Поэма: Мама (драма)

                   1

Метель свирепствует в ночи:

то вдруг безудержно кричит,

то ноет скорбно завывая,

то рассмеётся без причин,

о злобе тут же забывая –

гоняясь средь домов унылых

за одинокой путницей,

свой свёрток нёсшей еле в силах

в заснеженной беспутице.

Она идёт, идти ей сложно …

Идёт, спешит насколько можно,

спешить стезёю бездорожной

в оковах вьюги, в страшной муке.

Без рукавиц остыли руки.

(Она не чувствует утрат.)

Пустынны улицы. Все спят.

Порывом сорван тёплый плат

и унесён, и брошен прочь,

но он оставлен без вниманья;

лицо исполнено страданьем.

Так что же с ней? Ужель, устала?

Неверный шаг – она припала;

рукой, замёрзшей опершись,

другою, крепче стиснув ношу,

вновь поднялась стряхнув порошу.

В сердцах, с проклятием на жизнь

изнеможённым шагом снова

продлила свой нелёгкий путь.

Остановилась! Вмиг готова

назад как будто повернуть.

О, что же ей терзает грудь!

Какие силы бьются в ней!

Но нет! Пошла вперёд быстрей …

Ведя согбенный силуэт,

в кварталах брошено бредёт

и что-то тяжкое несёт

в своих руках – а может в сердце?! –

но тайна та за чёрной дверцей …

А ей всего пятнадцать лет.

....................................................

(Мы все за чистоту борцы).

В любых местах: будь то дворцы,

иль будь трущобная дыра,

там тара с краю у двора

стоит для мусора всегда.

И вот во двор как раз такой

девчонка робкою ногой

вошла … и встала на ветрах

с улыбкой едкой на губах.

Клокочут в сердце злость и страх.

Она пришла свершить вердикт,

но студит кровь её инстинкт.

Да только ненависть сильней –

она кусается больней.

И воровато бросив взгляд

по сторонам раз пять подряд;

(душа горит, рука дрожит)

шажками скорыми бежит,

суёт в тот ящик аккуратно,

чего несла с таким трудом

и тут пристыженно обратно

с испугом бросилась бегом.

Тревожный плач, прощальный плач

новорождённого ребёнка,

как будто: «Мама, ты палач!

Ведь я описался в пелёнках.

О, мама, в чём я виноват,

что ты убить меня решила?!»

Казалось, вьюга злей завыла,

и вся природа бьёт в набат;

пороша колет словно шилом,

стремясь вернуть её назад …

Но та бежит, руками уши

зажавши так, чтобы не слушать.

А крик уже звучал в мозгах:

молил наивностью любви,

он к сердцу рвался по крови,

сжимая дико, как в тисках.

Казалось, окрик говорил:

«Возьми меня – я буду мил,

здоров, послушен – и с тобой

готов пройти любой судьбой.

Я защищу тебя от бед».

… Но даже ветром ломкий след

давно надёжно запорошен.

Уже проспекта виден свет,

а там и кров … путь подытожен.

                        2

Все говорят: «Пришёл апрель!

Конец морозам – и капель».

Банально пусть: был день любви! –

вот так вот встретились они:

она молодка, он постарше …

(Тут праздник шуток был на марше.)

Они сошлись: она, влюбившись,

а он притворством насладившись –

свою предвидя перспективу.

Она – открыто и наивно,

а он – беспечно агрессивно,

как вёл свою машину «Ниву».

Недолго он тогда терпел –

наплёл, наврал, наворожил;

ну, в общем, голову вскружил

и в первый день её имел,

внушив: «Беспамятно влюблён» …

Затем, крутнувшись малость он,

чуть-чуть побаловал собой

и тайно свёлся уж с другой.

Она всего того не знала,

звонила часто: утром, днём.

Когда был занят, то скучала,

с восторгом думая о нём.

