Глава 1

Очень жалко было косу.

Раньше Тас ее ненавидела: она была длинная, до самых коленок, пушистая, цеплялась за все, что только можно. Идет Тас мимо двери, так непременно волосок за ручку зацепится, и дернет голову назад, больно, обидно. Часто приходилось останавливаться, выпутываться… Всегда неожиданно, как в первый раз. Или, вот, на дерево Тас полезет, на самую верхушку вишни… под кем другим вишня гнется, трещит, но Тас легкая-легкая, ее всегда наверх посылают, а мама, папа и старшие сестры с нижних веток ягоды собирают… так потом веточек из косы мама столько вытаскивала, а еще листиков, жучков, паучков, Тас диву давалась.

Мама смеялась, расплетала Тас волосы, вычесывала железным гребнем — другие в ее рыжих кудрях застревали, ломались. Потом мыла с особыми маслами… Долго-долго, Тас уж и засыпала в теплой воде, убаюканная ласковыми касаниями маминых рук… Ни у кого кроме Тас такой косы не было! Тас ее ненавидела, но ради таких вечеров, когда живот набит вишней, а мама напевает свою песенку и так блаженно, спокойно все, и кажется, что навсегда… можно было ее и потерпеть.

А теперь у нее отняли вечера, и родной дом отняли — или ее у родного дома? Отвезли далеко-далеко, Тас ни за что назад дороги не найдет… Отняли браслетик, который Касси на день рождения дарила, и сережки отняли — Гассин подарок, засунули Тас в какую-то колючую серую робу до пят, а куда сарафанчик дели, который папа с ярмарки привез, разве ж скажут?

А теперь и косу…

Раз! И ножом, под корень откромсали. Потом бритва, вода… Тас боязно смотреть в зеркало: смотрит на нее оттуда лысое чудище, сверкает страшными зелеными глазами.

А этот злыдень все пытается подластиться, делает вид, что друг.

— Какая ты красивая девочка, Тасси! Отец-Солнце любуется тобой, Тасси! Ну-ну, не хнычь, ты же большая, ты же все понимаешь, Тасси!

А она не хочет ничего понимать, не понимает. Голова такая легкая-легкая, никогда не бывала легкой такой, сейчас сорвется с тощей шеи и улетит… Хорошо бы…

А злыдень врет. Улыбка у него приклеена, широкая, будто к ушам гвоздиками прибита, зубы скалятся, страшный он, этот злыдень. Делает вид что добрый, а сам так больно за волосы дернул, и бритвой порезал. Специально, точно специально, так, чтобы не видно было, за ухом. Саднит…

Но Тас жаловаться не будет, что толку?

Она смотрит на чудище в зеркале. Зеркало плохонькое, большое слишком, кривит, оттого еще гаже смотреть на свою собственную — что тут отпираться — лысую голову. Красивая девочка… Уши огромные, раньше незаметно было за волосами, а теперь видно, лопухи, а не уши… Все понимает… Что — все?

Давно это было? Месяц ее сюда везли? Неделю? Тас в днях запуталась, всю дорогу хотелось спать, не иначе как добавляли что-то в еду или питье… Кажется, что в другой жизни. Пусть будет, как в сказках: давным-давно.

Давным-давно злыдень вошел в избу, как будто это его дом, а не дом Тас, и не дом мамы и папы, и будто Касси и Гасси так, чужие, а он — хозяин.

Отца потребовал, сказал — все бабы что есть — стройтесь. Построились… Мама, Касси, старшая, девка на выданье, потом Гасси, а потом и Тас — младшенькая, нежданное счастье, так ей мама говорила.

Папа стоял, молчал тяжело, страшно молчал, и Тас зябко стало, хоть в избе и натоплено было, жарко…

А злыдень к Тас подошел, присел на корточки, достал какую-то финтифлюшку, протянул. Ну Тас на маму посмотрела, на папу, те молчат — что делать? Взяла. В руках повертела. Там штучка с боку была, она ее пальцем ткнула — открылась финтифлюшка.

И все. Забрали Тас.

Сказали, дар у нее.

Жалко, что Тас — легкая. За нее по весу платили. Хочется думать — золотом, как в сказках. На одну чашу весов она встала, а на другую злыдень мешки кидал.

Мама плакала, отец молчал, как мертвый. Тас тоже молчала, не понимала, что ее забрали… заберут. Просто понимала, что случилось что-то.

