Фарбаутр сунул пузырёк в нагрудный карман, второпях не разобравшись – к линзе.
Зашипел, увидя торчащие кончики пальцев из разодранной чёрной перчатки. Сорвал её зубами целиком, оголив теперь и правую руку. И потянулся за посохом. Хоть он и пустяк в сравнении с найденным флаконом, но, без него не подняться – левая рука мёртво обвисла. Боль дробила её в щепки.
На улице загрохотали сапоги – по двору, потом по дощатым ступеням. Кто-то из солдат, увидя одного лишь фон Зефельда, тревожно крикнул:
– …А господин Фарбаутр?!
– Там… – брат, видимо, махнул ему на вход в избу.
Фарбаутр подгрёб к себе посох. С усилием поставил его. Рывком перехватился выше – под самую рукоять-голову, сдавив в кулаке змеиное горло. И напрягшись, начал подыматься, чувствуя, как вздуваются жилы на лбу. Изувеченная левая рука беспомощно прижалась к животу, ища защиты. Правая едва удерживала палку, которая сумасшедше дрожала, словно древесный аспид ожил.
Позади, в кухню вбежали солдаты – на слух, человека три. Сразу ринулись к Фарбаутру, помогать.
– Я сам! – прохрипел он.
И сделав ещё толчок – встал, шумно дыша, навалившись на посох. Ноги вибрировали – мелко, мерзко, и противно. Деревянная голова аспида чувствительно упёрлась в плечо, будто вонзилась клыками. Однако, именно благодаря ей – твёрдой опоре – Фарбаутру удалось повернуться к солдатам. Их действительно оказалось трое. Растерянные, и даже напуганные, они смотрели на Фарбаутра, не понимая, что делать дальше.
– Собрать все книги… – тяжело ворочая языком, велел он.
И на секунду замерев, поймав обрывок мысли, добавил:
– Все тетради! Блокноты, календари, газеты! Все бумаги! Каждый листок! И исписанный, и чистый!
И подоткнув рукоять посоха подмышку – как костыль – хромая, двинулся к двери. Солдаты неловко расступились.
А навстречу, через сени, уже спешил санитар.
– Обезболить! – приподнял Фарбаутр левую руку – Местную анестезию!
Медик быстрым взглядом оценил пострадавшую кисть, и отступил назад, дав Фарбаутру выйти на порог. Тело в тот же миг окутал холод. А глаза резанул кристально белый свет заснеженной земли. Фарбаутр сморщился, невольно отвернулся, услышал сбоку деловитый голос санитара:
– У вас сломаны пальцы.
Чуть дальше, со двора, вскричал фон Зефельд:
– А у меня треснул зуб! И десна! Ты представляешь?!
Фарбаутр разомкнул веки, и сразу же увидел безобразно вывернутые пальцы левой руки. Они торчали вкривь и вкось, как ветки. А тыльную сторону ладони уродовали бугры, похожие на волдыри, будто что-то проникло под кожу.
– Возможно, есть и другие переломы – подошёл поближе санитар. – Нужно осмотреть вас целиком.
– Снять только боль! – оборвал его Фарбаутр.
«…Чтоб дотянуть до штаба! – закончил в мыслях. – А там, в сейфе мёртвая вода. За пару часов приведёт в норму!»
– И выправить кости – меж тем, хладнокровно добавил медик.
В отличие от коллеги из полковой медчасти, он, санитар роты СС, похоже, начальственного тона не боялся. И упорно гнул свою линию:
– Ещё зафиксировать руку. Это необходимо, господин Фарбаутр.
И не дожидаясь ответной реакции, отстегнул санитарную сумку. Одновременно приказал ещё одной группе подоспевших солдат:
– Найдите короткую дощечку! От локтя до пальцев!
Фарбаутр сдержанно выдохнул, подавив раздражение. Ведь, медик прав, хоть сам того не зная. Да, мёртвая вода кости срастит, но – выровнять не сможет.
Солдаты вышибли несколько вертикальных досок из перил.
Одну с треском переломили, укоротив до нужного размера. Санитар положил её на поручень, кивнул Фарбаутру:
– Кладите сюда руку!
Фарбаутр подковылял к перилам. По другую их сторону, внизу, стоял фон Зефельд, сжимая во рту окровавленный кусок марли.
– Это всё ведьма? – прошамкал он, глядя на брата. – Я по стене её размажу! Заставлю выть, скулить, как собаку!
И харкнул кровью, попав на плащ.
«Сами виноваты… – отстранённо подумал Фарбаутр. – Зато, ещё одна крупица опыта…»
И бесценный результат – правая рука, прислонив посох к перилам, накрыла нагрудный карман, ощутив очертания флакона. Левую медик бережно размещал на поручне – на дощечке.
– Подайте снега – распорядился он солдатам. – Идеально, если найдёте лёд.
Один из бойцов встрепенулся:
– Тот шар из воды! Обледенел и на куски разбился! Там льда полно сейчас! – и бросился со двора.
– Нет! – проскрежетал Фарбаутр. – Только укол!
Солдат запнулся. Санитар твёрдо посмотрел Фарбаутру в глаза:
– Повреждённым пальцам нужен холод.
«А застуженным суставам – нет!» – в мыслях отрезал Фарбаутр.
Фон Зефельд зло усмехнулся:
– Будто мало холода вокруг… – кивнул на белое пространство, запорошенные дворы, постройки и дальние поля.
– Необходимо снять отёки! – настаивал медик. – Чтоб вам не мучиться, когда я буду править кости!
– Значит, два укола! – гаркнул Фарбаутр. – Три укола! Обколоть всю руку! Но, никакого льда!
«Тем более, от неизвестного колдовского камня!» – добавил внутренний голос.
Медик, против ожидания, не стал спорить – приказ есть приказ – и начал доставать шприц, ампулы, вату.
Из избы один за другим вышли трое солдат. Первый нёс стопку книг, другие двое – кипу разной бумаги.
– Всё, что было, господин Фарбаутр! – доложил старший.
Чувствовали они себя, похоже, нормально. Видимо, заклятие не успело вцепиться. А на улице вообще потеряло силу.
Или же – в руках солдат обычная, пустая макулатура.
– В мою машину! – приказал Фарбаутр.
И глядя уходящим бойцам в спину, вдруг, почувствовал расслабленность, как бывает после тяжкой, но плодотворной работы.
Есть ли в тех бумагах, книгах – тайники, а так же, где в избе скрыты остальные схроны, как их отворять, и убрать ведьмину защиту – станет известно очень скоро. Через уникальный магический инструмент. Правая рука вынула флакон из нагрудного кармана.
Пузырёк под самое горлышко заполняла серая маслянистая жидкость. А на дне лежал такой же серый сгусток – будто, кусочек медузы.
– Это что? – подступил к перилам фон Зефельд.
«Memoria exspiravit» – Фарбаутр узнал субстанцию ещё в доме, едва извлёк из проклятой книги – Призрак памяти!
Существо… Нет, скорее – сущность – невероятно редкая настолько, что даже колдуны её считают мифом, легендой! И вот она тут – на дне флакона. Собственность Фарбаутра, отныне!
А значит, теперь можно смело выбросить сыворотку правды – анакрис! И маркам! И «Последний час разума»! И остальные, подобные им средства добычи информации!
Все те порошки и зелья, каждый из которых требовал особых условий применения, меркли перед гениальной простотой призрака памяти. Здесь не нужно вычислять объём порций, время активности, температуру, массу, точный вес и соблюдать десяток других обязательных правил. Без каковых магия не станет действовать, или даст сомнительный результат.
Студенистая тварь в пузырьке была некапризна. Она хотела только крови. И самое ценное: не от своего владельца. А от его жертвы. Лишь пару капель во флакон – в ту кисельную жижу, где дремал призрак – и он будет к вашим услугам.
Фарбаутр поднёс пузырёк к глазам – разглядеть зловещую материю получше. Над левой рукой уже вовсю работал медик со шприцем. Но, Фарбаутр чувствовал лишь слабые покалывания, как комариные укусы, всецело поглощённый созерцанием добычи.
Облик серого создания холодил душу, невзирая на триумф от находки. А ведь её ещё предстояло попробовать на вкус – выпить тягучую жидкость после того, как она поглотит чужую кровь.
И призрак оправдает своё название – погрузит хозяина в память того, чьей кровью напитался. Покажет любой его прожитый день в любом году. Какой угодно час и минуту по желанию. Да ладно воспоминания! Позволит прочесть прошлые мысли!
А значит, владелец призрака узнает всё, что известно объекту – будь он человек ли, или зверь, неважно!
Ни у кого нет больше тайн: Фарбаутр посмотрел на брата, на солдат, на санитара, аккуратно вправлявшего ему фаланги пальцев. Ещё дальше – у пепелища – темнела толпа полицаев и селян. Вдоль берега разрозненно бродили пехотинцы. Залезть в голову теперь можно к каждому! И узнать, что хочешь, не прибегая к расспросам! Даже не ставя в известность. Только капнуть их крови во флакон.
Санитар приступил к перевязке, обматывая руку бинтом вместе с дощечкой. А Фарбаутр, вдруг, вспомнил русского курьера. Перед глазами возникло его простреленное бедро, окровавленная штанина. Найти бы эти брюки. Призраку хватит и засохшей крови.
Да взять её негде. Тюремная камера давно отмыта. А прочие места – лес и территорию полка, где ловили раненного беглеца – засыпал снег со всеми следами…
Но, к самому курьеру нить всё же есть. Взгляд отыскал фигурку ведьмы – по прежнему, стоявшей отдельно, с чёрным мешком на голове.
Пусть её кровь расскажет, где этого курьера искать.
Если только… в распоряжении Фарбаутра – действительно, призрак памяти. И работает, как надо.
Фарбаутр с подозрением осмотрел пузырёк. С колдунами ни в чём нельзя быть уверенным точно – пока не испытаешь. И разумеется, не на себе.
Санитар закончил бинтовать, кивнул:
– Готово. В медчасти наложим гипс.
Фарбаутр прислушался к организму. Боль ещё пока грызла суставы. Но, передвигаться самому, без помощи, уже, пожалуй, можно – он оглянулся на деревянного змея, прислонённого к перилам.
И осторожно сдвинулся с места, переставляя ноги вопреки коленной ломоте. Шаг за шагом спустился по ступеням.
