Часть первая. Адонай Табрис. Пролог
Адонай Табрис всегда был тихим малым. Терпеливым. Иногда, даже слишком.
Отец не считал это пороком, искренне веря, что покладистые эльфы живут
дольше. Спокойнее. К таким реже придираются люди. Относятся
снисходительней, иной раз просто не замечая, проходят мимо: довольно
удобно. Ведь к молчаливым игрушкам быстрее теряешь интерес. Особенно,
если предполагаемая игрушка красивая.
Табрис взгляды отца разделял частично. Скептически хмурясь, выслушивал однообразные наставления, делая собственные выводы. И терпел.
Когда в тренировке с матерью короткое лезвие полоснуло его по лопатке, оставив глубокий порез, он не издал ни звука. Не уронил и слезы. Лишь скривился, повел плечами, проверяя, сможет ли продолжить спарринг. А позже, добела вцепившись пальцами в столешницу, ждал, пока та зашьет рану заранее прокипяченной иглой.
Когда за год до ее смерти то же лезвие отрубило ему мизинец, он стерпел, негромко ахнув от неожиданности. Гладкая фаланга, крохотная косточка, до сих пор хранилась в нательном амулете, крепко зажатая между медными пластинами — на удачу. Которой, пожалуй, жизнь эльфа никогда не баловала, однако была порой щедра на гостинцы.
Когда его, худого и слишком хорошенького для мальчишки, поймали в темном проулке пьяные стражники, Табрис тоже стерпел, уже тогда понимая, что правосудие в городе за эльфов вершить никто не станет. Поэтому, вернувшись к утру с городского склада, куда его затащили те взрослые мужики потехи ради, он вновь промолчал, долго отсиживаясь в бадье. Смывая последствия проведенных там часов ледяной водой.
Отец сокрушенно качал головой, из темноты коридора рассматривая пестреющую синяками спину сына. Ничего не спросил, увидев плотно стиснутые губы, посиневшие от холода, и красные глаза. Много лет не догадываясь: от слез ли или от отчаяния.
А изрядно порванную сорочку вместе с исподним, Табрис сжег на заднем дворе у дома, пока прочие обитатели эльфинажа спали. Кучку золы после старательно прикопал песком, похоронив в грязи и пыли те ужасные воспоминания.
Да, он умел терпеть.
Однако, кроме терпения, научился мстить. Изощренно. Со вкусом. Так же тихо, каким тихим привык быть сам. Уроки матери нуждались в практике, поэтому, спустя месяцы подготовки, Денерим недосчитался двоих стражников. Тех самых, которые любили поразвлечься со слабыми, беззащитными мальчиками. Их просто не нашли, хотя искали. Тщательно, но тщетно.
Позже, Табрису вновь пришлось сжигать сорочку на заднем дворе, на сей раз из-за пятен крови, и опять, до стука зубов, долго отмокать в бадье. Мать, подражая отцу, качала головой, бесшумно стоя позади. Сперва. Потом выразила отношение к произошедшему иначе: крепко сжала сына в объятиях, со всей материнской любовью гладила светлые волосы, сладковато пахнущие мертвыми телами. Спела перед сном эльфийскую колыбельную. Просидела у его кровати полночи, заботливо подтыкая одеяло, поправляя подушку, и все смотрела в темноте ему в спину, в то самое место, где остался криво заштопанный шрам.
Табрис ощущал на себе ее взгляд очень явственно, промедитировав на потрескавшуюся стену остаток ночи, после того, как мать наконец ушла.
Когда ее убили, Адонай впервые молчать не стал. Забившись в угол, скулил подстреленным мабари, пряча между складок одежды памятный кинжал, грудью чувствуя холод остро отточенной стали. Глаза болели. Болело внутри то, что не отзывалось на злополучном складе под тяжелым потным мужиком и чужими, хриплыми стонами. Под оседающим на собственном лице перегаре. Под чье-то противное улюлюканье и звуки влажных шлепков, гадко липнувших к ушным раковинам.
Странно, пережитое унижение стремительно забылось, затерялось среди других, более значимых воспоминаний. Обманчиво-счастливых. Раны тоже затянулись скоро, пусть браслеты из бледных полос навсегда украсили не по-мужски тонкие запястья; в то время Табрису казалось — такая боль облегчит тоску по матери, поэтому методично резал кожу, всякий раз, когда сдерживать непрошеные слезы становилось невыносимо.