А теперь понимает, что именно случилось, главное понимает — домой она не вернется. До того, как злыдень бритву достал, еще не верила, а теперь знает точно.

Тас тянется к голове, и отражение тянется к голове.

— Можно я… Не буду смотреть? — Спрашивает Тас.

Очень хочется слезть со стула. Шея затекла сидеть неподвижно, надоело жутко.

— Конечно-конечно! — Сладко поет злыдень. — Это — твой новый дом, Тасси, ты можешь делать, что захочешь. Самая настоящая собственная комната, да? Наверное, мечтала о такой, когда с сестрами жила?

Тас смотрит: голые стены, узкая кровать. Огромное окно, перед окном стол. В ширину комната как три таких кровати, поставленные в ряд, в длину — как две. В углу — шкаф, между шкафом и кроватью трюмо. Оно здесь как будто лишнее, слишком яркое и девичье для такой холодной безликой комнаты.

Тас осторожно слезает с высокого табурета, касается рукой стены: серый шершавый камень. Пол леденит ноги, спасла бы последняя памятка о доме — мягкие, удобные сапожки, которые стачал Тас дедушка, если бы ей не пришлось их снять на пороге.

— Туфли бы… — Вздыхает Тас еле слышно.

Хочется сказать, что она никогда-никогда, ни разу в жизни, не мечтала о каменном мешке, но Тас не хочет лишний раз ссориться с злыднем. Она пока не знает здесь никого главнее.

— Будут туфли. — Соглашается злыдень, — Хочешь… игрушек? Книжек? Ты грамотная?

Тас отрицательно качает головой.

— Ничего, научат. — Бурчит злыдень. — Будешь грамотная.

Он вроде в неплохом настроении. Разговорчивый. Тас вспоминает, какой бесконечно-длинный был коридор, по которому они сюда шли, сколько было точно таких же дверей, как дверь в... эту комнату. Теперь — ее комнату. И решается спросить:

— А я же не одна здесь, да? Почему вы со мной так возитесь?

Злыдень мнется. Взгляд его падает на отрезанную косу, огненной змеей лежащей на трюмо перед зеркалом и Тас видит… вину?

— Нет, просто тебя нашли раньше всех. Обычно бывает до двадцати девочек с даром. Ты с ними подружишься, они и будут тебе соседками. Вас научат читать, писать… разовьют дар…

— За просто так?

Это мама и папа могут за просто так. А злыдень точно чего-то захочет в обмен за грамоту, и за все что Тас съест, пока будет учиться, и за то золото, что отдали родителям… Хотя что — злыдень? Он так, мелкая сошка на посылках. Тут должен быть кто-то главный, и чего захочет он?

— Вы отработаете во имя Отца-Солнца. — После долгих раздумий отвечает злыдень.

Отец-Солнце слишком высоко, чтобы быть главным. Должен быть кто-то ближе. Кто-то, кто взял себе его имя — попользоваться. Или кто-то, кому это имя одолжили.

— Это как? — Бесхитростно спрашивает Тас.

— Ваш дар послужит во благо. — Раздается спокойный голос от двери. — Брат Нике, вы свободны. И заберите… это.

По тому, как поспешно злыдень хватает косу и исчезает в дверном проеме, сразу понятно, что пришел кто-то гораздо, гораздо главнее.

Тас смотрит на вошедшего мужчину. Старый: лет тридцать. Старше злыдня. Глаза страшные, белесые совсем, как у слепого или у рыбы, а на щеках полоски тусклой чешуи, поднимаются к вискам. Тас глядит, как зачарованная, тянется рукой — потрогать.

Мужчина проверяет, закрыта ли дверь, присаживается перед Тас на корточки, смотрит на нее снизу вверх. Не так, как злыдень бы смотрел, не пытается подлизаться, сделать вид, что они якобы на равных. Просто изучает.

Тас касается чешуек. Они шершавые и совсем-совсем сухие.

— Видите? — Спрашивает мужчина.

— Чешуйки. Красиво. — Кивает Тас серьезно.

— Никому не говорите. Особенно подружкам, которые у вас обязательно появятся: это часть обучения. Договорились?

Он встал и теперь сверлит взглядом ее лысую макушку. Тас поднимает глаза: она надеется, что он смотрит сверху вниз не потому что главнее, а просто потому, что выше. Почему-то Тас очень важна эта неуловимая разница.

— А что со мной будет?

Мужчина пожимает плечами.

