Часть первая. Адонай Табрис. Глава 1

Табрис считал ненависть к людям глупой. Ненавидеть и бояться можно человека, нескольких, за что-то. Но никак не всех. Потому что не все люди одинаковы. Не все заслуживают ненависти или смерти, вопреки всеобщему мнению. Ну, мнению большинства.
      Хотя, по сути, эльфы давно смирились со своей участью. Смирились и молчали, лишь иногда проявляя недовольство. Конечно, долийцы являлись неоспоримым исключением со своей особой правдой. Интересными обычаями. Только вот за стенами города Адонай гулял не часто, слыша о чужой культуре урывками из уст матери, иногда отца, или редких долийских гостей эльфинажа. Интересовало его это мало, невзирая на мимолетные желания отчий дом, где провел вечность, покинуть.
      Зато молчание Табрису ведомо, смирение — тоже. Поэтому он предельно вежлив с человеком в легком доспехе, который тихо возник из ниоткуда, чего-то ожидая посреди улицы и совсем не смущаясь десятков любопытных, обращенных в его сторону взглядов. Сорис, стоявший рядом, нервничал, в разговор не встревал, позволяя говорить брату; Табрис заметил, как крепко сжались в кулаке его пальцы. Наверняка успели вспотеть. Впрочем, ничего удивительного.
      Недавняя беседа с сыном эрла вынудила поволноваться каждого, кому довелось наблюдать ту нелепую сцену. Сам Адонай уверен, что разбитая о голову Вогана бутылка аукнется им скоро. И аукнется с размахом. Однако сейчас продолжал беседовать со странным человеком, восхищенно осматривая видневшиеся из-за спины того рукояти кинжалов. Страсть к оружию он перенял от Адайи, пусть никогда не держал в руках других клинков, кроме наследия матери и тех, что носили с собой убитые им стражи. Человек отвечал односложно, в упор рассматривая эльфа темными глазами. Изучал, довольно щурясь. Взгляд незнакомца Табриса не пугал, даже не настораживал. Скорее всего потому, что от того веяло ощутимой силой, мудростью и… безопасностью.
      Он старался говорить с человеком медленно, представляя, как удобно, должно быть, искусно выкованные кинжалы, легли бы в его ладонь. И с жадностью принял предложенный в помощь, когда пришла пора идти спасать похищенных женщин. Бледные браслеты-шрамы, украшавшие запястья уже не хорошенького юноши, но мужчины, фантомно заныли, заболели, словно о чем-то предостерегая. Болел, поприветствовавший деревянный помост, затылок. Скула, куда угодил кулаком сын эрла. Возмущенно вопила задетая гордость; надо постараться, чтобы столь неудачно упасть, провалявшись без сознания добрые полчаса. И страшно представить судьбу похищенных дев, потому что полчаса — уже чрезмерно много.
      Эльфинаж отозвался вполне настойчивым протестом; эльфы понимали, какую беду навлечет вылазка во дворец эрла. Женщины… от них ведь не убудет раздвинуть ноги, перетерпеть разок-другой. Так случалось, и случится еще.
      Табрис знал, что не убудет: перетерпеть. Промолчать, вернувшись назад покрытыми, опозоренными, возможно живыми — легко.
      Вот только сам он терпеть не собирался, заранее готовясь в одиночку расхлебывать последствия, если это спасет несчастных от уготованной им участи. Защитит остальных.
      Если это спасет Шианни…
      Поместье эрла Денерима показалось ему целым миром, огромным, неизведанным. А стены эльфинажа — тюрьмой. Тесной камерой, пропахшей гнилыми овощами, кошачьей мочой и сырым сеном. Пока клинок незнакомца пел в руке, напиваясь кровью дворцовых стражников, Адонай стыдился своих мыслей: они не тянулись к невесте. Несиара, вне всякого сомнения, красивая девушка. Умна и в меру дерзкая. Ею можно любоваться, можно хотеть, но не любить. Не ему. Гораздо приятнее было наблюдать, как горстка людей, пусть не виноватых в похищении, однако стоявших на пути, корчилась в агонии: подсыпанный в вино крысиный яд подействовал скоро. Им с Сорисом оставалось оттащить дергающиеся тела на кухню, к еще дышавшему повару, запереть двери, чтобы выиграть больше времени.
      Поиски шли стремительно, клинок продолжал петь громче, звонкой мелодией отзываясь на звуки хлюпающей под ногами крови, визг израненных собак, предсмертные хрипы падающих от многочисленных ударов людей. Каменные плиты пола, деревянные доски — сливались в одну бесконечную полосу, пестреющую алыми брызгами. Ни минуты на отдых. Ни минуты на выдох; Адонай несся вперед… наслаждаясь.