Затем звонил три раза сам:

водил в кабак, к себе домой …

В экстазе блеск давал словам;

в конце концов: «Мол, стань женой,

едва лишь в возрасте поспеешь» …

(Ну, в общем, всё не перемелешь.)

И вдруг сказал: «Мол, по делам

в далёкий край – надыбать «money».

Нам к свадьбе надо … а в кармане?»

… и укатил на лето сам.

Она ждала. Томившись сердцем,

и вдруг итог: ей статься мамой.

Себя, назвав «счастливой самой»,

ключ учредив для тайной дверцы.

И ни словца: ни маме с папой,

подружкам вовсе ничего,

хранила плод, нося его –

живя, считая факт отрадой.

О время-времечко лети!

Уж август минул вполпути,

его всё нет, но вот приехал …

Не знаю, как насчёт успеха,

и сколь привёз деньжат с собой,

но молвлю вам я не для смеха,

приехал он назад с женой.

………………………………

Была у них, конечно, встреча;

сама добилась встречи той.

Она не знала, я подмечу,

что он теперь не холостой.

Он не сказал – понятно! – сам

себе прицел завидя свой

и в этом строя тайный план:

иметь любовницу в молодке –

и между двух жить посерёдке.

А потому задержку встречи

он объяснил в слащавой речи

по телефону – и умело,

как подобает ловеласу,

причин назвав «серьёзных» массу.

И в самом деле, его тело,

пожалуй, повод возымело:

жена порядком надоела,

а тут как раз такое дело …

И вот вам вкратце их беседа

на лавке, в парке, в срок обеда.

Он начал первым:

                                 – Как дела?

(Лишь прыть объятий отцвела).

– Всё хорошо, тебя ждала,

и дождалась вот, наконец.

Я так скучала …

                                 – И я тоже

скучал, как девственный юнец.

Нет никого тебя дороже!

И крепко обнял с поцелуем

игривой страсти. Та ж душой

вспарила в неге неземной.

(По жизни все мы так рискуем

и откровенно отдаём

надёжность пламени в наём,

очаг взаимности рисуем,

а он нередко ширма зла.)

Он улыбнулся:

                              – Как жила?

Дружила с кем? Не изменяла?!

Небось, за этот малый срок

парней перчатками меняла?

А я забыть тебя не мог –

в ночах тревожных часто снилась.

Ну, расскажи на Божью милость.

 

Девчонка, млея с дрожью в речи:

от радости и чувств избытка

вещает, падая на плечи –

молчать самой шальная пытка!

И шепотком ему:

                               – О милый,

у нас ребёнок будет вскоре …

Удар мечом в кровавом споре

таким словам быть равным силой

вполне лишь может только в поле;

эффект прошёл неповторимый.

Секунд пятнадцать он молчал,

ещё четыре помычал,

потом состроил глупый вид:

чуть покраснел, изведав стыд.

Она ждала, томима чувством,

тех сокровенных чутких слов –

рождённый плод недавних снов,

тот, что питал на небе тусклом

дней ожидания в печали

огонь не гаснувший во тьме.

Напрасно, в ней они звучали;

напрасно, виделось во сне;

напрасно, воспаряя в грёзах,

вынашивала час венчанья,

блаженства утирая слёзы.

А он молчал, крепя старанья,

как будто бы решал кроссворд.

Потом изрёк довольно постно:

– Не рано ль нам? Да ты серьёзно?!

Быть может, сделаешь аборт?

Она, поникнув:

                            – Нет, уж поздно.

И зарыдав на опасенье,

подозревая отреченье,

вдруг издала свой крик упрёка:

– Зачем ты бьёшь меня жестоко?!

Я вижу, ты совсем не рад!

В постели сыпал лести град.

Пылал огнём влюблённых глаз.

Ты не гнушался ярких фраз.

Но где? Любви твой «дивный сад».

Нет, ты не рад, совсем не рад!

Единственный, навеки мой …

О, милый, милый, что с тобой?!

