Шелуха

1.

 

Злое, обугленное пороком лицо. Сетка выщербин и желтоватые пятна вокруг небольших, широко посаженных глаз. Не тех глаз пьяниц, безвольно плавающих в теплом расфокусе, набухших и простодушно тупых. Его глаза были сухи и трезвы. Они плотно обжимались веками в узкие прорези, сочащиеся циничной злобой — ехидной и неотступной, и выражали спрессованную дикость. Казалось, они являлись средоточием чужеродной воли, что поселилась в этом неэстетичном организме — нагромождении червоточин, язв, узловатых конечностей и сгорбленных форм. И где же Бог достал столь кривые лекала? И был ли то — Бог? Сквозь это грузное, высокое тело смотрело что-то вовсе не глупое, но, как мне ощущалось, чужое и бесчеловечное.

 

Непомерно громадный рост человека, размер его головы и глаза, суженные не генами, но напряжением испытывающего взгляда, заставили меня с большим трудом подавить испуганный возглас. Я отступил назад и нахмурился.

 

Мужчина стоял в двух метрах, нависая грузной тенью, и молча глядел на меня. Я смотрел то на его рот — бурую извилину расплющенных губ — то на злые глаза, то на гнутый в неожиданных местах подбородок, покрытый отталкивающей синевой щетины. Я не мог охватить его полностью, таким чудовищно большим он представлялся. Пришлось сделать пару коротких шагов назад, перед тем как я собрался с духом, и поймал его взгляд.

 

Я попытался задать очевидный вопрос «Вы что-то хотели?», но даже мычание выдавить из себя не получилось. Его невыносимо жгучие маленькие глаза столкнулись с моими, и я резко одёрнулся. Что-то жадное и ликующее блеснуло в этом взгляде.

 

Мы стояли молча. Он смотрел на меня и водил своими кошмарными глазами, больше подходившими зверю, нежели человеку. На вид ему было между 40 и 60 лет. Сказать точно было сложно, принадлежность к порочным социальным кругам и отпечаток губительных привычек умело маскировали возраст. От гигантской фигуры исходило застарелое алкогольное эхо. Одежда выглядела неприглядно, а протёртая дубленая куртка — откровенно малой. Шапки не было. В такую-то стужу! Почти лысая голова отливала неприятной проседью. Положение рук не угрожало, но что-то в нем говорило о неестественности. Руки безвольно свисали с корпуса и располагались за животом, так что тот казался вздутым и выдвинутым вперед. За этой необычной осанкой прятался до содрогания жуткий намек, отчего по моей спине пробежал холодный ток.

 

— В-вам помочь? — неуверенно выдавил я из себя.

 

Ответа не последовало, что меня не удивило. Я внимательно взглянул в лицо мужчины. Вокруг глаз расходились синеватые пятна — следы или болезнетворного образа жизни или недавней драки.

 

Не смотреть на страшную фигуру не получалось. Отвратительная и пугающая, она притягивала все внимание, поедая его. Испуг смешивался с удивлением, любопытство утопало в мрачных предчувствиях. Я медленно отступал, а он стоял на месте, лишь изливая на меня свой язвенный взгляд. Вдруг на запекшемся в бесконечной паузе лице что-то исказилось, вспыхнуло. Полоска бледных губ затрепетала в нервном зуде, а ее уголки медленно поползли в стороны. Я увидел дырявый забор серых зубов и услышал затхлое дыхание, исходящее из трясущейся в лжеулыбке пасти. Я сделал ещё шаг назад, холодея от страха, и потерял равновесие.

 

2.

 

Последний вечер декабря — время рассеянное. И жуткое. Пересчеты, непрошенные гости, глупые споры и жгучее одиночество. Все хочется судорожно вспомнить, приметить, запечатлеть. Заваленные дедлайны, разбившиеся мечты и воскресшие чувства. Итоги кружатся в хаотичном вареве образов, пока стрелки часов лениво огибают последние дуги рассыпающегося в прах годового циферблата.

 

Небольшие города засыпают, а души их покидают свои бетонные оболочки и устремляются сквозь морозную синь ночного неба куда-то далеко, отчитаться звездным властителям о новом мазке в бесконечно расширяющемся иероглифе Вселенной, оставляя людям лишь угрюмые тени. Весь электрический пульс жизни исчезает с улиц и проспектов, шоссе и переулков, дворов и магазинов, оставляя огромную страну наедине с опустошительным праздником. Мегаполисы ещё хранят огоньки порядка и беззаботной социальной кутерьмы, но на провинциальных улицах воцаряются тягостное безмолвие и тревожное ожидание. С городов слетает маска цивилизованности и обнажает хищное нутро, полное деревенской дремучести и зловещих миражей природы.