– Посох! – мотнул головой подскочившему фон Зефельду назад, на крыльцо.
И заметно живее пошёл через двор. Похожая на весло, левая рука, грузно колыхалась в такт ходьбе. Правая сжимала флакон в кулаке.
Рассекая морозный воздух, Фарбаутр проследовал обратно к пепелищу, возле которого толпился народ. Здесь было заметно теплее – обугленные обломки источали жар. И будут плавиться так до утра, не меньше.
Командир роты впился глазами в перебинтованную руку.
Но, вместо ненужных вопросов, доложил по военному чётко:
– Вдоль берега пусто, господин Фарбаутр! Ни лодки, ни плота, ни зацепок для верёвочной переправы.
За его спиной маячил переводчик Вортман.
– Местные говорят, мальчишка уходил в лес из разных точек – доложил он, и иронично усмехнулся. – А скорее всего, просто не обращали внимания.
– По крайней мере, теперь знаем, что русский прячется не за рекой – подытожил оберштурмфюрер. – Метель стихнет, начнём искать на деревьях свежие сломанные ветки. И определим последний лесной маршрут мальчишки.
Фарбаутр не стал слушать. Всё это – розыскные методы и приёмы – теперь ничтожное, пустое. Он прошёл мимо командира роты и переводчика, направившись к ведьме. Перебирая в уме кандидатуры полицаев – для испытания призрака памяти.
И на полпути остановился: ведь получится, что полицай узнает колдовские секреты. И мысли. И – наверняка, много всякого ещё. Убить его сразу после завершения? Как думал, вскрывая книгу-тайник? Но, и тут опять нельзя. Это скверно подействует на остальных. Вполне дойдёт до дезертирства.
Фарбаутр обернулся, посмотрел на мать мальчишки. Она так и лежала без сознания, на двух телогрейках. Воспалённое израненное, расцарапанное лицо её казалось пятном крови на снежном фоне. Даже надрезов для призрака делать не нужно.
«Начать с неё!» – мелькнула мысль.
Ведь брат может и тут оказаться прав: должно же матери хоть что-то быть известно о делах сына. И явно не настолько много, чтобы Фарбаутру это скрывать от полицаев. Идеальный объект для первой пробы.
Фарбаутр шагнул к распростёртой фигуре. Кивнул на неё полицаям:
– Поставить на ноги!
Четверо ближайших кинулись к женщине. Обступили, легко подняли бесчувственное тело. Голова запрокинулась от толчка, но, мать мальчишки не издала ни звука. Сомкнутые веки её не дрожали. Неслышно было и дыхания. Глубокий обморок и шок.
Орудуя одной правой рукой, Фарбаутр свинтил крышку с пузырька. Затем надавил большим пальцем на запёкшуюся корку у женщины на виске. И подставил горлышко флакона под хлынувший красный ручеёк.
Едва кровь коснулась маслянистой жидкости – призрак на дне пузырька ожил! Сгусток – пускай слабо – но всколыхнулся, похожий, и правда, на медузу. С его склизкого тела медленно поднялись и потянулись вверх тончайшие нити – усики. Или, вибриссы. Целая поросль. Они плотоядно завибрировали, с жадностью и нетерпением втягивая кровяные струйки. Набухая, наливаясь питательным соком. И окрашиваясь в алый цвет по мере насыщения.
Фарбаутр убрал флакон от лица женщины. Тварь внутри поглотила всю кровь за несколько секунд и без остатка. Ни капли мимо в кисельную жижу!
Призрак шевелил наполненными кровью вибриссами, ожидая, не будет ли ещё? Проверяя каждый дюйм пространства. И поняв, что пир окончен, сыто обмяк. Красные нити лишились упругости, провисли. И – опустившись, плавно слились со студенистой массой, которая растворила в себе полученную кровь, и вновь стала серой.
Завороженный Фарбаутр не мог оторвать от неё глаз. Как впрочем, и полицаи, всё ещё державшие мать мальчишки.
Фарбаутр перевёл на них взгляд: Рябой, Цыган, Молодой, и Коротышка. Рябой тут же встрепенулся, широко заулыбался в готовности выслуживаться дальше. И следовало признать – он хорошо показал себя в последнее время.
Коротышка и Цыган? Каких-либо серьёзных проступков они не имели, чтоб быть отданными в жертву.
Фарбаутр переключился на Молодого – его укушенная мальчишкой рука была тоже забинтована – и протянул флакон:
– Пей.
Все четверо полицаев разом вздрогнули. У Рябого вмиг сошла улыбка и вытянулось лицо. А Молодой, отпустив женщину, попятился, в ужасе глядя на пузырёк.
– Кто… Я…? – сдавленно пробормотал он.
Фарбаутр смотрел в упор, не опуская флакон.
– Что… Что это…? Что это такое…? – прошептал полицай.
Рядом возник Бородач, свирепо рявкнул:
– Ты совсем ополоумел, задаёшь вопросы?! Господин Фарбаутр тебе приказал!
Полицай – казалось – сейчас заплачет, как испуганный ребёнок. Он съёжился, голова ужалась в плечи.
– Почему я…? – лепетал Молодой трясущимися губами. – За что меня…? За то, что не поймал мальчишку…? Но, я ж не один гонялся…
Его ноги подогнулись, перекосилось лицо, а голос жалобно умолял:
– Господин Фарбаутр… Я же нож в лесу нашёл…! Корзины! И янтарь!
Бородач схватил Молодого за шиворот, и подтащив к Фарбаутру, встряхнул как куклу:
– Пей, тебе велели!
Молодой от рывка скривился сильнее. Весь перекрючился в здоровенных лапищах Бородача, словно, завязанный узлом.
– Пей! – проревел Бородач ему в самое ухо. – А то, сверну шею!
И в подтверждение сжал полицаю затылок.
Молодой до неузнаваемости исказился лицом. Затем поник, опустил плечи. Обречённо всхлипнул:
– Братцы… Если мучиться начну, хоть пристрелите…
И подняв дрожащую руку, коряво осенил себя крестом, после чего потянул её к Фарбаутру – взять пузырёк.
Фарбаутр оттолкнул ладонь полицая. Не хватало, чтоб выронил флакон – со страху, или нарочно. Сделав шаг, он сам поднёс стеклянное горлышко ко рту Молодого, и ткнул в губы.
Молодой выдохнул, зажмурился. И – судорожным глотком втянул в себя жидкость, отпив четверть флакона. Да так и застыл, ожидая смерти, или боли. Или, что заставят пить до конца.
Бородач действительно, перевёл вопросительный взгляд с пузырька на Фарбаутра. Кивнул ему на Молодого:
– Ещё…?
Фарбаутр не шелохнулся. Он ждал реакции подопытного, напряжённо всматриваясь в его лицо.
Но, среагировал, вдруг, пузырёк в кулаке – Фарбаутр ощутил слабое бурление! Переключился на склянку.
Серый сгусток извергал струйки – будто родничок. И уровень жидкости во флаконе начал расти, ползти по стенкам, мало-помалу подниматься. Через пару мгновений пузырёк был снова полон. А существо внутри успокоилось, утихло, уплотнилось, растёкшись по дну.
И вслед за тем, очнулся Молодой. Он дико, сумасшедше, выпучил глаза. Широко распахнул рот. И затрясся всем телом – с головы до пят – как ни пытался Бородач его унять. Фарбаутр машинально отпрянул, и вовремя – Молодой рванул вперёд, с воплем выдрался из рук Бородача. Поскользнувшись, грохнулся наземь. Не прекращая крик, опять попробовал вскочить, взметая брызги снега.
Цыган, Рябой и Коротышка сгрудились в кучку, не отпуская женщину, невольно ею прикрываясь.
Сбежавшиеся другие полицаи и солдаты замерли, кто где, дугой, полукругом, и фон Зефельд с посохом вместе с ними.
Бородач сдёрнул с плеча винтовку, готовясь стрелять, если Молодой начнёт кидаться взбесившимся зверем.
Однако приступ схлынул, отпустил полицая так же внезапно, как и возник. Молодой замер, сидя на снегу. И посмотрел на Фарбаутра – ошарашенным, изумлённым – но, тем не менее, осмысленным взглядом.
– Огонь… Огонь… – забормотал полицай.
И в следующий миг округлил глаза ещё больше.
– Я бегал по дому! Вон там! Внутри! – он резко обернулся к пепелищу – На меня падали брёвна! Доски! Потолок!
Спохватившись, Молодой вскинул руки, вцепился в голову, ощупал шевелюру. И вновь уставился на Фарбаутра:
– У меня… На мне платок был… Я его сдёрнул, когда он… гореть начал… – Молодой явно приходил в ужас от собственных слов, но, уже не мог остановиться: – Я звал мальчишку! Искал сына! Будто это был не я!
Бородач в замешательстве опустил винтовку. Остальные полицаи таращились на Молодого со страхом. А тот дрожащим пальцем указал на мать мальчишки:
– Я был – она… Я был ею…! В её теле!
И обведя всех вокруг безумным взглядом, заскулил:
– Да как же это…? Господи… Боже… Что со мной было…?
И – видно, сам того не замечая – тихо завыл, начав медленно раскачиваться из стороны в сторону.
Фон Зефельд, подойдя к Фарбаутру, кивнул на пузырёк:
– Это что, какой-то наркотик?
«Это – призрак памяти. Настоящий!» – с удовлетворением подумал Фарбаутр.
И похоже, он обладал гораздо большими свойствами, чем известно по слухам! Мать мальчишки металась в пылающей избе около пяти минут. Полицай проскочил это её воспоминание за секунды.
Значит, призрак сжимает время! Что – в общем-то – рационально, если требуется исследовать дни, месяцы и годы в памяти объекта.
Фарбаутр смотрел на серую жидкость в горлышке флакона, решаясь, собираясь с духом.
«Может, сразу взять кровь ведьмы…?» – бросил он взгляд на старуху.
Но, это лишнее время – идти к ней, делать надрез. А тут уже всё готово. Открытый пузырёк тянул, манил. Азарт и нетерпение подстёгивали нырнуть в чужую память прямо сейчас! Увидеть – каково это в целом?! Да и мать мальчишки – всё же, не случайная фигура. Хоть крупицу информации, да сообщит!