— С вами не будут сюсюкаться. Вас здесь не будут бояться. Не только вас — еще двадцать девочек… плюс-минус… будут в безопасности, учиться грамоте и играть в куклы. — Тас хочется перебить, но он, будто предугадав, предостерегающе поднял ладонь, и она сочла за лучшее держать рот на замке, — Я проведу подобную беседу с каждой из вас, и на каждой будет лежать ответственность, о которой вы не просили. У вас, милая…

— Тассия Цопка.

— Теперь просто Тассия: не мой каприз, Отец-Солнце требует от своих послушниц соблюдения определенных правил, и одно из них — отказ от рода. Не беспокойтесь, это только на время обучения и для вашего же блага. Никому не нужно, чтобы ученики разбились по группкам разного происхождения, верно? У вас, Тассия, есть дар видеть то, что другие увидеть не могут. Сильный: не каждая обладательница вашего дара сможет пробиться сквозь мою иллюзию. Так вышло, что церковь Отца-Солнце имеет некое предубеждение против магиков и магов… спрашивайте, если хотите.

Тас набрала в грудь побольше воздуха. Он не заискивает, не угрожает, в его голос ровный и спокойный: таким тоном второй дедушка Тас разговаривал с лошадьми, которых приводили к нему подковать. Он как будто тоже знает лошадиное слово — но для людей.

И Тас чувствует каждым клочком своей кожи, что он опасен, хотя, казалось бы, для этого нет ровным счетом никакой причины. Тас не боится, но осторожничает, она и ни за что бы не спросила, если бы он не разрешил.

— А вы кто? Магик или маг?

— Я — смиренный служитель Отца-Солнце. — В голосе его слышится слабый намек на усмешку, но лицо все так же безмятежно, — Брат Етель. Так как я не учился в магической Школе, звания мага у меня нет. Можно сказать, я — магик. Впрочем, это частности. Я говорил про предубеждение?

— Да…

Тас чувствует себя немножко глупо: кажется, на этот вопрос не надо было отвечать. Но брат Етель не стал поправлять. И молчать не приказывал. Ему, кажется, нравится, что его речь имеет живой отклик.

— Магики бывают разные. Есть те, что приобретают магию по наследству от отца или матери. Таких здесь не будет, им прямая дорога в Школу или Академию. Есть те, что получают ее в процессе жизни, становясь сродственниками неких существ, что… — Наверное, у Тас очень дурацкое выражение лица, потому что Брат Етель поспешно уточняет, — сродственниками нечисти. Эти, как правило, идут в Академии. А есть такие как вы, Тассия. Видящие. Прошлое, будущее, мертвых, сквозь иллюзии — есть разные грани дара, иногда одному человеку достаются несколько, иногда лишь одна. Вы никогда не сможете запускать фейерверки щелчком пальцев; ваши дети, скорее всего, родятся самыми обычными младенцами; но вы сможете увидеть больше, чем видят другие.

— А что, видящие — только девочки? — Спрашивает Тас.

— Нет, просто вы — в женском общежитии. Это новое здание, поэтому заселять его будут ваши одноклассницы... и одноклассники, но они живут на втором этаже. У вас есть еще вопросы?

Вопросов уйма.

Почему ее надо было сюда забирать, если ей было хорошо с мамой?

Зачем она послушница? Чтобы учиться в храмовой школе не обязательно быть послушницей! И сбривать косу.

Отпустят ли ее когда-нибудь домой?

Можно ли гулять по коридорам?

Почему брат Нике ей сразу все не объяснил вот так вот просто? И маме не объяснил, если бы он ей сказал, она бы, наверное, так горько не плакала. И папа бы так не волновался бы… А можно письма писать, когда она станет грамотная? У них в семье никто читать не умеет, зато соседка умеет…

И чем помешал Кассин браслет и Гассины сережки?  А можно их как-то вернуть?

А еще одежды дадут, или только эта роба?

А чему ее будут учить, если она и так все видит? Чешую эту: так себе дар, куда его?

А что будут учить в школе кроме грамоты? А кормить часто будут? А учиться будут в одних классах с мальчиками? А еще такие места есть?

Лицо у брата Етеля не выражало ровным счетом ничего. Оно не было усталым, Тас не казалось, что от нее хотят поскорее отделаться. Но все равно Тас почему-то представила, как заполняют узкие коридоры другие девятнадцать девочек. Как их разводят по комнатам, и те пищат и плачут по домам и волосам: не только же ее вдруг обрить решили, нет! Это точно какой-то местный обычай…

Как брат Етель отсылает еще девятнадцать братьев Нике, каждый из которых старается склониться поугодливее, чтобы брат Етель обязательно заметил его старания. Как садится перед каждой девочкой на корточки и смотрит снизу вверх, позволяя дотронуться до настоящих чешуек.