 

Такие чувства будил во мне контраст набитых беззаботным торжеством домов с мрачной пустотой двориков и дорог. Будил каждый год, много лет подряд.

 

В 21:20 я выгрузил в кошачью тарелку суточную норму еды в качестве новогоднего поздравления, потрепал толстую и надменную морду кота, проверил газ, выключил свет, захватил рюкзак и вышел из своей квартиры.

 

Редкое такси нахально проскользнуло по ледяному накату со скоростью, в любой другой вечер считавшейся преступной. Но сегодня вместо полиции вслед гулу мотора лишь тоскливо перемигнулись разноцветные огоньки на голых деревьях. Свет их казался брошенным и одиноким, что усиливало тянущее ощущение тревоги. Всякий уют и культура были загнаны в чертоги домов и запечатаны там до рассвета. Утром дух города возвратится на свой пост и вдохнет тепло жизни в холодное анабиозное царство, но в тот вечер, пересекая скромный городской бульвар, я представлял себя более неразумным туристом, что отбился от группы и затерялся в ночной тайге, чем жителем полумиллионного города.

 

В десять вечера я планировал сидеть на огромном диване у моего друга детства и встречать Новый год в компании нескольких друзей и пары смутных знакомых.

 

Кроме Антона и Лии, нашей общей подруги, ожидались два парня из съемочной команды Антона. Они мне не нравились. Вечно веселые, скоро располневшие от достатка и всегда учтиво добрые, но безвозвратно скучные.

 

Лия была нашей общей подругой, хотя ее и Антона ещё недавно связывало нечто большее. Краткосрочное любовное приключение ярко зажглось и незаметно поглотилось темным зевом повседневности — Антон и Лия полюбили, чтобы разлюбить, разойтись и стать друзьями. Беспощадная алхимия быта переплавила неустойчивую страсть в стабильную дружбу с отголосками утраченной нежности.

 

Антон являл собой фигуру крупную и основательную. Имеющаяся киностудия сама притянулась к его солидной орбите гравитационными силами удачи и непоколебимого жизнелюбия. Внешний вид его излучал эмоциональный покой и физический достаток. Мир в глазах Антона был строго черно-белый, исключавший любые градиенты, и потому мой друг легко концентрировался только на светлых участках жизненной мозаики, игнорируя тёмные.

 

Путь до Антона занимал не более двадцати минут и пролегал через пустынный заснеженный бульвар и несколько спальных кварталов вверх от него.

 

Я в очередной раз приметил довлеющую пустоту улиц и дорог. Под ногами резко скрипел снег, мороз жадно въедался в размякшую после душа кожу, а небо было презрительно чистым. «Минус 30, минус 32» — подумал я и достал телефон с приложением погоды, чтобы удовлетворить любопытство. Экран показал «минус 33, по ощущениям минус 37», пьяно мигнул и через секунду погрузился в морозную кому. Я вздохнул и сунул выключенный телефон в карман.

 

Единственным пунктом остановки был магазин продуктов, в котором я намеревался купить шампанского. До магазина сначала я шел не спеша, вороша редкие сугробы и с тоской поглядывая на звезды, но с каждой новой минутой подспудно ощущал заговорщический шёпот первобытной ночи, завладевшей пустым пространством одиноких улиц, и все больше тосковал по человеческому обществу и теплу. Темнота, и без суеверных фобий правившая городом, в тот момент смешивалась с болезненными фантомами моего воображения, облекалась в плотную форму, и, казалось, обжимала смоляными кольцами видимую реальность, сужая ее до трепещущего огонька в груди, который буквально молил меня шевелить ногами, чтобы поскорее покинуть эти пустые, зловещие и мертвые улицы.

 

Последнюю сотню метров, влекомый светящейся вывеской, не особенно смущаясь, я преодолел практически бегом.

 

В магазине звучали новогодние песни неясного возраста, пахло несвежим пивом и душистой ёлкой. К моей радости, кроме персонала внутри ещё были люди — на входе я услышал бормотание голосов и заметил движение между стеллажей с товарами.

 

Путь от дверей к отделу алкоголя перегородила девочка лет шести, которая сидела на корточках и водила пальцем по змейке мутной воды. В метре от ребенка громоздилась куча сваленных на пол упаковок с мороженной рыбой, а рядом стоял выпотрошенный холодильник. В нем и полагалось хранить рыбу, но теперь морозная камера напоминала разграбленную гробницу. Крышка лежала рядом, изнутри струился лёгкий, но весьма едкий дымок, и во внутренностях ворошился техник. Рыба неумолимо таяла, распространяя на полу сеть водяных щупалец, а в воздухе — соленый, прелый аромат.