Брат рядом успел только охнуть, увидя, как Фарбаутр опрокинул в рот всю жидкость из флакона.
В желудок скользнула ледяная пиявка. Показалось, это сам призрак, проглоченный вместе с жижей.
Фарбаутр быстро глянул в пузырёк – студенистая тварь была на месте: бурлила, извергая новую порцию.
«Чёрт! Могу не удержать ведь!» – сверкнуло в мозгу с опозданием. Рука сама метнулась в сторону, протянув склянку с пробкой фон Зефельду. Тот отшатнулся. Затем, что-то крикнул. Или… спросил? Или, просто открыл рот в изумлении? Фарбаутр не понял, не разобрал – да и не услышал. А через миг уже и не увидел. Только подумал: лишь бы брат взял пузырёк…! – как всё вокруг стремительно размылось. Предметы потеряли очертания, превратившись в огромные тёмные пятна.
«Куда попаду…? – пульсировали мысли. – Тоже на пожар? Который, сам же и устроил?»
Пространство тотчас обрело видимость и чёткость, будто кто-то навёл резкость окуляра. И Фарбаутр очутился среди огненного моря, бушевавшего в тесной комнате избы!
Пылали бревенчатые стены, рушился прогоревший потолок. Пламя сжирало домашнюю утварь – столы, кровати, табуреты. А сам Фарбаутр, вдруг, против воли, заметался по дому – то влево, то вправо! И услышал свой крик. Но – женским голосом, пронзительным, истошным:
– Сынок! Я не уйду без тебя!
Столь же отчаянно взорвался и разум: Витя! Витенька! Не надо!
Перед глазами мельтешил огонь. По лбу, щекам струился кипяток. От адского жара, дыма и гари сбивалось дыхание. Молоточками стучала боль в висках. И запекалась, плавилась кожа – руки, шея, и лицо. Раскалённый воздух прожигал до костей.
«На улицу…! – хрипел теперь собственный внутренний голос. – Пока не завалило… Или, не упал без сознания…»
Вверху трещала древесина – объятые пламенем балки и стропила. Беспрестанно гроздьями сыпались искры, орошая плечи и спину жгучей дробью. Запинались, спотыкались ноги. Но, повернуться к выходу не получалось, сколь Фарбаутр ни прилагал усилий. Как в кошмарном сне, когда хочется бежать, да не можешь! Пребывая в чужой власти.
И – в тот же миг пришло озарение: ну, конечно! Меня не может завалить! И сознание я не потеряю! Ведь это не я! И не моё тело! Это мать мальчишки! Её мысли, действия и ощущения.
Он понял – призрак памяти передаёт ещё и чувства объекта. Все пять! А возможно, и пресловутое шестое: понимание истины, о которой страшно сказать себе вслух. Во всяком случае, Фарбаутр уловил, как в подсознании женщины растёт нота отчаяния, вперемежку с отрицанием:
«Всё уже напрасно… Всё поздно… Конец… И с этим жить… Не верю! Он тут… Он там…! Господи, не забирай…!»
А за отчаянием и первый отзвук потери надежды. Потери веры. Осмысления, что непоправимое случилось, и чуда не произойдёт.
«Его больше нет… И не будет… – услышал он тяжёлый гул, накатом шедший из души. – Никогда… Я его не увижу… Не обниму… Не поцелую… Не прижму к себе… Никогда… Никогда… Никогда…!»
А вслед за тем, протяжный стон, не голосом, но сердцем:
«Будь проклято! Будь прокляты все! Будь проклято всё! Будь проклята жизнь!»
На миг, перед глазами возник образ мужчины – высокого, худого брюнета. Того самого, с фотографии мальчишки.
В мозгу щелчком отпечаталась строчка, как справка:
«Павел Совин, муж. Погиб 28 июля 1941 года, в боях под Смоленском».
Мужчину сменил сам мальчишка, тоже на мгновение:
«Витя… сынок… 7 октября 1941 года…»
И яростный крик:
«Будь я проклята! Я не спасла семью! Не сберегла! Не защитила!»
Горло закупорил ком – ни продохнуть, ни выдохнуть.
Грудь сжало обручем. А голова, казалось, сейчас лопнет от невыносимого надрыва:
«Я не хочу больше жить! Я хочу остаться тут! Я хочу умереть! Витенька! Паша!»
Фарбаутр поспешил перейти к своим собственным мыслям.
«О чём-либо другом мать мальчишки думать уже не в состоянии – резюмировал он. – Какие тут секреты сына… Одни вопли. Недолго и заразиться её безумием».
И похоже, это действительно возможно!
Призрак памяти… Сколько ж в нём ещё сюрпризов…
«Нужен другой отрезок времени, спокойный – лихорадочно подумал Фарбаутр. – Предыдущие воспоминания. Хотя бы, час назад».
Да и просто пора убираться из этого пекла. Вот только понять способ перемещения…
Он не успел до конца сформулировать проблему, как всё кругом опять переменилось. Мелькнул калейдоскоп огня и тьмы, и тут же вспыхнул белый свет. Из ничего возникли люди, дома, новые запахи и звуки. Жару сменила стужа. А сердце, вместо ужаса, сдавила тревога.
Фарбаутр оказался во дворе – в толпе деревенских стариков и старух. В глаза сразу бросилась полыхающая изба.
Её рыдающая хозяйка лежала на земле. Рядом суетился староста, успокаивал, пытался утешить.
А затем, Фарбаутр увидел… самого себя! В семи-восьми шагах, напротив, на фоне пожара.
Он стоял прямой, решительный, и жёсткий. В безупречно строгой форме, в элегантных чёрных перчатках, и указывал жезлом на корзины. Кончик жезла сверкал вспышками маленьких синих молний.
Фарбаутр на секунду забыл о мыслях женщины. Невероятная, невозможная картина! Видеть свой облик вживую! Ясно и чётко! Зеркало не шло даже близко в сравнение!
Реализм и сюрреализм одновременно! Зрелище ввергало в мистический трепет. А на ум каскадом шли истории о доппельгангерах – тёмных двойниках. Зачастую, предвестниках смерти.
«Чушь! – яростно оборвал он себя. – Это воспоминание матери мальчишки, и только! Передо мной не копия моя, а сам я, настоящий!»
Захотелось даже вытянуть руку, и коснуться.
А то и заговорить. Предупредить о заклятии в ведьмином доме, о дикой боли, и сломанных пальцах.
Но, призрак не давал возможности распоряжаться телом объекта. Равно как и покидать его. Память, есть, память.
Тем более, чужая. К ней Фарбаутр вновь и обратился: о чём мать мальчишки думает теперь, в эту минуту? Когда опасность уже рядом, но – не задела, пока, лично.
Первыми он уловил чувства, при виде огненной избы. Жалость, и горе. А потом уже хлынули мысли:
«Где будут жить староста и Пелагея? Наверно у Трофима…
А что мы будем есть зимой?! Всё сгорело – все припасы! Всё, что собрал Витя!»
И дальше, сплошь о еде:
«Наловить побольше рыбы… Может, баба Сейда выручит, поделится продуктами, какие у неё есть? Или, хороший улов наколдует…»
Фарбаутр сосредоточился. Размышления, кажется, вошли в нужное русло – про ведьму.
Но, ненадолго. На миг. Мимолётом, в лихорадочном потоке поиска других вариантов – как предстоит одолевать грядущий голод:
«…Корова… молоко…! Оставлять на пару кружек больше… А поросята…? Их кормовая картошка тоже сгорела… Попросить у немцев…? Ведь для них же выращиваем свинину… К Рождеству… Если дадут картошки, ползимы протянем… А если не дадут?!»
И затрепыхалась паника крыльями схваченной птицы:
«Погибнем! Ладно, я, мы, все… А Витя?! Он же ребёнок! Нельзя! Нельзя! Нельзя! Не умрём! Старики должны знать, как выжить! Баба Авдотья с Поволжья! Там голодали! Есть опыт! А Фрол Кузёмкин рассказывал, как пережили год неурожая! А дед Степан…»
И далее хлынул поток совсем уж неконтролируемых мыслей. Или, скорее – лавина информации, которую хранит в своей голове каждый. На себя и тесный мир в пределах обитания. Как досье, личное дело.
В мозгу Фарбаутра начал раздуваться шар объёма сотен данных! В секунду он узнал, что Фрол Кузёмкин – это староста, а баба Авдотья – хозяйка соседней избы. Трофим – брат старосты. Дед Степан – столяр, плотник и кузнец. Его жена – баба Лукерья, ветеринар. Собака, запертая в будке – Буян. Корову зовут Дарья. И прочее, по нарастающей. Так стремительно и много, что хотелось заорать, криком закупорив разум.
«Не слушать! – приказал он себе. – Не вникать! Отсеять ненужное! Всю шелуху! Искать только то, что важно – про мальчишку, и Лопарёву!»
Но, вот о ведьме-то, как раз, почти ничего и не было. Мать мальчишки даже фамилию её не знала, именуя просто бабой Сейдой. Всё остальное же, известное ей про старуху – нелюдимость, способность магией выращивать урожай, держать в страхе округу – и так не являлось секретом.
«Странно… – озадачился Фарбаутр. – Мальчишка совсем не рассказывал матери про ведьму? Чему у неё учится, и кто она такая? Что ж, допустимо. Старуха, наверняка, ему запретила. Ну, а сама мать? Не спрашивала? Не проявляла беспокойства – с кем водится сын? Единственный ребёнок, о котором сейчас все её страхи? Или, ведьма как-то отводила матери глаза? А может, даже и сам мальчишка?»
Но, тогда, его способности должны были проявляться в быту. Хоть какими-то странными делами. Какой ребёнок, а тем более, мальчишка, не захочет испытать магическую силу?
«Информацию про сына!» – мысленно велел Фарбаутр.
«Витя. Совин – тотчас возникли данные в мозгу – 12 лет, родился 25 мая 1929 года, в 3 часа 16 минут утра. Вес 3800, рост 56 см…»
Затем, пошло перечисление детских болезней – желтуха, ветрянка, колики, и прочая мелочь.
«Дальше! Дальше!» – раздражённо скомандовал Фарбаутр.
И заскрежетал зубами, услышав про ясли, детский сад и школу.