Тас представила, как у него в конце этого длинного дня будут болеть ноги и спина. Он же совсем старый, у старых всегда спина болит. Как будет раскалываться голова от сотен тысяч почему, на каждое из которых ему придется отвечать своим спокойным голосом…

Она не знает, почему ее сюда привезли, но вряд ли в этом виноват брат Етель. Он успокоил ее, растолковал, что к чему, хотя мог бы и забыть про нее или оставить объяснения брату Нике. Он главный, но он занимается такой скучной и утомительной работой как разговоры с детьми: так зачем Тас будет мучить его вопросами, ответы на которые ей ничего не дадут? Домой-то ее точно не вернут, а это и есть самый главный ответ.

— У меня больше нет вопросов.

— Уверена? Я с удовольствием бы на них ответил.

— Нет, правда. Нет. Спасибо за объяснения, брат Етель.

Ей показалось, или на его лице промелькнула тень сомнения? Нет, вряд ли. Оно же у него совсем каменное, что там может промелькнуть?

— До встречи на уроках, Тассия.

Он уходит. Без поспешности, аккуратно, закрывает за собой дверь.

Тас замечает на двери щеколду, но запираться не спешит. Зачем?

Присаживается на кровать: она ждала жесткого матраса и громких скрипов, но все оказалось не так уж и плохо. Покрывало колючее, конечно, но это ничего…

Вряд ли тут будет так страшно. Может, будут отпускать домой — обязательно будут! Летом… когда самая жара, и дороги сухие, чтобы можно быстро…

Тас улеглась на покрывало, заложив руки под непривычно гладкую голову.

Летом она вернется домой и будет учить Касси грамоте. А, может, на свадьбе у сестры погуляет, на Касси давно заглядывается Разген, а та над ним смеется. Не зло совсем.

Почему нет?

Обязательно сладится.

Это все огромная ошибка. Она думала, что тут страшно, а тут не страшно и никто ничего не отнимает. Только дает. Конечно, не просто так. Наверное, потом Тас будет работать на брата Етеля или на кого-нибудь, кто главнее… хотя кажется, что брат Етель тут самый главный, очень уж он уверенно прогнал брата Нике, как будто имел полное право.

А как она может работать? Брат Етель так много сказал, но так сложно все… В уме не укладывается. И совсем непонятно, что дальше будет.

Какие будут остальные девочки? А мальчишки? Двадцать плюс двадцать — это же много-много человек, где их всех поместят, они вместе учиться будут? И всем, как Тас — по десять лет?

А учить их будет брат Етель? Ну нет, у него и так дел, наверное, полно, если он тут главный. Мама целый день хлопотала по хозяйству, чтобы дом с тремя дочерьми и папой держать, а уж как брат Етель должен хлопотать, чтобы его дом не развалился — это же подумать страшно: много-много детей, братьев Нике и всяких других…

Тас задремала. И снился ей брат Етель: не такой, каким она его видела недавно, не лысый старый дядька, а ее ровесник. У него были длинные черные волосы, собранные в пучок, он был худющий, весь какой-то перекособоченный и злющий, но она все равно его узнала — бешено сверкали из-за сальной растрепанной челки белесые глаза, поднималась к ушам полоска чешуи, кто он, как не брат Етель?

Он командовал целой толпой рыдающих девочек.

Тас не сказала бы, что он счастлив или хотя бы понимает, за что его так наказали.

А он боялся, что учебный год придется начинать позже! Сглазил, наверное.

После первой девчонки ученики пошли сплошным валом. С каждым Етель старался поговорить, но далеко не все говорить хотели.

Пожалуй, стоит пересмотреть процедуру отбора, а то невозможно же работать, каждый раз приходится чуть ли не неделю тратить, пока дети обживутся.

Вот и в этот раз дети были испуганы, не желали ничего слушать, первая девочка так и осталась чуть ли не единственным приятным исключением. Почти все рыдали, просились домой, пытались кусаться, драться,  царапаться, один паренек пошел на Етеля с отломанной от стула ножкой. Как-то по-особому хитро отломанной, острой кромкой он даже смог рассадить Етелю руку.