 

Пока я выбирал шампанское, появилась мама девочки, игравшей с лужей, отругала дочь и уволокла ее в сторону выхода. Минутой позже две дорогих с виду бутылки торчали у меня за пазухой, а я огибал разверстый морозный саркофаг и рыбную кучу, направляясь к кассам. В хлебном отделе ещё слышалось шуршание покупателей, но магазин заметно опустел. Или так мне показалось.

 

Когда дошёл до кассы, мамы с дочкой я не увидел — очередь составлял единственный мужчина впереди меня. Почему-то я был уверен, что встречу здесь девочку с женщиной, ведь они свернули именно сюда, толкая перед собой явно не пустую тележку.

 

Я оглянулся назад и медленно осмотрел помещение. Теперь оно казалось явственно пустующим. Ни движения в прорезях стеллажей, ни шорканья ног, ни бормотания техника больше не нарушали глухую неподвижность общей картины. Я будто смотрел на фотографию, мертвую и удручающую. Творения человека без присутствия его самого катастрофически быстро теряли всякий смысл и жизненный облик, источая ощущение инородности и фальши. Надоевшая новогодняя мелодия тоже притихла. Я поежился, обернулся к кассе и замер. Мужчина впереди очереди успел развернуться и смотрел на меня.

 

3.

 

— Саша, позови Татьяну! — надо мной трезвонил женский голос.

 

Я вскочил, захлебываясь от волнения. Сердце трепетало в испуге, голова кружилась, болел локоть, а правая ладонь назойливо жгла. Под ногами что-то шипело и хрустело, пока я неловко пошатывался.

 

— Мужчина, вы пьяны? Стоять можете? — ко мне приблизилась темноволосая полная женщина в синем фартуке с эмблемой магазина и облезлой шерстяной кофте. На шее ее блестело ожерелье из новогоднего украшения, а дыхание отдавало нотами алкоголя и синтетического персика.

 

— Я? Да. Всё нормально, извините, пожалуйста. — Я собрался с духом и охватил воспоминанием произошедшее: вышел из дома, добрался до магазина, встретился с чудовищным взглядом пропитого исполина, и, видимо, упал. Стыдно, досадно и… все-таки необъсянимо страшно. Меня одернул голос кассира.

 

— Цел? Ну нормально. Вроде не пьяный. — С испуганной улыбкой сказал женщина. — Таня, убери! Бутылки, это самое, мужчина тут уронил.

 

— Так я говорила, лужа до дверей! А Лена, твою мать, чего не вымыла? Я тут уборщица что ли! — подошла вторая сотрудница, чуть моложе и стройней, тоже в праздничной гирлянде поверх синего фартука. На голове у нее вяло лежал широкий красный колпак с помпоном. Голос, низкий и сварливый, доносил терпкое сигаретное послевкусие.

 

— Ну давай, парень, двигайся. Уже отметил? — сказала девушка и мягко оттолкнула меня в сторону.

 

Я стоял в пенистой луже шампанского, усеянной малахитовым архипелагом осколков, в которых под музыку мигали отражения разноцветных огоньков.

 

— Давай мне бутылку. В таком виде она тебе зачем? — девушка в колпаке протянула руку и улыбнулась. Я повиновался ее жесту, хотя толком не понимал, что делаю. Сотрудница магазина аккуратно вынула у меня из руки шершавое горлышко с висящими осколками на конце.

 

Из-за кассы раздался звонкий голос:

 

— Вы не переживайте, с вас ничего не требуется. У нас, вон, видите, в новый год ремонт затеяли — холодильник сгорел! Все растаяло, вот и скользко. Возьмите ещё шампанского, у нас много. Сделаем вам скидку!

 

Последнюю фразу кассирша произнесла уже под пиканья сканера штрихкода, ловко перебрасывая упаковки с продуктами из корзины в пакет.

 

— Хорошо, спасибо, я возьму. — мой голос звучал рассеянно.

 

Стоявшая перед кассой мама с девочкой — той, что ковырялась ранее в струйках воды — бросила на меня взгляд, недоверчивый и надменный. Кассир Татьяна сгребала стеклянную требуху из лужи в совок.

 

Гигант исчез. Нагнал на меня суеверного страха и ушел с довольной улыбкой? Воспользовался праздничным аперитивом персонала, напугал меня гнусным видом, что-то взял с прилавка и улизнул, не заплатив? Дурной поступок, что бы он не скрывал.

 

Я повернул назад, в отдел спиртного, стряхивая с себя капли. На рукавах расползлись темные пятна. Ощущения были скверными. Мысли вертелись несвязным калейдоскопом, чувства схватились в жестоком соперничестве. Стыд теснился гневом, подсознательный страх боролся с глумливым скептицизмом.