«Когда познакомился с ведьмой?» – задал уточняющий вопрос.
«Три месяца назад, 14 мая – отозвалась память матери мальчишки. – Когда приехали жить в Караваево».
«Всего-навсего…? – удивился Фарбаутр. – Почти перед моим приездом. И сразу попал в ученики! Откуда прибыли?»
«С родины…» – в ответе сквозила грусть.
И через миг, в уме, из небытия проступило:
«Анна Совина, в девичестве Иванова. Родилась 9 мая 1911-го, в Минске».
«30 лет! – отметил Фарбаутр. – Всего на четыре года старше. А выглядит на сорок-сорок пять».
«Сирота – продолжали всплывать данные. – Родителей не знает. Братьев, сестёр нет. До шести лет воспитывалась в Минском уездном приюте. После 1917-го года – в Детском доме Наркомата социального обеспечения. Там же познакомилась и с будущим мужем».
Перед взором вновь на миг возник мужчина с фотографии. Только теперь, заметно моложе, с совершенно не идущими ему усами.
«Паша… Павел… Павлуша…» – поплыл в голове ласковый, женский голос.
И невидимая волна – как бриз – скользнула по лицу, по волосам. Словно, кто-то погладил мягкими ладошками.
Это что…?! – не понял Фарбаутр. – Чьи ощущения? Матери мальчишки, или… мои?
И вдруг, увидел тонкие девичьи руки. Миниатюрные пальчики коснулись его щёк. И исчезли.
Фарбаутр внутренне замер, ощутив лёгкий укол в груди – в сердце. А голос матери мальчишки незаметно перетёк в другой, молодой и звонкий:
«Густав… Густи!»
«Нет…» – выдохнул прерывисто Фарбаутр, и похолодел.
Голос продолжил задорно:
«О чём опять задумался? Не хмурься, ну? Смотри на облако! На что похоже? Единорог! Ну, глянь же!»
«Нет… Нет! – зарычал себе Фарбаутр. – Нет!»
«Смотри, он через радугу сейчас перепрыгнет!» – щебетал голос так явственно, что спину ещё сильнее продрало морозом.
«Это не она… Её нет! Это призрак! – лихорадочно выдавил теперь собственный голос. – Призрак памяти!»
В ответ – ручьём разлился смех, как серебристый колокольчик.
«Замолчать! Исчезнуть! – рявкнул Фарбаутр в мыслях. – Вернуться в память матери мальчишки!»
Смех разбился, разлетелся осколками эха и сгинул. Слух – барабанные перепонки – сдавила тишина.
Фарбаутр тяжело дышал, ничего не видя, и не ощущая. Не понимая, как расценить то, что случилось. Как нахлынувшее воспоминание? Но, насколько же оно было явное, и живое! Будто, призрак и к нему влез в память!
«Нет… Нет, нет, нет, нет. Нет! – запротестовал разум. – Это ассоциации, и только! Параллели! Нужно просто глушить всё личное! Сосредоточиться на матери мальчишки! И – не пропускать её чувства через себя!»
Он попытался успокоиться, унять волнение, вернуться к работе: что там дальше было с мужем?
«На три года старше – сообщила память. – Поженились в 1928-ом. В следующем году родился сын».
Ещё через год семья на краткое время распалась, узнал Фарбаутр. Или, правильнее сказать – разлучилась.
Определив сына в ясли, мать мальчишки поступила в БГУ – Белорусский государственный университет, на педагогический факультет, физико- математическое отделение.
Муж хотел работать в лесном хозяйстве. Поэтому, уехал учиться в Гомель – в Лесной институт, по специальности – инженер-таксатор.
«Однако! – вторично удивился Фарбаутр. – А как же они здесь оказались? В такой глуши!»
Всё объяснилось просто – глава семьи, перед войной, получил очередное назначение. В Котельский леспромхоз. Ну, а жене – то есть, матери мальчишки – нашлась вакансия в местной школе, преподавать физику и математику. Может, даже в том классе, где у Фарбаутра сейчас кабинет…
Фарбаутр раздражённо зашипел – опять параллели! Отогнав назойливую мысль, как муху, он вновь переключился на мать мальчишки.
Парадокс, но, переезд сюда, в медвежий угол, оказался благом для её семьи. Минск попал под удар в первые же дни войны. А через неделю был взят генералом фон Готом. Большая часть населения погибла.
Впрочем, мужу и сыну это дало лишь отсрочку. Война – любимая дочь смерти – всё равно, везде отыщет. И возьмёт, кого наметила себе в планах.
«Может, и ты в её списке…» – шепнул, вдруг, неведомый голос. Не женский, не мужской, насмешливый, лукавый.
«Может» – отмахнулся Фарбаутр, не став слушать дальше. Тревожила не смерть сама, а её приход в неуместное время. Как если бы сейчас – когда в руках оказался ключ к тайнам всех людей мира!
Вот и мальчишка досадно погиб, едва начав у ведьмы обучение. Но, почему она выбрала именно его? По каким таким соображениям? Потому, что колдовству нужно учить с детства? А этот Совин оказался единственным ребёнком в деревне, кому можно передать свои знания? И всё? Обычный мальчишка, с обычной биографией – к колдунье в ученики, только в силу возраста? Так просто?
«Нужно посмотреть их первую встречу!» – решил Фарбаутр.
Принцип перемещение, он, кажется, уяснил. Надо лишь определиться, какое событие хочешь увидеть.
«День знакомства с ведьмой!» – приказал он.
Быть может, по реакции колдуньи, по словам и поведению, удастся понять, чем ей приглянулся мальчишка.
Пространство вокруг начало привычно расплываться, а предметы – терять очертания. Фарбаутр приготовился из осени перепрыгнуть в весну. Из морозного октября в солнечный май.
И в этот момент его тело, внезапно, бросилось вперёд! Так стремительно и резко, что чуть не лопнула грудь.
Двор, старики и старухи – всё вернулось, произошёл откат назад. А в голове взорвался женский крик:
«Витя! Стой! Зачем ты…?!»
Фарбаутр увидел спину мальчишки, его рывок из строя. Услышал звонкий возглас:
– Это мои корзины! И мой нож!
Рука Фарбаутра… нет, чёрт… рука матери, метнулась за сыном, вцепилась ему в плечо – в попытке удержать на месте. Мальчишка отмахнулся, скинул её, и прыгнул ещё дальше.
Мать, а с ней и Фарбаутр, суматошно ринулись следом, панически повторяя в мыслях:
«Зачем? Зачем? Зачем?»
Понятно. Эпизод с признанием мальчишки. Неинтересно.
«Вернуться к прежнему заданию!» – велел Фарбаутр не то себе, не то матери, не то призраку, как таковому.
Мать мальчишки, тем временем, уже продиралась сквозь толпу стариков – Фарбаутр будто помогал ей расталкивать соседей, отбрасывать с пути. Впрочем, их фигурки уже и сами растворялись, бледнели, превращались в силуэты, а затем и пятна. Вместе с ними мерк и белый свет – Фарбаутр покидал сегодняшний день, и уносился в прошлое, в воронку месяцев, суток, часов и минут.
Вдогонку – где-то там, позади – вскричал испуганный голос матери мальчишки:
– Да, это наши корзины!
А ему, с таким же ужасом, вторила мысль:
«Ведь вы обещали сына не трогать! У нас был уговор! Я делала всё, что вы велели!»
«Стоп! – выдохнул Фарбаутр. – С кем уговор?! Что она делала?! О чём речь?!»
Едва прозвучали все эти вопросы – вокруг настала полная тьма. И движение будто бы остановилось.
«Надо сформулировать чётче! – подумал Фарбаутр. – А то сейчас забросит, непонятно куда».
Вокруг – и правда – из темноты уже проступали бревенчатые стены, стол, белая печь, табуретки. Изба. Кухня. За окошком брезжил рассвет.
«5 октября, наш дом…» – в мозгу Фарбаутра это знание возникло, как естественная вещь, без озвучания.
«Так… Значит, следующий день, после охоты в лесу за курьером… – отметил он себе. – Надо остаться…»
В избе стояла жара – сухой, еловый воздух с привкусом древесной смолы. Со скрипом отворилась дверь, и в кухню из сеней вошёл Бородач – Игнатов.
– Ну? Есть, что рассказать про ведьму? – спросил он с порога, глядя на Фарбаутра в упор.
Вернее, на мать мальчишки, конечно.
«Господи… да сколько ж можно…» – услышал Фарбаутр её тоскливый внутренний возглас.
– Мне не до этого пока – сказала она вслух. – Честно говорю, сейчас смотрю за ней вполглаза. У меня сын…
Обернувшись, она кивнула в дальний конец. И Фарбаутр увидел мальчишку в постели, под кучей одеял. Он был весь в поту, малиново-красный, неподвижный, с закрытыми глазами. Не понять, то ли спит, то ли без сознания.
– Что с ним? – Бородач бесцеремонно протопал мимо, через кухню, к кровати.
«Как будто вам не всё равно всем!» – с ожесточением парировала мать в мыслях, идя следом.
– Упал вчера в реку… – подойдя к сыну, она поправила подушку, Фарбаутр ощутил горячую влажность на пальцах. – Всю ночь горел, температура за 40. Ничего не ест, только воду пьёт. И в себя не приходит…
Мальчишка дышал ртом, с хрипами и свистом. Бородач покивал, глядя на него:
– Рыбу ловил, что ли?
Мать мальчишки резко обернулась, до боли в шее – и Фарбаутру тоже.
– От ваших убегал! Когда в лесу стрельбу устроили и взрывы!
– Ааа… – равнодушно протянул Бородач. – Ну, и зря. Я тоже был там. Не дал бы тронуть. Уговор, есть уговор.
И подняв указательный палец, сменил тон:
– Пока ты его выполняешь. А ты получается, уже второй день не наблюдаешь за старухой.
Фарбаутра накрыла волна отвращения – не от Бородача.
А от спёртого дыхания в зобу, и страха, который вынужден делить с матерью мальчишки, сам того не желая.
«Что… Что сделает…? – пульсировал мозг женщины. – Со мной, что хочет, только не с Витей…!»
– Я два месяца за ней смотрю! – выпалила она Бородачу в лицо. Тот ухмыльнулся:
– А толку? И что насмотрела? Чего узнала? Наш капитан недоволен.