Привезший мальчишку Брат Ганно, здоровый бугай выше Етеля на добрую голову, только улыбнулся добродушно: «Так воришка же, брат Етель! Хотел стащить определитель — тут я его за руку и сцапал: Отец-Солнце даст ему шанс встать на путь истинный, верно?»

Темнил брат Ганно, темнил. Сам был из бывших разбойников, о чем красноречиво свидетельствовали и многочисленные вмятины на шишковатом черепе, и переломанный и сросшийся неправильно нос, и тонкие шрамы на костяшках огромных кулаков, явно от сведенных татуировок. Раскаялся-то, кажется, вполне искренне, никто в Обители не видел от него зла, дети его просто обожали… Да только набирал всегда горлопань, все ему совершенно случайно видящие в карман лезли, а шлюшьи дети просили цацкой поиграться, когда он по невероятному стечению обстоятельств ронял из кошеля определитель у них под носом.

Верно, Отец-Солнце каждому дает шанс, и, похоже, брат Ганно считал себя таким шансом.

Етель с ним спорить не стал, просто поручил объяснить ситуацию тому мальчишке и еще парочке совершенно безнадежных детей самостоятельно. Справится — Етель будет знать, кто в следующем году этим займется. И не только безнадежными — всеми этими детьми, Ха бы их побрал!

Сам он под конец дня выжат досуха. Голова раскалывается, чешется под многослойной иллюзией лицо, болит спина. Вроде молод еще разваливаться, самый молодой настоятель Обители… второй по счету, но все равно — достижение! Наставник мог передать Обитель кому угодно, а передал — ему. Брат Етель не чаял забраться выше преподавателя, ан нет.

Наверное, чем-то очень Етель перед наставником провинился.

Он-то в служители Отца-Солнца подался, чтобы его не трогали. Чтобы спокойно сидеть себе в какой-нибудь тихой обители, читать древние труды, вкушать простую пищу… и ведь сидел же, месяца два. Хорошо было в том храме, привольно: мел себе двор и горя не знал. Отдыхал, занимался самообразованием, мечта, а не жизнь!

А потом встретил Наставника. То есть у него, конечно, было какое-то иное имя, но иначе как Наставником его никто не звал. Он был очень сильным видящим, и Етеля разглядел сразу. Етель уже думал, все. Кончилось его привольное житье и как бы не кончилось житье вообще, но старик лишь расплылся в поганой своей ухмылочке и загреб молодого служителя себе. Якобы в помощь. Якобы сложно ему стало на старости лет Обителью управлять и молодых видящих растить, а тут мальчик умный, талантливый, поможет. Немножко.

Етель глупый был, молодой, поверил, что немножко. Что в Обители тихо, спокойно, детки смирные, ходят, склонив головы и разве что нимбами не обзавелись как у Отца-Солнце, от безгрешности своей. Надо было отбиваться руками, ногами, а лучше вообще бежать подальше, а он поверил…

И вместо ухода от мирской суеты брат Етель получил этой самой суеты полной мерой. Сначала год просто переписчиком работал, писал столько, что под конец дня сводило руку, и он проклинал свой каллиграфический почерк и каракули наставника. Потом Наставник допустил до более сложной работы с документами… Лучше бы не допускал. Раньше болели только руки и глаза, а там уже и голова пухла от всей этой отчетности.

Ушла преподавательница каллиграфии, так Наставник предложил «развеяться» — преподавать младшим письмо и чтение. Етель должен был бы уже понять, что какими бы легкими и интересными не казались на первый взгляд предложения Наставника, кончается все исключительно выматывающей работой, но нет. Дурак был. Знал же уже, что детки просто не умеют степенно ходить, склонив головы, но все равно… Думал: что может быть легче, чем преподавать у мелких? Представлял ровные ряды склоненных над восковыми дощечками голов, блаженную тишину, в которой можно будет подремать, дав задание… Мечтатель!

Через несколько лет всей бумажной работой занимался Етель, совмещая это с преподавательской деятельностью, а Наставник так, представительствовал, здоровался с правильными людьми… А потом он взял Етеля на церковный симпозиум и представил всем как своего преемника.

Оказалось, представительствовать тоже непросто.

Вот тут Етель понял, что никуда ему не деться. Он и раньше понял, но на том симпозиуме сдохла последняя вялая надежда.

Кончилось закономерно: в этом году Наставник вышел на почетный отдых, а Етелю пришлось принимать дела.

С точки зрения церковной карьеры это был головокружительный взлет. С точки зрения Етеля — он попал. И даже не заметил, как.

