Брачная ночь

      Где-то, действительно, под подушечками ощущаются шершавые чешуйки, особенно на спине, когда она обнимает, прижимаясь крепко-крепко. Дыша через раз, не смотрит в глаза, лазурные, чище неба, которое не увидеть в чаще сквозь густую листву. Она тянется жадно, только застенчиво; там — твердый хитиновый панцирь, жесткий с загрубевшими наростами, с щербинками-шрамами, потом крылья, прозрачные, проеденные не то временем, не то потрепанные в боях — совсем не противно, поэтому Марианна не торопится.
      Здесь, в новом замке, который почти не отличить от старого, уютней, чем в хрустальном блестящем дворце, окруженном цветочной поляной с множеством сладких запахов. С множеством звонких звуков, с неуместной сейчас мишурой; хочется просто тишины, если тишиной можно назвать звуки ночного леса. Приглушенные, далекие, успокаивающие.
      Здесь веет сырой землей, мокрыми листьями и болотными травами. Теплым мхом, мягко лизнувшим лопатки; пышные лиловые крылья феи приходится сложить в тонкие ленты, разметать в стороны, чтобы не смять под тяжестью двух тел. Как тогда у тернового кустарника, когда Марианна нерешительно протягивала руку существу, казалось, из совсем чужого мира. Пугающему, темному, однако… необычному. Ему хотелось верить. Довериться целиком без оглядки в прошлое. Заштопать старые раны, связать в тугой узел свободно болтающиеся петли, прижаться к надежному плечу…
      И почему-то уже позже, стоя у алтаря под сотнями знакомых взглядов, много думать, заметить сквозь пелерину одуряющего счастья насколько эти взгляды… сочувствующие. Да, за их союз, странный, для кого-то — неприемлемый вовсе, искренне радуются, однако радость не мешает горькой гадливости, брезгливости и отвращению сочиться шепотом в яркой толпе. Ведь ей, прекрасной, словно закат, словно быстрый ручей — непокорной, сегодня предстоит разделить ложе, отдать всю себя… и кому? В глазах смотрящих — уродливому, мерзкому, потому что тут, в царстве цветов не привыкли смотреть в душу, заглядывать в сердце.
      Марианне обидно до слез, но говоря без колебаний заветное «да», вкладывая маленькую ладошку в мозолистую, давно родную, широкую ладонь царя, она знает, что выстоит, вытерпит. Никогда не пожалеет о сделанном выборе. Ни завершая торжественный ритуал, ни входя в заполненную полумраком комнату. Ни ложась на постель из свежего мха под весом опустившегося следом царя.
      Она готова упасть в пропасть, совершенно нет — молчать; царь касается тоже, легко, совсем невесомо, готовый стряхивать невидимые пылинки с усыпанных свадебными блестками волос, замирает губами на виске, боясь прикоснуться ощутимей.
      Им удивительно, зато неловко. Царь пахнет болотной тиной, чуть-чуть — распустившимся папоротником, утренней моросью, а Марианне весело. Смелость сама раздвигает колени, ведет горячими ладонями по серой, похожей на сталь меча груди, приоткрывает влажные губы и тянется вперед за поцелуем. Сперва застенчиво, потом открыто, настойчивей, что царь сдается. Он отвечает, говорит тихо и ласково, шепча что-то едва различимое, придвигается, склоняется над уже супругой, выдыхая в тонкие ключицы. Слов не разобрать, они падают тяжелыми каплями росы, разбиваются о тело невесты медовыми осколками, согревают и убаюкивают; Марианна не будет спать, алый румянец опаляет щеки, под ребрами глухо отзывается сердце, поет и радуется. Предвкушает. Оно живет самостоятельно, рвется наружу из тесноты белого платья, из паутины шнуровок и крохотных бусин, вшитых в нежную ткань.
      Оно живет и требует больше.
      Царь понимает. Черные когти — осторожно-острые; расшитая узорами одежда соскальзывает с плеч, мажет голый живот сорванными бретельками, плавно стекая на пол, осталось лишь приподнять бедра, подождать мгновенье, чтобы потом выгибаться, вцепляясь пальцами в нагретый мох. Царь сдержан, они оба — не знают этого «больше», узнают друг друга заново, по новому, и трудно выразить чувства, когда слишком хорошо. Когда восхитительно.
      Когда крылья подрагивают, а лопаткам щекотно. Что-то шуршит вокруг, тени ложатся по потолку рвано, танцуют на стенах дикой пляской. Хаос ликует в углах, стелясь туманной дымкой по полу в лунном свете, идеально-бледном, а чувств много. Движений много. Коротких, быстрых; Марианна согласна принять еще, научиться, смущенная, липкая от пота. Счастливая. Она отдается целиком, ни разу не скривившись — отвращения нет, отвращение — сказка, предубеждение тех, кто слеп. Сегодня брачная ночь — и им позволено все, любые желания, любые фантазии, да, для них — немного скупые. Но ведь будет еще много ночей, неограниченных скудными знаниями, поэтому Марианна берет столько, сколько сумеет выдержать сразу.
      Она сама просит, сама ласкает, разводит колени шире, впускает в себя, насколько позволяет ее собственное тело, внезапно отзывчивое, чувствительное. Она ломает ногти о хитиновый панцирь, сдавленно стонет царю у мочки уха, прикусывает губу, боясь стонать громче. Сгорает изнутри порхнувшей в костер бабочкой; а жара вокруг невыносима, воздух обжигает легкие, из ночной прохлады превращаясь в летний зной, что больно. Что сахарно-сладко.
      Так хорошо…
      К утру, Марианна не помнит, как часто сгорала за прошедшую ночь, когда, наконец, окончательно сорвался старательно сдерживаемый голос, откуда на запястьях лиловые полосы, а на бедрах — столь же лиловые разводы синяков. Она рада проснуться не в одиночестве, а в кольце рук, обнимавших ее эту всю ночь напролет, и не хочет шевелиться снова, вслушиваясь в тихое дыхание за плечом и ритмичный стук успокоившегося сердца.
      А еще ей мало и она терпеливо дождется ночи следующей.