– Мне начать сочинять?! – её голос зазвенел от гнева.
И такой же яростью наполнились мысли:
«Я виновата, что у бабы Сейды ничего не происходит?! Что в доме у неё круглые сутки темно и тихо? А куда она ходит в лесу и что там делает, не знаю! Был уговор, следить только в деревне!»
– Начни работать. И получше! – внушительно ответил Бородач. – Переставь кровать!
Мотнул он головой на мальчишку.
– Вот сюда, на это место! – указал на стол у окна.
За стеклом была отлично видна изба ведьмы.
– Сиди, и гляди в оба глаза! – прибавил, как добил он. – Или найду, кем заменить. И будет конец уговору. А сынок пойдёт сапоги у нас всем чистить и полы в казармах мыть!
И двинулся на выход. Однако мать не метнула ему заряд ненависти в спину, как ожидал Фарбаутр. Она с тревогой оглянулась на сына.
«Господи… надеюсь, он не слышал…?» – обмерла её душа, и сердце. Мальчишка пребывал в беспамятстве, грудь его тяжко вздымалась. Сзади хлопнула дверь за Бородачом. И вот теперь, ему вдогонку полетело:
«Только б не узнал, что Витя ходит в лес с бабой Сейдой! Только бы никто ему не проболтался!»
«Немыслимо… – констатировал Фарбаутр. – Она работает на нас, следит за ведьмой… И абсолютно безрезультатно, хотя её сын у этой ведьмы в учениках! И не в курсе, что мать завербована».
Вот уж комбинация…
Но, хуже – Бородач! Его два месяца дурачат, а он ни сном, ни духом! И думает, что держит мать на крючке.
«Впрочем… – признал Фарбаутр – тут и я хорош. Давно надо было проверить всех, кого Игнатов подрядил наблюдать за колдунами».
И учесть свою очередную ошибку: не смотреть свысока на низшие расы. Ведь и в голову не приходило, какие хитросплетения могут сложиться в таких убогих селениях!
А Бородач и без того уже вызывал раздражение. Узнать, что мальчишка был в лесу у реки, в день, когда там поймали курьера – и даже не сообщить об этом! Не придать значения!
«Пора менять! – скрипнул Фарбаутр зубами. – Это уже второй его прокол за два месяца!»
Первый случился в августе, когда Фарбаутр с полицаями обследовал болото, куда – как выяснилось – часто ходят местные колдуны. И под вечер увидел блуждающие огоньки. Десять-двенадцать маленьких голубых пучков пламени висели над топью, друг за дружкой в нить.
Когда Фарбаутр приблизился, они начали поочерёдно гаснуть, и тут же вспыхивать дальше по болоту, однозначно, ведя за собой.
Фарбаутр хотел было кинуться следом. Но, опасаясь провалиться, велел полицаям идти вперёд.
Те шумно поскакали по кочкам, а Бородач во главе. Крайний голубой огонёк возникал у него почти под ногами, как юркое, живое существо. Остальные весело загорались то тут, то там, извилистой тропинкой.
Азарт погони заразил весь отряд. Бородач проорал с восторгом на бегу:
– Куда-нибудь да приведут, чертяки! – и со всего маху влетел в здоровенную лужу.
Гигантские брызги накрыли голубой огонёк. За ним, тут же погасла и вся мерцающая дорожка.
Взбешённый Фарбаутр стеганул тогда Бородача молнией, как кнутом.
Блуждающие огоньки же больше не появились. Ни в тот день, ни в другие – хотя, Фарбаутр продержал дозорных на болоте месяц. И бесполезно.
«Надо посмотреть того, рябого – решил он. – Чтоб заменить Игнатова, вполне подходит. Сообразительный, наблюдательный, способен делать логические выводы…»
Размышления заглушились мыслями матери мальчишки, разумеется, о сыне:
«Температура не спадает… Взять у старосты малины… варенья… пару ложек…»
Через секунду Фарбаутр уже знал, что на деревенском складе припрятаны две пол-литровые банки. Остальную малину пришлось сдать. Ещё и не добрали семь килограммов до нормы.
Ладонь меж тем, легла на лоб мальчишки. Горячий.
«Почему не идёт за снадобьем к ведьме? – озадачился Фарбаутр. – И даже не думает. Ведь, колдунам сбить жар – пустяк. Ну, а сама старуха, что же? Где помощь ученику? Или… Лопарёвой сейчас нет в деревне, по какой-то причине?»
Фарбаутра, вдруг, осенило: а если курьер, вместе со своим оружием, перекинул мальчишке и некий груз для ведьмы? Зачем-то ж он сюда приходил… Быть может, передал ей задание от Фемады? И получив его, колдунья сразу же куда-то ушла?
«Куда? Какое задание? Что мальчишка принёс ей? – сами собой посыпались вопросы и оборвались приказом: – Посмотреть 4-е октября! Что случилось! Начиная с девяти утра!»
Это было время захвата курьера.
Комната мгновенно погрузилась во тьму. И почти тотчас просветлела, сменив интерьер. Всё вокруг стало иное – другой сервант, половики, посуда, занавески на окнах.
«4 октября, дом старосты – уведомила память матери мальчишки. – Ежеутреннее совещание, делёж продуктов».
Фарбаутр увидел, что сидит за столом. А перед ним лежат тетради, сплошь в арифметических выкладках.
«Расчёт еды на человека в сутки» – возникла в голове осведомлённость.
Вникать в эти цифры совершенно не хотелось, но мать буравила страницы озабоченным взглядом, потому и Фарбаутру пришлось. А так же слушать её раздумья:
«Похолодало… 300 граммов хлеба теперь мало. Организм хочет больше… Нужно что-то добавлять в муку, чтоб увеличить объёмы…»
«Строгать и измельчать древесную кору. Лес рядом» – машинально подумал Фарбаутр.
Мать мальчишки, словно, услышала его:
«Баба Авдотья говорила про заболонь – съедобную часть берёзы, лиственницы, липы, осины… Хорошо. И начинать пить хвойные отвары, а то не дай Бог, цинга… Вот только, как заставить Витю? Он даже лук категорически не хочет!»
В животе, вдруг, неприятно заурчало – всё сильнее и громче. А затем, желудок сдавила боль – спазм голода от мыслей о еде, и запаха свежей выпечки по дому.
«Тётя Пелагея… Научиться у неё бы…» – прошелестело в уме мимолётно, и разум снова окунулся в прежние заботы.
– Сколько ещё продлится грибной сезон? – спросила мать мальчишки, ведя карандашом по цифрам.
– Недели три… – ответил староста из глубины избы. – Если снег не повалит.
«Так… Пусть будет две недели – в уме закипели расчёты.
– У Вити две корзины, по 20 литров каждая. В среднем, он приносит 14 килограмм грибов в день… 14 на 14 равно 196…»
«Да, она же математик» – вспомнил Фарбаутр.
«С учётом готовых припасов, сегодня можно сэкономить на картошке… – продолжала прикидывать мать. – Выдавать на 50 граммов меньше, а компенсировать солёными грибами. С ноября добавить рыбный паштет!»
«Откуда он у них?» – удивился Фарбаутр.
Память, тут же, с восторгом рассказала, как хитро придумал староста – Фрол. Он предложил сдавать немцам выловленную рыбу без хвостов, голов и требухи. Дескать, из уважения, да и повару полегче.
Повар, правда, сразу потребовал тогда и без чешуи. Пришлось заняться ещё чисткой. Но – лишняя работа окупила это. Головы с хвостами, пропущенные через мясорубку, стали тем самым паштетом.
Мать так же пыталась договориться с Бородачом, чтоб привозили отходы со столовой – офицерским свиньям на откорм. Хотя, умысел, конечно, был, самим поживиться. Но, узнав, что на помои и в самих Котлах желающих десятки – в первую очередь, местные дети – отказалась.
«Значит, настоящий голод ей пока неведом…» – заключил Фарбаутр, ухмыльнувшись на свежий поток мыслей, когда жена старосты вынула хлеб из печи:
«Утро – лучшее время! Впереди завтрак, обед и ужин! Трижды поедим!»
Предвкушение студента, не более. Точно так же думал он сам, первые месяцы учёбы в НАПОЛАС, привыкая к режиму, и строгому курсантскому пайку.
Еле-еле, с трудом отвлёкшись от хлебного аромата, мать вернулась к тетрадям – несъедобной бумаге, и удручающим цепочкам цифр.
«Дрова. Дрова! Дрова нужны! – принялась твердить себе с остервенением. – В домах должно быть жарко! Нельзя тратить силы и еду на согревание организма! Пустой расход ресурсов! Собраться всем, и в лес, на общую заготовку!»
И резко замерла, обратившись в слух: с улицы донёсся дальний выстрел. По спине, плечам, локтям, рукам и ногам Фарбаутра пробежали мурашки. Да, ощущения чужие – матери мальчишки – и от того противнее вдвойне!
Миг спустя, прозвучал второй выстрел. За ним третий.
Мать дёрнула головой, и Фарбаутр увидел жену старосты возле соседнего стола – она готовилась резать хлеб на дольки.
– Тётя Пелагея… Это в лесу же? – спросила мать похолодевшими губами.
Снаружи раздался четвёртый выстрел. Из смежной комнаты торопливо вышел староста, посмотрел в окно.
– Опять охотятся! – вымолвил с досадой.
– Неуж не всех зверей ещё убили? – отозвалась его жена со вздохом.
– Витя… – прошептала мать мальчишки. – Он ведь там…!
И вскочила. А на улице загрохотала уже бесперебойная стрельба. Как помнил Фарбаутр – её открыли полицаи, пытаясь отсечь курьера от реки.
– Витя! – мать опрокинула стул, и бросилась из дома.
Распахнула дверь, влетела в сени. Споткнулась об порожек. Но, удержалась. Следом, протаранила вторую дверь, оказавшись на крыльце. И вздрогнула от взрыва!
«– Да что же это…!» – одновременно, и подумала, и воскликнула мать мальчишки.
«Курьер, его оружие, деревянная палочка» – ответил Фарбаутр в мыслях.
Из других изб тоже выбегали селяне, все как один, с тревогой уставясь на лес.
Через секунду грохнуло снова.
– Витя!!! – заголосила мать, что есть сил, на всю деревню.