А, главное, Наставник каким-то невероятным колдунством сделал так, что Етель уж и не помнил другой жизни. Вспоминал с ностальгией, как хорошо было с метлой, но отказываться от места настоятеля не спешил, потому как — а ведь развалится тут все без него.  Тот храм так и не смог стать ему домом, так же как до того не стал замок, а до того — река… а вот Обитель стала.

Етель титаническим усилием воли не тянется за винной бутылкой, которая вот совершенно точно стояла где-то между кипами бумаг на столе. Массирует виски.

Хорошо хоть обязанности служителя ему нести не приходится. Обитель ничем не отличается от Академии какого-нибудь крупного городка, разве что тут учат богослужению, на это отведено три часа каждой недели, размещается Обитель в бывшем храмовом комплексе и деньги идут из церковной казны. И это сходство Етеля всегда очень радовало: хоть он и служитель Отца-Солнце, он всегда старался уклониться от богослужений и молитв, а Наставник ему в этом не препятствовал, так что Етель вряд ли смог бы исполнять надлежащие ритуалы так же хорошо, как настоятель нормальной обители.

Етель достает стопку приказов: все как и всегда, вот, о начале учебного года, о плате преподавателям, макет формы, который каждый год приходится подписывать заново. Хватит рассусоливать, за него их никто не подпишет. Хотя… идея. Найти какого-нибудь мальчишку, как наставник нашел, чтобы за него это подписывал. Все равно никому это все не нужно, так, бюрократия и бюрократия.

Что важно, надо будет проследить, чтобы состриженные волосы сожгли все, до последней волосины. Жаль, нельзя вообще упразднить эту церемонию, важный ритуал вступления в новую жизнь, что б его к Ха… Хорошо, проводится она только один раз, при поступлении, а потом ученики снова обрастают.

Наставник особо не заморачивался, просто продавал волосы на парики, но когда Етель вскользь упомянул дополнительный источник дохода при одной знакомой магессе, та кричала, так кричала… Потом чуть подуспокоилась и, загибая пальцы перечислила для каких именно подчиняющих и калечащих души ритуалов достаточно лишь волос, и что с обладателями этих самых волос станет, если, предположим, из него решат просто и сравнительно гуманно потянуть силу.

«Видящие стократ уязвимее обычных магиков: за ними не стоит сродственник или, накрайняк, самый захудалый магический род, их сила пассивна и не способна к активной защите, а твой Наставник, при всем моем к нему уважении, мировой старик, но в магии ни ухом, ни рылом — управленец, не ученый, и опасности не понимает», — Припечатала.

Конечно, это была важная статья дохода, и придется перепланировать бюджет, но что поделать. Магесса была права.

Етель утыкается лбом в бумаги. Еще учебный год не начался, а он уже устал. Что еще будет: хоть иди к прорицателям и спрашивай, а все равно всего не предусмотришь.

Сильных детей мало в этот раз. Суть его разглядели человек пять: первая девочка… Тассия, кажется? Воришка Ганнов — наверное, потому и испугался так. Эти двое заметили именно чешую, значит, видят сквозь иллюзию… или правдолюбы? Две сестры-погодки, Ларья и Галья, эти, кажется, по мертвецам — за плечо заглядывали, спрашивали, почему тухлой рыбой пахнет… Надо распорядиться, пусть этих вместе поселят, была же угловая комната… и еще мальчишка, как его — Ретек? Этот просто силу увидел. Его, конечно, поздновато взяли, сколько ему, лет четырнадцать? И брат Оллет сказал, парень сам его нашел.

Все одно — неграмотный.

Вот их можно в одну группу, хоть маловато получится… Ничего, еще не все братья вернулись, всегда среди последышей самых сильных привозят. И сказать сестре Кенери, пусть пройдется, проверит еще раз, на скрытый потенциал. Заодно на Ретека указать, она давно хотела личного ученика.

А остальных…

Списки, списки, списки. Етелю кажется, сейчас он утонет во всех этих бумагах, так и не справившись даже с разбиением по группам новеньких: а ведь все это очень предварительно, но если не раскидает сейчас хоть как-нибудь, потом станет еще сложнее.

Бутылка завлекательно подмигивает зеленым боком. Ну что же ты, у тебя болит спина и голова, во рту сухо, как будто тысячу лет воды не пил: расслабься, мужик, забудь про все еще на вечерок.

Етель берет ее в руки, хмыкает, отставляет не пол, чтобы не мешала.

Надо работать.