 

Я снова взял шампанского, уже не заботясь о марке, и поторопился к выходу. В голове снова возник образ произошедшего — вздутый к потолку силуэт мужчины, его нелепая поза и ужасная гримаса. Отвратительная гниль зубов...

 

Девочка с мамой! Когда я подскользнулся, пятясь от страха, и свалился, их уже не должно было быть в магазине. Я точно, без сомнений, знал это — картина зияющего пустотой помещения отпечаталась в сознании так же четко, как и циклопическая фигура, что хищно таращилась на меня. Только закрылись автоматические двери за спинами девочки с мамой, у кассы оказался тот самый огромный человек. И снова я стоял с ним одним в очереди.

 

За прилавком никого не было. Кассир постарше общалась за стеклом, на улице, с худым и горбатым охранником. Она быстро курила и что-то объясняла мужчине. Иногда беззвучно заливалась смехом и активно жестикулировала сигаретой. Охранник стоял с одинаковой ухмылкой, цедил дым сквозь сомкнутые губы и оценивал ее беззастенчивым взглядом. Татьяна, видимо, завозилась с уборкой разбитого стекла. Пол влажно блестел шлейфом сладкого пятна.

 

Злополучный высокий человек стоял ко мне спиной, вальяжно опершись на прилавок с конфетами, отчего тот заметно покосился. Поза его теперь выглядела совершенно естественной.

 

Грубый, колоритный, но весьма стандартный выпивоха-разнорабочий, пусть и огромного роста и уродливой внешности. И мало ли таких мне приходилось видеть? Женщины, которые чудесным образом появились у кассы, легко могли отойти в отдел молока, и не заметив их, мне показалось, что они уже ушли. А что до странного поведения мужчины, который уставился на меня, так и тут не приходилось пугаться, припомнив не редких городских сумасшедших. Встречались и голые бездомные, сражающиеся с невидимыми противниками в аптеке, и пьяницы, распевающие религиозные гимны, возлегая на проезжей части, и беззубые женщины кокетливого вида, которые схватят тебя на улице за плечо, прошепчут: «Сегодня, милый друг, я буду спать в Аду» и подмигнут на прощание красным веком. Бояться тут нечего, главное не останавливать на них взгляд и равнодушно игнорировать — вне фокуса внимания безумцы становились лишь фрагментами серого урбанистического боке.

 

Он не смотрел на меня. Лицо его виднелось только частью, в моменты покачивания головы. Мужчина облокотился на стойку, ожидая отлучившегося кассира. Длинная рука с костистыми бледными пальцами, оплетенными серыми червями вен. В другой руке мелькнул знакомый блеск белого стекла. Бутылка водки почти скрылась в объятии его ладони. Лишь блестящее донышко и колыхание пузырьков воздуха в бутылке выдавали покупку незнакомца. Конечно, несложно было догадаться по внешности, что выберет себе в качестве покупки человек, обликом олицетворявший достижение девятого круга социального дна.

 

Кассир взглянула на вновь образованную очередь и выдула в грудь охраннику тонкую струю дыма. Из ее руки дугой сверкнул оранжевый огонек и угас в темноте. Женщина поспешно забежала в магазин, извинилась с разоружающей улыбкой и прямо в куртке юркнула на рабочее место.

 

Высокий незнакомец повернулся к женщине лицом, а ко мне боком. Я сделал аккуратный шаг вперед, на сей раз решительно не намереваясь падать. Кассир приняла из бледной руки бутылку и замерла. Лицо ее потеряло блаженный вид и передернулось в испуге. Гримаса болезненной беззащитности мелькнула на нём, всего на миг, но я успел это заметить. Значит, не мне одному мерещится в большом человеке что-то кощунственное и пугающее. Он смотрел на женщину, пока та рассеянно, без былого проворства упаковала товар в пакет.

 

— Сто семьдесят восемь рублей. — голос ее заметно поблек. На мужчину она не смотрела, глаза бегали с пола на кассу, с кассы — на прилавок.

 

Мужчина медленно засунул руку внутрь широких мягких штанов и оттянул карман. Послышалось вошканье меди. Его огромный рваный рот на угловатой челюсти, презрительно выданной вперед, неприятно скользил от ядовитой насмешки к мерзкому причмокиванию, но взгляд оставался неподвижным. Я не мог увидеть его глаза с полуоборота и надеялся, что мне не представится видеть их снова.

 

Тишина прервалась, монеты бездушно стукнули по ободранной пластмассе. Испуганная женщина сгребла в ладошку деньги, не отягощая себя пересчетом, и сунула в карман фартука. Гигант смахнул бутылку огромной рукой, издал пренебрежительный присвист слюной, и зашаркал к дверям. Чек кассир не выдала. Всем телом, каналами ощущений и сетью обнаженных нервов я ощутил вибрацию воздуха, что почти визуально колыхала пространство. Это была волна непреодолимого страха. Я заставил себя подумать о празднике, его простой радости, друзьях, которые ждут меня, и о том, что уже черт его знает, сколько времени я топчусь на месте в злоклятом магазине и позволяю себе бояться не понять чего.