Только под ласковыми ладошками Шианни, нежно гладящими его по голове, подобно ладоням матери, терпеливый Табрис решил, что в следующий раз не смолчит, если кто-то, не важно кто, посягнет на его драгоценное.
Шианни…
Табрис взгляды отца разделял частично. Скептически хмурясь, выслушивал однообразные наставления, делая собственные выводы. И терпел.
Когда в тренировке с матерью короткое лезвие полоснуло его по лопатке, оставив глубокий порез, он не издал ни звука. Не уронил и слезы. Лишь скривился, повел плечами, проверяя, сможет ли продолжить спарринг. А позже, добела вцепившись пальцами в столешницу, ждал, пока та зашьет рану заранее прокипяченной иглой.
Когда за год до ее смерти то же лезвие отрубило ему мизинец, он стерпел, негромко ахнув от неожиданности. Гладкая фаланга, крохотная косточка, до сих пор хранилась в нательном амулете, крепко зажатая между медными пластинами — на удачу. Которой, пожалуй, жизнь эльфа никогда не баловала, однако была порой щедра на гостинцы.
Когда его, худого и слишком хорошенького для мальчишки, поймали в темном проулке пьяные стражники, Табрис тоже стерпел, уже тогда понимая, что правосудие в городе за эльфов вершить никто не станет. Поэтому, вернувшись к утру с городского склада, куда его затащили те взрослые мужики потехи ради, он вновь промолчал, долго отсиживаясь в бадье. Смывая последствия проведенных там часов ледяной водой.
Отец сокрушенно качал головой, из темноты коридора рассматривая пестреющую синяками спину сына. Ничего не спросил, увидев плотно стиснутые губы, посиневшие от холода, и красные глаза. Много лет не догадываясь: от слез ли или от отчаяния.
А изрядно порванную сорочку вместе с исподним, Табрис сжег на заднем дворе у дома, пока прочие обитатели эльфинажа спали. Кучку золы после старательно прикопал песком, похоронив в грязи и пыли те ужасные воспоминания.
Да, он умел терпеть.
Однако, кроме терпения, научился мстить. Изощренно. Со вкусом. Так же тихо, каким тихим привык быть сам. Уроки матери нуждались в практике, поэтому, спустя месяцы подготовки, Денерим недосчитался двоих стражников. Тех самых, которые любили поразвлечься со слабыми, беззащитными мальчиками. Их просто не нашли, хотя искали. Тщательно, но тщетно.
Позже, Табрису вновь пришлось сжигать сорочку на заднем дворе, на сей раз из-за пятен крови, и опять, до стука зубов, долго отмокать в бадье. Мать, подражая отцу, качала головой, бесшумно стоя позади. Сперва. Потом выразила отношение к произошедшему иначе: крепко сжала сына в объятиях, со всей материнской любовью гладила светлые волосы, сладковато пахнущие мертвыми телами. Спела перед сном эльфийскую колыбельную. Просидела у его кровати полночи, заботливо подтыкая одеяло, поправляя подушку, и все смотрела в темноте ему в спину, в то самое место, где остался криво заштопанный шрам.
Табрис ощущал на себе ее взгляд очень явственно, промедитировав на потрескавшуюся стену остаток ночи, после того, как мать наконец ушла.
Когда ее убили, Адонай впервые молчать не стал. Забившись в угол, скулил подстреленным мабари, пряча между складок одежды памятный кинжал, грудью чувствуя холод остро отточенной стали. Глаза болели. Болело внутри то, что не отзывалось на злополучном складе под тяжелым потным мужиком и чужими, хриплыми стонами. Под оседающим на собственном лице перегаре. Под чье-то противное улюлюканье и звуки влажных шлепков, гадко липнувших к ушным раковинам.
Странно, пережитое унижение стремительно забылось, затерялось среди других, более значимых воспоминаний. Обманчиво-счастливых. Раны тоже затянулись скоро, пусть браслеты из бледных полос навсегда украсили не по-мужски тонкие запястья; в то время Табрису казалось — такая боль облегчит тоску по матери, поэтому методично резал кожу, всякий раз, когда сдерживать непрошеные слезы становилось невыносимо.
Только под ласковыми ладошками Шианни, нежно гладящими его по голове, подобно ладоням матери, терпеливый Табрис решил, что в следующий раз не смолчит, если кто-то, не важно кто, посягнет на его драгоценное.
Шианни…
Закончено