Старики и старухи обернулись.
– Витя в лесу сейчас! – вскричала мать им. – Скорее!
И спрыгнула со ступеней – Фарбаутр охнул от боли, пронзившей обе стопы.
Мать оглянулась на селян. Но, никто не стронулся с места. Десятки выстрелов оглашали пространство. А потом их перекрыл новый взрыв, ещё более мощный, шумный! Скорее даже, удар чего-то огромного, тяжёлого, об воду.
«Дерево… – понял Фарбаутр – Которое, курьер вырвал из земли и швырнул в реку. Игнатов и другие красочно описали этот момент в рапортах».
Старики, кто присел, кто пригнулся, а кто и сразу кинулся обратно в дом.
Мать смотрела на них – и Фарбаутр ощущал её шок, изумление и ужас.
– Он там один… – задрожал голос матери. – Ведь он на всех на нас… на вас… грибы нам собирает!!!
И видела кругом испуганные лица – старики отводили глаза, ёжились. Иные затряслись, задрожали.
Позади, на крыльцо выбежал староста с женой. Мать резко обернулась.
– Фрол Иванович! Тётя Пелагея! Витя…
Супруги застыли. Жена вцепилась в мужа, явно, чтоб удержать.
Стрельба усилилась. Её заглушил очередной взрыв. И мать мальчишки застонала, рванулась к забору.
– Аня! Ты тоже погибнешь! – взвыла жена старосты ей вслед.
«Тоже?! – яростно отозвалось в мозгу. – Значит, вы его уже списали?!»
Фарбаутр напрягся – мать всем телом вышибла калитку, прорвавшись на дорогу. И помчалась по ней к лесу, мимо дворов, огородов и изб.
«Я спасу! Я успею!» – колотился, пульсировал разум.
Из чащобы сквозь стрельбу послышался треск древесины! И опять ураганный грохот, громобойный удар, толчком сотрясший землю.
А за спиной диким криком обрушился голос старосты:
– Трофим! Степан! Держите её! Не пускайте!
Краем глаза, на бегу, Фарбаутр увидел, как отовсюду наперерез ему – вернее, матери – кидаются селяне, причитая и вопя. Мать сжала кулаки, и понеслась быстрее.
«Вам не догнать! – помогали злорадные мысли – Я моложе, сильнее!»
И в этот момент сбоку появился брат старосты, Трофим. В руках он сжимал полено, которое швырнул матери под ноги.
Фарбаутр ощутил резкий удар, споткнулся об внезапную преграду, упал и покатился. В лицо – в глаза и в рот – полетели вихри пыли, хрустнул на зубах песок. Плечо саданулось об камень. Ладонь с размаху ткнулась в грунт, и запястье пронзило острой болью – не перелом бы! А бедро как будто протащилось по наждачке, порвав чулок и содрав кожу.
Извне – отовсюду, нёсся, приближался множественный топот. А ему вторила канонада, каскад взрывов – настоящая бомбёжка! Казалось, мозг сейчас тоже в отчаянии взорвётся:
«Что ж вы творите?! Опомнитесь, люди!»
Мать попробовала вскочить. Её схватило множество рук, и даже помогли подняться. Но, не отпустили, сжали, сцепили в объятиях.
– Прости… Прости… – бормотал Трофим в самое ухо.
– Вы негодяи! Трусы! Мерзавцы! – истошно закричала мать, тщетно выгибаясь и извиваясь, в попытке вырваться, освободиться.
«Бей в нос тем, кто ближе! Лбом, затылком! – диктовал отрывисто Фарбаутр. – Разожми кулаки, и схвати кого-нибудь за пальцы, выверни, сломай их! Плюй в глаза, царапайся, кусайся! Сделай так, чтоб испугались все и каждый. Тогда, отпустят».
Но, мать была мыслями не здесь – не в толпе, а там – в лесу, с сыном. И потому, проиграла.
Да – она ещё сопротивлялась, упиралась, цеплялась носками ботинок за землю. Вот только это уже не борьба – отстранился Фарбаутр – Это трепыхание рыбы, выброшенной на берег.
Старики волокли мать обратно в деревню, лес удалялся, размываясь в слезах.
– Я всё-равно уйду! Или, убейте! – надрывалась она.
– Трофим, вяжи ей руки-ноги! – гаркнул староста, и выдернув из брюк ремень, кинул брату.
Жена, Пелагея, перехватила его на лету.
– Да что ж она вам, лошадь, что ли?! – крикнула в сердцах. – Заприте где-нибудь, на время!
– Сюда, давайте! – отозвался ещё кто-то.
Мать даже не глянула, куда. Она смотрела поверх голов на дальние макушки елей, за которыми, наконец, утихли взрывы и пальба.
Селяне затащили мать в ближайший двор, и втолкнули в пустой курятник. Мать сразу ринулась обратно – Фарбаутр увидел летящую навстречу корявую дверь. Успел вскинуть обе руки, и упереться в неё, не давая захлопнуть. Но, с той стороны тоже навалились всем скопом, надавили и закрыли.
Мать принялась отжимать дверь ладонями, сквозь стон и плач.
– Замок! Скорее! – раздался голос старосты, лязгнуло железо и металлический щелчок.
Мать зарычала, начала бить по двери плечом. Снаружи её торопливо подпёрли колодой, граблями и ломом.
– Вы не можете! Не смеете! – рыдала мать мальчишки. – Это мой сын!
– Анечка, мы через час пойдём искать его! Все вместе!
– как могла, уговаривала через дверь Пелагея. – Пусть только стихнет всё, пусть там разойдутся!
– Уже будет поздно! – взвилась мать, и с новыми силами заколотила по доскам.
– Да он укрылся где-нибудь, и ждёт-пережидает! – вмешался староста. – Что, в лесу места мало?
– Конечно! – подхватил Трофим. – Он умный мальчонка!
– Замолчите! Откройте! – бесновалась мать, продолжая стучать кулаками.
Но, Фарбаутр чувствовал, она понимает – селяне правы. В конце-концов, не из-за ребёнка же вся эта стрельба и взрывы! Внутренний голос её, шестое чувство, сейчас – в отличие от пожара – не вынес сыну смертного приговора. Не убил надежду. И если мать продолжала ломать дверь, то лишь от злости на стариков, и потому, что неправильно это – сидеть и ждать, когда сын в беде!
«Ближайший час её вряд ли выпустят отсюда – пришёл к выводу Фарбаутр. – Значит, ничего интересного не будет. Надо продвинуться дальше. До момента, когда нашли мальчишку».
В сарае сразу же сгустилась тьма. Всего на миг. И моментально прояснилась. Мать, действительно, по-прежнему сидела взаперти, под дверью, в бессилии плача.
Но, вот снаружи возникло оживление – беготня, взбудораженные крики:
– Анна! Он живой! Живой наш Витька!
Мать, буквально, подлетела с места. Раздался щелчок открытого замка. Мать, не дожидаясь, распахнула дверь. Во дворе стояли Пелагея, Авдотья, Лукерья, Таисия – радостные и перепуганные, всё сразу.
– Вернулся! По реке приплыл! – махнула Пелагея назад вполоборота.
Мать бросилась вперёд, старухи едва успели отскочить, шарахнуться в стороны.
«Что ж… Эта часть рассказа мальчишки правдива…» – заключил Фарбаутр.
Мать летела по деревне, не чувствуя ног. Фарбаутр, пожалуй, никогда в жизни так не бегал. Впереди, меж заборов показался староста. А рядом – Трофим, который держал на руках мальчишку. Мать помчалась к ним быстрее, хотя, казалось бы, куда ещё-то?!
«Мне не надо детей… – ни с того, ни с сего, подумал, вдруг, Фарбаутр; оно даже как-то само возникло в голове. – Если всё вот так бывает: огонь, вода, лес, холод, голод, нервы, тревога – то, я не хочу!»
И удивился: да откуда это наваждение? Снова чувства матери впустил к себе? Закупорить! Отставить!
Мать, меж тем, коршуном налетела на Трофима, и мысли исчезли. Действия разметали их прочь. Мать вцепилась в сына, вырвала его, прижала к себе, не слушая, да и не слыша, что лепечут старики. Потом, опомнившись, кинулась целовать лицо ребёнка, неистово и жадно.
Сын был мокрый, бледный, холодный, но – живой.
«Живой! Живой! Живой!» – кричал внутренний голос.
Кто-то лез помочь, кто-то гладил мать по плечам. Она рванула с сыном по дороге, не чувствуя тяжести ноши, хотя Фарбаутр её вполне ощущал.
«Живой… Живой!» – радость душила не меньше, чем горе.
Селяне, было, кинулись за нею, но отстали. За спиной раздался крик Пелагеи:
– Готовьте грелки! И побольше!
«А ведьма где?» – Фарбаутр хотел глянуть по сторонам, но мать головой не вертела, смотрела только на сына.
Изба колдуньи всё ж попала в поле зрения, когда мать пробежала мимо, к своему дому. И Фарбаутр увидел замок на двери.
«Значит, старухи уже и тогда не было в деревне…? – в который раз удивился он. – А где она? Тоже в лесу? Успела ещё там что-то взять у мальчишки? А самому велела спасаться по реке?»
Мать, тем временем, пролетела через двор. Взмыла на крыльцо, ворвалась домой. Кинувшись к ближайшей кровати, уложила сына, и принялась торопливо расстёгивать полупальто – набухшее, громоздкое от воды. Мальчишка слабо застонал.
– Папа… – выговорил с явным усилием.
Мать замерла, тревожно на него глядя.
«Горячка… Бредит… – пронеслись панические мысли.
– Сынок, это я! – выдохнула она в испуге.
– Фотография внутри… – мальчишка указал глазами на отворот своей верхней одежды.
«Ох, господи… – душу матери накрыло сразу облегчение, и смущение. – Он же всегда с собой Павлушу носит…»
Мать распахнула на сыне полупальто – рука метнулась к карману. И Фарбаутр замер – за поясом у мальчишки торчала палочка! Конечно же, та самая – не стоит даже сомневаться! Мать инстинктивно выхватила её.
И для Фарбаутра остановилось мгновение. Застыло, всё целиком, вокруг находки. Фарбаутр растворился в ощущениях, словно дегустатор.