      Наслаждение острое, восхитительно сладкое. Лучше тепла кожи портовой шлюхи, давшей ему однажды за крохотную услугу. Сравнение слабое: у эльфа мало приятных моментов. Настоящего удовольствия. Тогда Табрис не жалел, не побрезговал, наконец его испытав, впервые узнав женщину настолько близко. Да, не эльфийку. Да, без сожалений. Ни во второй раз. Он взял предложенное с постыдной для других благодарностью, за фальшивую ласку, в итоге ставшую вполне искренней, получив взамен ощущение чистоты, странного избавления от воспоминаний о пыльном складе. Сохранив в памяти приятный аромат цветочного мыла, нежное прикосновение влажных девичьих губ к своей шее.
      Лучше ощущения раздавленных под голой пяткой глаз, вырванных на живую у приснопамятных стражников, когда-то похвалявшихся своей вседозволенностью и безнаказанностью. Лучше свиста ножа, кромсавшего на куски остывающие трупы…
      Руки Табриса намокли по локоть, пот щекотал лопатки, а сменивший свадебную рубаху еще на кухне нагрудник потяжелел; совсем бесшумно идти по длинным коридорам не получалось. Попадающиеся им солдаты успевали звать на помощь, прислуга с воплями разбегалась. Время уходило… Наслаждение росло.
      Тяжелое дыхание Сориса слышалось позади, далеко за спиной, быстро потухая в висках; сердце громыхало оглушительно, подпевая клинку. Ликовало, смеялось в унисон со смертью, ступающей по кровавым следам.
      Брат не звал, не окликал. Умело заряжал арбалет, натягивал тетиву, когда арбалетные болты закончились. Прикрывал от мабари, пробивая псам головы, шлемы более удачливых солдат, глотая, наверняка, застрявший в горле ком: слишком много убийств. Слишком много на один свадебный день, предполагавший закончиться брачной ночью, объятиями выбранной отцом жены. Он ведь — никогда не убивал ранее. Не убивал людей.
      Адонай же танцевал под стрелами, под занесенными мечами, парировал, изворачивался, не позволяя мечникам приближаться к Сорису, отвлекал щитовиков, маневрировал, напрягая мускулы до тупой сосущей боли. Очень саднили места пропущенных ударов, царапин. Адски пылало задетое стрелой плечо, хорошо, если не омытое ядом. Красная влага сочилась из рассеченной брови. Приходилось часто смаргивать, напрягая зрение. Надрываться, проносясь сквозь толпы солдат колючим вихрем, защищаемым единственным арбалетчиком и подгоняемым горькой, инфернальной жаждой.
      Последний коридор без стражников, подозрительно пустой, после прокатившегося по дворцу гвалта, вел дальше вглубь, вынудив замедлить спешный шаг, едва ли не эхом отзывающийся под высоченным потолком. Беснующееся сердце успокаивалось, рваное дыхание выравнивалось. Утих бешеный стук в висках, периодически менявшийся на головную боль. Передышка оказалась благословением, возможностью напиться из найденной в одной из комнат бутылки. Даром, что вина — не важно. Перевязать оставленные псами раны, заранее договориться с Сорисом про участь Вогана, потратив на спор минуты времени.
      Зря. Лужа под Нолой все еще расползалась, когда они вломились внутрь заветной комнаты.
      Склоняясь над ней, Табрис понимает, что жажда убивать — нет, теперь мстить — сплелась вместе с наслаждением в одно чувство, затмевающее все остальное: предвкушение. Гадкое, черное. Дивное: совесть, пытавшаяся пробиться за пелену оправданного гнева, густой, тягучей ярости, умолкла окончательно, перестав шептать слова раскаяния.
      У него нет жалости к несостоявшейся невесте. Жалеть несчастную поздно: задранное до колен разорванное платье, расстегнутый корсет со срезанной шнуровкой, бледнеющая грудь с искусанными сосками и белые вязкие капли на темный волосах — не трудно догадаться, что смерть ей стала облегчением. Во всяком случае, стоявшие над ней солдаты перед гибелью лишились сокровенного. Их Табрис не добил, оставив умирать в той комнате, заботливо перенеся остывающее тело Нолы в другую. Пусть подыхают, как собаки. Долго и мучительно.
      У него не было жалости, пока спустя три комнаты он не услышал знакомый едкий голос, сквозь громкий плач Шианни.