 

Кассир, находясь в полузабытьи, провела сканером по бутылкам и получила от меня ровную сумму без сдачи. Я поместил вымученное шампанское в рюкзак и всмотрелся в громадную фигуру, что неспешно удалялась от дверей. Он остановился около дороги и медленно обернул голову в мою сторону. Я закрыл глаза.

 

4.

 

Я оглянулся на электронное табло над дверьми магазина. Минуло полчаса, как я покинул свою квартиру и теперь торопливо взбирался по холмистому тротуару. Рюкзак тяготил спину, а воздух был ожесточенно холоден. Но душа моя пела, а сердце радовалось освобождению из плена дурных запахов, пугающих пропоиц и гудящих ламп в аккомпанементе назойливой новогодней музыки. Чем бы ни вызвано поведение угрюмого человека, застрявшего в тенетах греха, след его поспешно стирался из памяти предвкушением приятной компании молодых людей, полных жизни. И вкусной трапезы — я планировал плотно и самозабвенно поесть. Чудовищный образ теперь представал забавной карикатурой, а испуг мой казался все более несуразным и достойным дружеской насмешки. С ним же отступали навязчивые фантазмы пустого города.

 

«Расскажу Лии. Она любит мои дурацкие истории. Может, и Антон посмеется. Хотя Антон — вряд ли. Скорее, он все прослушает, а потом безучастно кивнет и скажет «Ага» — думал я, пока набирал код домофона у двери подъезда. За тот неполный год, что мой друг снимал квартиру в новом доме, я бывал здесь по несколько раз за неделю. Некоторые визиты растягивались на многие дни и прерывались только вылазками за едой, чему способствовала счастливая близость наших домов.

 

Население города чуть превышало полмиллиона человек, но статус краевой столицы зачастую благоволил жителям, особенно тем кто постарше, считать себя частью если не мегаполиса, то крупного культурного центра. Я же, сколь не пытался, так и не смог разделить подобную гордость.

 

Город имел нарядную сердцевину из ухоженных столетних построек, обрамляющих две главные улицы, приличную набережную и несколько уютных закоулков между грозных сталинских домов. Но стоило спуститься вниз с холма, на котором ютился центр, с каждым шагом пейзаж тускнел и на глазах истлевал.

 

Запустение и старость сожительствовали с дешевым блеском новостроек, рассеянно воткнутых небрежным ваятелем среди покосившихся деревянных хибар и заплесневелых пятиэтажек. Форма города на карте напоминала застрявшее в паутине насекомое, несчастную многоножку, вынужденную медленно угасать в жестоком равнодушии бетонной стены. Это ощущение безнадежного и злого трепета я часто ловил в узорах лиц прохожих, угрюмых и выцветших. На севере и юге города размещались спальные районы, но какая-никакая культурная жизнь неизменно стекалась к центру. Здесь жили и мы — по разные стороны длинного бульвара, упиравшегося в набережную.

 

Взаимодоверие за долгие годы только крепло и ни разу не подвергалось сомнению, поэтому уже на вторую неделю приезда Антона, я знал пароль от домофона и нередко обладал ключами от двери.

 

Я попал в широкую парадную и вызвал лифт. Зданию было два года — совсем ещё юный возраст, но ощущение износа отчетливо мелькало в деталях его убранства. Перегоревшие лампы между этажами, попеременно работающие лифты, влажные подтеки по углам и нередкие черные прорешины вместо клеток потолочной отделки. Консьерж хоть и полагался, на что указывал красноречивый закуток с соответствующей табличкой, но большую часть времени отсутствовал. Думаю, я видел его однажды. Сутулый, престарелый мужчина в черной униформе ворочался внутри неосвещенного помещения. По правде, с тем же успехом это мог быть уборщик или даже вор. Вот и сейчас комната пустовала. Глупо было надеяться на это, но мне захотелось увидеть мельтешение телевизора в дежурной комнатке и поздравить кого-нибудь с праздником. Пусто и глухо. Я заскочил в лифт и нажал на кнопку шесть.

 

5.

 

«Может, перепутал дверь? Или этаж?» — подумал я, в четвертый раз барабаня по металлу. Звонком хозяева еще не обзавелись. Прислонился ухом к замку — только слабый гул сквозняка. Я отошел от двери и внимательно осмотрел ее. Сто шестьдесят семь. Все верно, эта дверь.