Не мать держала палочку сейчас, а он. Своими пальцами. И явственно чувствовал тепло волшебной древесины – будто магия проникала в его тело, наполняла клетки, мышцы, кровь!
Палочка, как он и предполагал, была совершенно гладкая, отполированная до блеска. В меру тонкая. Заострённая. И совсем не большая, в длину лучевой кости.
«Чтоб в рукаве удобно прятать…» – понял Фарбаутр.
От рукояти тянулась оборванная джутовая нить.
«Цеплять к запястью! – Фарбаутр жадно впился в неё взглядом и увидел, что нить продета сквозь дырочку, похожую на точку. – А как иначе? Такая ценнейшая вещь!»
Почему же ведьма не забрала её у мальчишки? Или, они таки, в лесу не встречались? Мало ли, куда старуха могла отойти по другим своим делам…
Ладно, это всё пока, не важно. Главное, напал на след, ликовал Фарбаутр.
Но, торжество разбилось мыслью матери мальчишки:
«Игрушка… Очередная…» – намереваясь швырнуть палочку в сторону, не глядя.
«Нет!» – поперхнулся Фарбаутр.
– Не выбрасывай… – произнёс и мальчишка.
Мать мельком посмотрела на деревяшку.
«Боже мой, взрослеть пора!» – огрызнулся её разум в раздражении, и рука перекинула палочку на стол.
«Чёрт…» – сжал зубы Фарбаутр.
Мать вынула следом намокшее фото из внутреннего кармана, кинув его туда же. И моментально забыла про то, и другое, ибо, мальчишка потерял сознание.
«Значит, она действительно не в курсе дел сына и ведьмы… – размышлял Фарбаутр. – Вопрос, что станет с палочкой дальше? Куда она денется? Кто её заберёт? Сам курьер? Припрётся раненый? Навряд ли… Скорее, ведьма. И как объяснит матери, зачем ей эта палка? Или, возьмёт, отвлёкши внимание? Да нет, старуха хитрить не будет, не тот характер. Тогда – как? Ведь маловероятно, что колдуны оставят такое оружие у мальчишки надолго и без присмотра! Тем более, зная, что его ищут…»
Да чего гадать?! Смотреть же можно! – одёрнул себя он.
Мать хлопотала над сыном: стягивала мокрую обувь, и брюки. Это всё неинтересно.
«Глянуть на час дальше!» – приказал Фарбаутр.
В глазах мелькнуло, словно он моргнул. И – оказался посреди кухни. Напротив, в пяти-шести шагах, толпились с виноватым видом, селяне: Пелагея, Авдотья и прочие. Каждый, кто с грелкой, кто с микстурой, кто ещё с чем.
Память сообщила: предлагают помощь. Полечить, а то и просто посидеть рядом, чтобы мать отдохнула.
– Я сама справляюсь. Не надо! – отказалась мать сухо и враждебно.
– Анечка, возьми вот… – протянула Пелагея порошки и наполненные жидкостью склянки. – Жар хорошо сбивает…
Мать клокотала, едва сдерживая бешенство и ярость. И сама внутри горела, наверно, не меньше мальчишки.
– У меня всё есть! И вам это прекрасно известно! – гневно раздувая ноздри, отчеканила она. – Как у вас вообще хватило совести сюда прийти?! Ещё и под таким предлогом!
Старухи отпрянули, словно каждая получила удар.
– Нюра… ну, зачем ты так-то…? – с укором вымолвила баба Лукерья.
– То есть, вы не понимаете! – голос матери натянут был струной. – Тогда, и тем более, о чём нам говорить тут? И я не Нюра! Я – Анна! В городе это имя неизменно! И только здесь вечно всё… Никогда не хотела жить в деревне! Теперь – при первой же возможности отсюда уедем! А сейчас, не тратьте моё время! Я сыну нужнее!
И резко отвернулась. А Фарбаутр зацепил взглядом стол. Палочка лежала на месте, рядом с покорёженным фото.
«Хорошо… Ещё на час!» – велел он.
Заданный отрезок пролетел в одну секунду. И мать, а с ней Фарбаутр, уже сидели возле кровати. Мать укладывала на лоб сыну холодную примочку. Мальчишка лежал в забытьи.
«Ведьма была?» – сразу же спросил у памяти Фарбаутр.
«Только староста – информация возникла в сознании из ниоткуда. – Принёс охапку дров. Сказал, ещё натаскает. И Трофим топтался во дворе, не рискнул зайти внутрь».
Возвратилась ли вообще колдунья в деревню – мать, естественно, не знала – ей сейчас не до того.
«А если и вернулась, раньше вечера за палочкой не станет заходить… – прикинул Фарбаутр. – А то и позже, чтоб без свидетелей. Надо идти от обратного. Переместиться на полночь».
В избе тотчас сгустился сумрак. Но, не рассеялся. Лишь просветлел до матовых оттенков огонька свечи: одной, другой вразброс по комнате, по кухне. А за окном так и осталась чернота.
Спрашивать про ведьму не имело смысла: палочка даже не была сдвинута с места на столе. Мать, как раз ставила возле неё очередную свечу. Отблеск высветил и фотографию там же.
Фарбаутр терялся в догадках. Неужели и правда, игрушка? Или, лучше не ломать голову, а покинуть память матери? И отпить сразу ведьминой крови, посмотреть, когда она взяла палочку, и что сделала дальше?
Но, может, она её и не забирала… Возможно, курьер дал палочку именно мальчишке, с наказом сохранить, и вернуть при встрече. Поэтому, нет – нельзя отсюда уходить, пока палочка рядом, в поле зрения.
Нестерпимо захотелось снова взять это оружие в руки. Изучить каждый миллиметр, прощупать все бугорки и трещинки. Пройтись пальцами по полировке. Узнать, из какого дерева. Чем и как обработано. И попытаться понять хотя бы его суть, природу, раз уж оно не подчиняется чужому…
И мать, действительно, протянула руку! Но – взяла не палочку, а фото.
«Да чтоб тебя…!» – гаркнул Фарбаутр, оставшись не услышанным, конечно.
Он попробовал сфокусировать на палочке взгляд. Вот только, глазам объекта не прикажешь – а матери этот предмет был не нужен. Она аккуратно развернула снимок, и палочка совсем пропала у Фарбаутра из виду – за фотопортретом.
На Фарбаутра вновь смотрел худощавый брюнет – муж матери, Павел, слегка улыбаясь уголком рта. Фото получилось странным: с одной стороны, официальное; с другой, сквозило в нём что-то домашнее, и озорное. Про такие снимки, обычно и говорят – как живой! Элли, вот, тоже…
Перед взором возник её образ – чёрно-белое фото, и она со своей шаловливой улыбкой.
«Стоп!» – одёрнул себя Фарбаутр.
Секундное видение исчезло. Фотография в руках вновь стала прежней – чернявый мужчина. Но, теперь, полились мысли матери мальчишки:
«Паша, мне тяжело без тебя… Я больше не могу… Я скоро сломаюсь!»
«Отчаяние от недавней потери… – машинально кивнул Фарбаутр – Знакомо. Ещё долго будет накрывать».
«Я хочу проснуться! – умоляла мать. – Чтобы исчез этот лес, деревня, война и голод! Открыть глаза, и увидеть тебя, нашу квартиру, солнце, Витю на качелях во дворе!»
«Густи! Давай сделаем тарзанку через речку!» – вдруг, отозвался задорный девичий голос.
Фарбаутр передёрнулся, как от порыва ледяного ветра.
«С меня доска, с тебя верёвка!» – заговорщицки шепнул всё тот же голосок.
Изображение мужчины на фото расплылось, растеклось. А вместо него начали проступать другие очертания…
«Не надо…» – выдавил Фарбаутр.
…опять знакомая картина. Девушка… растрёпанные локоны… ямочки на щеках…
«Не смотреть на фотографию! – Фарбаутр чувствовал, как подступает паника и пробирает дрожь. – Переждать момент, пусть мать отложит снимок!»
«Густи, ты не хочешь меня видеть?» – голос переполняло изумление.
«Хочу… – не стал он бороться. – Ты и не представляешь, насколько!»
«Я? Не представляю?! – раздался звонкий смех. – Густи, выходит, ты меня совсем не знаешь!»
«Но, только не сейчас! – перебил он. – Не здесь! И не так!»
«Уверен?» – голос стал вкрадчивым и хитрым.
А лицо девушки на чёрно-белом фото начало обретать цвет, наливаться румянцем. Потемнели губы, потом порозовели, и запылали, как рубины. Кожу, словно, озарило летнее солнце, придав ей аппетитный персиковый оттенок. Мягкой платиной окрасились волосы, каре. И наконец – двумя искорками вспыхнули зелёные глаза. Фарбаутр сглотнул, залюбовавшись.
«Второй такой не будет… И не надо» – хотелось сказать это вслух.
«Мой единственный… – услышал он отзвук мыслей матери мальчишки. – На всю жизнь… Навсегда…»
В груди заныло, защемило, заболело.
«Как ты погиб, Павлуша…? – всхлипнула мать. – Ты не мучился, хороший мой? Тебе не было больно?»
«Ты не боялась…? – Фарбаутр смотрел на цветное фото неотрывно. – Уверен, нет. Ведь ты, как я… Моя половина…»
Боль разрослась внутри, расползлась щупальцами, корнем.
Часто-часто застучало сердце. К нему прибавился стук ещё одного сердцебиения.
«Мать мальчишки…» – осознал Фарбаутр.
Сердечный ритм его пошёл быстрее. Но, и сердце матери не отставало, колотилось в унисон.
«Не надо было отпускать тебя, Паша…! – мысли матери, словно, сочились кровью. – Встать в дверях, и не давать уйти! Укрывать, и прятать, но спасти! А что ж я…?»
«Если бы я знал, то не оставил бы тебя в лагере одну… – невольно подхватил Фарбаутр. – Я не думал… Не просчитал их! Мерзкие твари!»
Боль крутила, выворачивала душу наизнанку. Два сердца бились наперегонки, кто кого подавит. И похоже, мать победит – её потеря свежая, и от того острее и сильней. Фарбаутр чувствовал нехватку воздуха, шум в голове, и холод во всём теле.
«Прекратить… – захрипел он. – Остановиться! Я больше не хочу! Я не выдержу! Хватит!!!»