Ты стал как будто бы чужой.

А я лелеяла отраду:

тебе подарок и награду …

Твои слова, как в небе птица:

ты обещал на мне жениться!

 

И тут он яростью вскипел,

и тут вскочил он, стал кричать:

– Да мало ль, лёжа на тебе

чего я мог наобещать!

Я не уверен даже – мой ли? –

ребёнок, с кем шаталась здесь

ты без меня по доброй воле?!

Тебе сказать имею честь:

забудь, дурёха, «дивный сад»;

считай, как хочешь: «Гад – не гад»;

но я, глупышка, знай, женат.

Так что прости. Я ухожу

и не звони мне впредь, прошу.

 

И он ушёл, её в итоге

оставив в чрезвычайном шоке.

Почти что час она сидела,

не шелохнувшись, вдаль глядела …

                       3

Друг! Чистых чувств не отрави,

не окажись в паскудной роли.

Все говорят: «Мол, от любви

до ненависти – шаг, не боле.

И ярче чем – благое чувство,

тем ядовитей будет буйство».

От шока только отойдя,

(её раздумья скрою я)

ушла из парка, не любя.

Напротив! Ненавидя страстно

того, кто в думах жил напрасно;

и плод в утробе, что носила,

она уже не выносила,

гораздо больше – презирала!

Как поступить, пока не знала.

Нутро ей жёг дитя-зародыш,

она шептала: «Там змеёныш» …

В мозгу, как будто две собаки

сперва сцепились в смертной драке,

потом осталась жить одна:

та – что свирепа, холодна.

                       4

Отец отнёсся к дочке строго,

своих амбиций не скрывал.

Её частенько обзывал,

не видя пагубности слога.

(Так и назрел большой скандал) –

и, наконец, чуть не прогнал …

Но мама истинным искусством

сумела скрасить их раздор.

Своим исконно женским чувством

давно предвидя, скрыв укор.

Она предчувствовала раньше

в дочурке повод скрытой фальши,

и даже в некоторый час

пыталась выведать не раз.

Но та с улыбкой отвечала:

«Да что ты, мама?!» – иль молчала.

И мать надеялась (не шибко!),

что та догадка есть ошибка.

Теперь такое вдруг признанье!

(Хотя б чуть раньше в случай крайний.)

Сейчас отец вопил безбожно:

«Да как же так? Да как возможно,

чтобы какой-то мерзкий «дятел»

родную дочь мне обрюхатил?!

Пятнадцать лет!.. Девятый класс!..

Позор на старости для нас!

Взрастили, мать, с тобою шлюху!!!

С ребёнком этим, чтобы духу

её здесь не было». Затем

он долгий срок был зол и нем.

Прекрасно зная нрав отца,

(упрёки, ругань – без конца!)

девчонка, чтоб креста не несть,

всем людям выдумала месть …

                       5                      

Младенец жив! Его нашла

старушка, ищущая пищи,

и как сокровище взяла,

как подаянье – счастья – нищим.

В свою халупу отнесла …

… К другому, впрочем, перейду:

старушку видел как-то ту

на паперти, у церкви малой,

а с ней парнишка был удалый.

Парнишка шустрый, лет пяти,

забавней просто не найти.

Так деловито рассуждал.

Смышлён довольно – хоть и мал.

Старушку – мамой величал.

                         6

Мелькают дни – их очень жаль,

когда они сползают вдаль,

тревогой нас, не тормоша,

коль, если чистая душа,

не удручённая виною, –

и ты спокоен сам с собою.

Зато, напротив, каждый час

становится врагом для нас

и давит тяжестью на грудь,

раз сотворил когда-нибудь

отвратный сердцу грех.

О, сколько б ни пытались позже

натягивать забвенья вожжи,

чтоб усмирить страданий бег,

тяжеловесный сбросив гнёт –

увидеть правду, мчась на взлёт,

что путь отравлен наперёд …

              

                                      Декабрь 1998г.