 

Выудив из кармана трупик телефона, я интенсивно подышал на него и помял ладошками. Ещё раз с досады стукнул в дверь — теперь ногой — отчего на металлической поверхности осталось темная ссадина с мокрым подтеком. Я стыдливо улыбнулся и вышел на лестницу, которая была отделена от холла с лифтами и от секции квартир. Здесь царила скучная темень, уныло разбавляемая оконцами, через которые на меня таращилось черное небо.

 

Я постоял в угрюмом помещении с минуту, обдумывая, почему и куда ушел мой друг перед самим праздником, и побрел вниз по темным ступенькам. Пока спускался, я прокручивал в голове все варианты, почему Антон вдруг мог исчезнуть за несколько часов до Нового Года, и что мне делать дальше.

 

Когда я подходил к первому этажу, рука неожиданно осветилась белым, очерчивая розовые контуры пальцев. Хороший знак. Телефон вышел из забвения, но показал трагически узкую полосу зарядки. Поерзав на темной лестнице от нетерпения пока загрузилась система, я поспешно набрал Антона.

 

— Ты где пропал? С тобой нормально все? — голос друга звучал спокойно.

 

— Мне кажется, что пропал здесь не я…

 

— Эрик, я тебе не дозвонился, у тебя телефон был выключен. Короче, приеду к двенадцати. У ребят форс-мажор на мероприятии. Сергей раздавил объектив, я везу им свой. Снимать сам не буду, просто отдам и вернусь.

 

— Боюсь, что ты не приедешь — сказал я с видимой досадой. Съемки новогодних праздников — дело прибыльное, Сергей раздавил объектив, — ещё бы — а значит едва ли после такой оплошности Антон позволит руководить процессом кому-нибудь кроме себя.

 

— Эх, а я у тебя под дверью. — вздохнул я. — Пойду пить шампанское домой, позвонишь, как приедешь. Если приедешь.

 

— Я приеду! Всё. Позвони Лии, она дома. Так ты под дверью? Погоди, что же ты тогда не…

 

Разговор прервался. Мигнул бледный логотип, и светящийся прямоугольник экрана снова обратился равнодушным блеском черного стекла, а телефон — безжизненным холодным бруском. Теперь основательно. Я чертыхнулся и быстро вышел в соседний коридор — на свет, к лифтам и выходу.

 

Первый этаж все так же обездоленно пустовал, чем откровенно мне опротивел, и я ринулся из подъезда с острым желанием вдохнуть свежего морозного воздуха.

 

Я почти нажал на кнопку магнитной двери, как она сама открылась снаружи и темнота двора выплюнула в меня двух человек. Мальчика в легкой куртке и молодую женщину, несущую перед собой крохотную, но пеструю елку. Появление их было неожиданным, так что я не успел притормозить и столкнулся с женщиной. Деревце в ее руках амортизировало наше внезапное сближение, но я все равно неловко выставил перед собой руки. Вышло так, что женщина как будто передала деревце мне. Какое-то время я стоял сконфуженный произошедшим. Ее взгляд поймать я не смог, женщина неуклонно смотрела себе под ноги и не шевелилась. Золотистые спутанные волосы лежали на лице мокрой маской. Я медленно отодвинулся от женщины, извиняясь за нерасторопность и пятясь назад. Одежда дамы выдавала ее хороший вкус и неплохой достаток, но сидела удивительно небрежно. Дорогое, мятного цвета пальто было чуть скособочено, шарф болтался растрепанным ярмом.

 

Я отступил еще. Окинул взглядом елку. Красивая, живая. То есть, конечно, мертвая. Деревцо было в полном выходном наряде. Несколько крохотных игрушек, весьма качественных и новых — шарики, машинка, фигурка эльфа — и множество таких же маленьких сладостей украшений в различных формах, подвешенных на золотистые веревочки. Я знаю эти шоколадки, непристойно вкусные и такие же недешевые. Бельгийские или немецкие. Ёлка явно предназначалась ребенку.

 

Женщина сделала шаг в сторону и обошла меня со странной ношей, в моей руке осталась конфета в виде рождественского носка в шершавой обертке и колючая темно-зеленая веточка. С кротким колебанием сомнения, я опустил конфету вместе с веточкой в карман. Мальчик все это время стоял вплотную у входа в темный лестничный коридор. Стоял тихо, неподвижно и безжизненно, смотря на ручку двери, которая была от него в сантиметрах двадцати, буквально перед носом. Женщина подошла к ребенку, странная парочка вяло перетекла в темное помещение с лестницей и отчетливо пошла наверх.

 

— Это наши гости. С подарком.

 

Впав в оцепенение перед сомнамбулическими незнакомцами, я не заметил, как за ними вошла ещё одна фигура. Или она все время была здесь?