Его тело тотчас резко пошатнулось. Блеснула вспышка – скорее, молния, разряд! Мир схлопнулся. И снова раскрылся. Фарбаутра отбросило на шаг назад – под каблуком хрустнул лёд замёрзшей лужи. По лицу хлестнула снежная пурга. И оглушил крик фон Зефельда:
– Что тут внутри?! Оно живое?!
Фарбаутр повернулся – в глазах плыло. Брат стоял рядом, с посохом, и пялился на флакон, который ему протягивал Фарбаутр, не решаясь взять.
«Это сколько же прошло…? – изумился Фарбаутр. – Одна-две секунды?!»
Он глянул на Молодого полицая, так и сидевшего в снегу. Другие держали мать мальчишки. Дальше толпились солдаты.
Фон Зефельд коснулся Фарбаутра:
– Ты меня слышишь? Понимаешь?
Фарбаутр закрыл горлышко флакона большим пальцем. Фон Зефельд нервно кивнул на пузырёк:
– Уж думал, тоже заорёшь сейчас… А оно, что – не подействовало?
«Превзошло все ожидания» – ответил мысленно Фарбаутр, и посмотрел на сгусток слизи за стеклом.
Да… Коварная тварь. И не так проста, как о ней было известно. Предстоит собирать сведения. Изучать. И применять с соответствующим настроем и подготовкой. Особенно, когда дело дойдёт до ведьм и колдунов. Тут сюрпризов будет явно больше…
Фарбаутр перевёл взгляд в центр двора. Сейда Лопарёва стояла неподвижно, с чёрным мешком на голове.
«Правильно, что начал не с неё… – подумал он. – Хоть, мать мальчишки и оказалась бесполезной. Но, опыт дорогого стоит».
И теперь – пригодится. Сколь ни требовалось сейчас отдохнуть, но, влезть в чужую память придётся ещё раз – память колдуньи. И немедленно. Невзирая на возможные риски.
«Узнать у неё, где прячется курьер, и всё! – решил Фарбаутр. – Не гулять по дням и неделям, это будет потом. Нырнуть, задать вопрос, и выйти».
Он деловито двинулся к ведьме. И – на миг запнулся. Посмотрел на мать мальчишки – по-прежнему без сознания, у полицаев в руках.
Она ещё больше постарела, покрылась морщинами, рубцами. Выгоревшие волосы казались седыми.
«Не жилец… – возник вердикт сам собой. – Всё её ценное теперь на том свете».
– Отпустите… – приказал он полицаям, и пошёл дальше, в направлении старухи.
Мимо, сорвавшись с места, пробежали селяне. Староста махал руками, очевидно, на полицаев, державших мать:
– Не бросайте! Не бросайте! Что ж вы за люди…! У вас же тоже матери есть!
Фон Зефельд, Бородач и солдаты поспешили за Фарбаутром,
свитой. Фарбаутр кивнул ближнему пехотинцу на ведьму – её опущенные кисти:
– Сделать надрез! – приказывать такое полицаям было бесполезно.
Солдат отстегнул от пояса штык-нож. Вперёд бросился фон Зефельд.
– Кровь пустить ей? Это я быстро! Дай-ка! – выхватил он клинок у солдата, взамен кинув ему посох.
– Не калечить! – веско произнёс Фарбаутр.
Брат дёрнул головой – то ли с досады, то ли показать, что понял – и цапнув ведьмину руку, грубо подтащил к себе. Фарбаутр ожидал увидеть крепко сжатый кулак. Однако, нет – кисть была раскрыта, лишь пальцы скрючены, как когти. Фон Зефельд лихо разогнул указательный.
– Будет больно. Обещаю! – с весёлым злорадством сказал он чёрному мешку, скрывавшему лицо ведьмы.
Фарбаутр подставил флакон, открыл его горловину. Брат медленно провёл ножом старухе по пальцу, по подушечке – с оттягом, с нажимом. И снова глянул на мешок. Из-под материи не раздалось ни звука.
Тогда фон Зефельд сжал повреждённый палец со всей силы, до синевы. Но, кровь не брызнула. Не просочилось ни капли.
Фон Зефельд удивлённо хмыкнул, посмотрел на Фарбаутра – тот ждал.
– Ладно. Пусть ещё больнее будет – усмехнулся фон Зефельд, и снова резанул по ране, глубже, чуть не до кости.
И опять ничего – ни на лезвии, ни на коже. Фон Зефельд
тупо уставился на рассечение. А затем, принялся орудовать ножом, дёргать клинок влево-вправо, расширяя порез.
Ведьма стояла мёртво, точно столб. Чёрный мешок не шевелился от дыхания.
– Да что такое…?! – выдохнул фон Зефельд, и развернул старухину ладонь кверху, занеся нож, собираясь рубануть, как саблей.
– Я сказал, не увечить! – повысил голос Фарбаутр.
Брат зашипел сквозь зубы, и полоснул ведьме ножом по ребру ладони. Но, кровь не хлынула и тут.
Фон Зефельд стиснул руку старухи. Сдавил так, что побелели собственные пальцы. И – безрезультатно. Кровавой струи не пролилось. Порез оставался сухим и чистым.
– От холода, наверно… – промямлил за спиной Бородач. – Или, со страху?
«Нет! – отмёл в мыслях Фарбаутр. – Очередной колдовской фокус!»
– Может, вену вскрыть ей? – крикнул фон Зефельд. – Уж там-то точно…!
Фарбаутр дёрнул щекой. Дай брату волю, он перережет старухе и горло. Не понимая, что если ведьма закрылась, то всё бессмысленно – хоть на куски её кромсай. Добиться крови от неё сейчас, наверно, можно только после смерти.
Но, призрак памяти тут будет уже не помощник…
А значит, с ведьмой-таки придётся кропотливо поработать, найти слабое место. В крайнем случае, измотать – обессилить. И конечно же, не здесь, как ни велик соблазн получить ответы тут и сразу…
– В машину её! – мотнул он головой Бородачу на «Вандерер».
И завинчивая флакон, оглянулся в сторону леса, в чьих недрах прятался курьер. До вечера уж точно удастся выдавить из ведьмы хоть каплю крови. И – вернуться. За это время русский вряд ли куда денется. Тем более раздетый и голодный.
А если и да – невелика потеря. Память ведьмы расскажет
куда больше интересного, чем какой-то курьер. Особенно, про тайники в своей избе, и что в них скрыто.
Бородач самолично повёл Лопарёву к машине, не снимая мешка с её головы.
Фарбаутр повернулся к командиру роты, Шенку:
– Оставить четырёх человек, смотреть за домом ведьмы!
Местные туда не сунутся, конечно. Но, может кто-нибудь явиться извне. И кстати…
– Игнатов! – крикнул он.
Бородач торопливо передал шофёру «Вандерера» старуху, и кинулся обратно.
– Да, господин Фарбау…
– Забрать остальных двух ведьм и колдуна! Из Скалбы и Рядье! – повторил для Шенка по немецки, добавив: – Возле их домов тоже поставить охрану!
Хитрить с местными магами, планировать операции по внедрению к ним и тому подобное – теперь не имело смысла.
Пропустить всех четверых через призрак памяти и узнать, где в недрах Котельского лесного массива прячутся другие! И не только это. Вытянуть – что каждому известно! Про их магический мир и тайны – про золотые знаки, возникающие под солнечным светом; или о препарате, стёршем память чеху Гораку. И разумеется – про палочку, оружие!
Фарбаутр сунул флакон во внутренний карман.
– В цитадель! – бросил оберштурмфюреру Шенку, и чуть поморщился от боли в забинтованной руке.
Сквозь толпу солдат и полицаев, кинувшихся к грузовикам, протолкался Рябой. Сунулся сперва к Фарбаутру, но оробел, и подошёл к Бородачу.
– Клим… У них жратва-то вся тю-тю. Сгорела! – кивнул он в сторону пепелища.
– Предлагаешь к нам на довольствие поставить? – со злой иронией спросил Бородач.
– Да не! – отмахнулся рябой. – Я к тому что, а скотинка-то осталась! Корова, куры, поросята. Сожрут ведь! Не досчитаемся яиц и молока. Да и свинина – для господ офицеров! Забрать бы. От греха-то…
Бородач хмуро вздохнул, покосился на оберштурмфюрера.
Всё слышавший Вортман, ему перевёл.
– Забирайте! – распорядился Шенк.
Полицаи ураганом налетели на сарай возле сгоревшего дома. Внутри закудахтало, замычало, завизжало. Цыган вывел корову. Коротышка с Рябым погнали двух свиней. Остальные тащили кур за лапы. Те бились, трепыхались – громко, хлопотно, но бесполезно.
Последний вышедший из сарая полицай, смеясь, показал солдатам тройку яиц:
– Во. Тёплые ещё.
Один из солдат, переговариваясь с другими, взял их, попробовал жонглировать. Тут же пару уронил. Они разбились под общий гогот. Желток растёкся по снегу. Солдат что-то сказал переводчику Вортману, кивнув на селян, сгрудившихся возле матери мальчишки.
Вортман прокричал им по-русски:
– Угощайтесь! Яичница! Пока не замёрзла! – указал на скорлупу под ногами, и добавил уже от себя. – Хотя, так даже лучше сохранится! Оставьте на запас!
Солдаты захохотали громче. Полицаи подхватили.
Из дальнего дома – избы мальчишки – санитар привёл пострадавших бойцов в сопровождении их товарищей. Кому-то, как кашлявшему Вилли, стало существенно лучше. Ослепший же Бруно до сих пор не прозрел, трясся и плакал.
Бородач притащил за шиворот Молодого – он, словно, до сих пор был не здесь, смотрел в землю ошалелыми глазами – и подтолкнул его к грузовику полицаев. В тот же кузов кинули кур, загрузили свиней. Немцы очень потешались, когда следом туда полезли и полицаи.
Корову привязали сзади, к борту. И колонна тронулась. Старики, с каменными лицами, смотрели ей вслед.
Едва последний грузовик скрылся в лесу – во дворе бабы Сейды на стволе сосны встрепенулась летучая мышь. Как ожила.
Мелко вздрогнув, она отлепилась, расправила в воздухе перепончатые крылья, махнула ими, стряхивая снег. И стрелой метнулась в тёмную чащобу.