 

Старушка. Почтенного возраста, запущенного вида, очень низкая. Щуплая, с короткой бесформенной прической тонких редких волос. В огромном пуховике, который полностью скрывал ее ноги. Низкий рост дополнялся отталкивающей деталью — пугающей величины горб на спине женщины находился на одном уровне с ее головой. Осанка старушки имела контур надломленной и скрюченной ветки.

 

Она заговорила, и голос же ее полился удивительно стройным мотивом, без хрипа и возрастного треска:

 

— Сегодня особенный вечер! Вас все-таки забросило в наши покои. И надо сказать, давно сюда тянуло и долго носило рядом. Доверяйте своим чувствам, не гоните их, позволим себе настоять на совете. Поберегите ваши испуги и, будьте так любезны, не откажите в помощи больному человеку? — проговорила женщина с некоторой долей патетики.

 

Я ощутил укол сомнения.

 

— В чем помочь? Здравствуйте. — Я не подходил ближе и сделал нахмуренный вид. Взглядом целился куда-угодно, кроме ее глаз.

 

— Нам нужно самое малое — горстку вашего времени, да кусочек-другой телесного старания, если потребуется. Довести нас до нашего жилища. Вы же к этому приспособлены? Не будет же вам в тягость проводить обессиленного человека в его обитель? — Голос бабушки иногда терял форму, отбрасывая пугающие тени бездушности, а иногда звучал с подозрительным лукавством.

 

— Куда?

 

— На шестой. Просто побудьте рядом, на случай, если нам станет плохо, и доведите нас до квартиры. Воспрепятствуйте же беде, и хватит бояться!

 

Речь бабушки пестрела театральностью и самодовольством, что сильно разнилось с ее внешним видом — из ее уст я ожидал услышать не более чем кряхтящие причитания или же белиберду из несвязных проклятий.

 

Старая женщина, воспользовавшись моим замешательством, необыкновенно быстро оказалась около меня, пытаясь заглянуть снизу в глаза. Не раздалось шагов и шорохов ковыляющей походки. Я отпрянул бесцеремонно и резко, отстранив женщину от себя так, что она должна была завалиться на бок. Отшагнув назад, я неосознанно выставил руку вперед и толкнул старушку в мягкое, податливое плечо. Она не упала. Лишь незвучно колыхнулась. Как невесомая тюль.

 

Совесть хлестнула горячей плетью по сердцу — так нельзя. Нервы нервами, но веди себя достойно, Эрик.

 

— Извините. Я как-то взвинчен. Вечер особенный, вы правы, но скомканный. И вы все это так странно говорите… — Я вздохнул, провально улыбнулся и громыхнул бутылками за спиной, поправив лямки рюкзака. — Вас проводить? Так это были ваши гости?

 

— Пойдемте. Время льется слишком быстро. — Она кивнула на кнопку. Так и быть, я вызвал лифт. Дверь открылась, неуклюжая с виду женщина легко поместилась внутрь.

 

Я зашел в кабинку, нажал на шестой. Компания старухи, скукоженной под тяжестью возраста, в замкнутом пространстве лифта меня тяготила. От этого обволакивающего чувства тоски время замедлялось и плавилось. Второй этаж. Лифт не ехал, а сползал восковой каплей. Запах дряхлости заполнил узкую комнату. Женщина стояла боком, голова ее была на уровне моего живота. Я смотрел в потолок и не находил слов, как бы уточнить детали нашего сотрудничества, но еще больше не желал начинать беседу, опасаясь очередной порции безумных фраз.

 

— Мы уже видели вас. Друга проведываете? — Она повернула голову и улыбнулась. Старость в облик женщины въелась давным-давно, отчего изможденное лицо имело вид скорбный, и навевало мысли о смерти и безвозвратности. Глаза ее были белесыми и тусклыми, а вместо бровей розовели две полоски.

 

Третий этаж.

 

— Сейчас? Новый Год праздновать пришёл. Ну а вообще, да, бываю здесь. А вы на шестом живете? — В последней фразе мой голос выдал удивленную ноту.

 

В ответ я услышал бормотание.

 

— Очень мало времени. Связи тают, скорлупа крошится. Мы теряем форму… А где мы живем, вы увидеееееее… — Голос старушки застрял на одном слоге, звук начал низко тянуться из ее рта. Я испугался, подумав об инсульте. Горбатая женщина вздрогнула, схватилась за стенку лифта и припала к ней. Пуховик задрожал под ее сутулыми плечами. Ее лицо подвергалось жутким изменениям, либо разум злобно шутил надо мной. Мне привиделось, что кожа ее в миг почернела, а голова сдулась в темный бесформенный комок и скрылась в складках трясущегося пуховика. Я боролся с отвращением от увиденной метаморфозы, но все-таки лепетал бестолковое: «Что с вами? Как вам помочь? Женщина?».

 

Шестой этаж. Двери открылись, я выскочил из лифта одним брезгливым прыжком, но сразу остановился. Сделал глубокий вдох, снова шагнул к лифту и растерянно протянул руку женщине. Голова ее имела прежний вид — бледная кожа, тяжелые морщины, все вполне на своем месте.

 

Сжавшись в угол, она напряженно что-то бормотала, но тряска постепенно угасала, переходя из дьявольской одержимости к редким конвульсиям. Слов было не разобрать, но шепот ее складывался в стройную фигуру, повинуясь формуле таинственного ритма, внимать которому было одинаково любопытно и противно. На секунду мне показалось, что странная бабушка начитывает стихи на неизвестном, но знакомом языке. Лоб ее блестел каплями пота в резком свете ламп.

 

Я дотронулся до ее локтя, и мягко потянул вверх, пытаясь поставить старую женщину на ноги. Я заметил, что, когда взял ее под руку, не получил почти никаких тактильных ощущений. Будто трогал податливую мыльную пену. Ее дрожь прошла так же внезапно, как и возникла. Женщина встала, распрямилась до своего предельного состояния и текуче двинулась из лифта, направляя меня с собой.

 

Дом изнурял тишиной, а свет ламп выворачивался болезненным, ноющим оттенком. Приятное в этом враждебном климате безмолвия заключалось в том, что Новый Год, по всей видимости, я ещё не пропустил. Я обязан был заметить какофонию из криков, поздравлений и взрывов петард.

 

— Вот и славно, пойдемте. Не бросили человека в беде. И нечего быть такими пугливыми — проговорила женщина с глубокой одышкой. Пуховик ее обзавелся, на мой взгляд, несколькими новыми лохмотьями.

 

— Вы не здоровы! Что это было? — Я осмелел и завелся.

 

Женщина говорила твердым тоном, но с паузами, скрупулёзно перебирая в уме нужные слова:

 

— Не здоровы, о чем вам и сообщили заранее. И у нас, и у вас мало времени, молодое создание. Нам, как видите, сегодня дурно. Вы не встречали больных и старых людей?

 

— Встречали. Но не в новогоднюю ночь, и так они себя не вели. Что за припадок с вами был?

 

— Да, считайте, что инсульт. Нет времени. Ни на слова, ни на названия… — Старушка говорила тише, звук ее голоса колебался и крошился. Сосредоточенно выдохнув, она обогнула меня и двинулась через пустой холл на выход.

 

Женщина привела меня к двери. Деревянной, с обкрошенной со всех сторон краской разных цветов, и каждый из слоев покраски наполовину состоял из ржавчины. Я вспомнил глаза незнакомого пьяницы в магазине, его страшный рот и мертвенную серость зубов. Я узнал ту замогильную песнь страха, что сковала меня своим тлетворным обертоном в магазине. Я услышал собственное сердце, басящее в ушах.

 

«Совсем скоро, — уверял я себя, — в спокойной обстановке ты все рассудишь и поймешь, что видел не то, что думаешь. Обнаженные нервы вырывают из подсознания ещё и не такие картины, особенно ночью. Безумец распространяет свое безумия на других людей, вот ты и попался на этот ядовитый крючок старческого агонизирующего сознания. Вот увидишь, Эрик, утром все будет казаться пустяковым преувеличением раскаленного воображения. Монстры превратятся тени, которые исчезнут под светом солнца и трезвого ума».

 

Дверь была открыта. На изодранном пороге блестели свежие еловые иголки и желтый обрывок украшения. Рядом сохли две тропинки грязных следов с комками талого снега — взрослые и детские. Вели они в разинутую щель загадочной квартиры.

 

У меня закружилась голова, и во рту разлился сладкий привкус тошноты. Откуда в новом доме в самом центре города, в доме, в котором не заселена и половина квартир находится такая дверь с такой хозяйкой? Почему эта странная пара, молодая женщина и мальчик, хорошо одетые, вроде бы обычные, но будто обескровленные душой, полумертвые, появились именно сейчас, и коварным росчерком зловредного когтя судьбы приковыляли сквозь шесть этажей темноты именно сюда, в эту проклятую затхлую квартиру?

 

Подступивший прибой страха ударил так ошеломительно, что во мне разверзлась пропасть отчаяния, в которую обваливались любые разумные объяснения происходящего. Не было больше сил пенять на случайности и выискивать в кладовых здравомыслия спасительные иллюзии рационального мира.

 

— Здесссь— голос звал меня уже изнутри квартиры. Дверь была приоткрыта. Из черного проема разливалось манящее синеватое свечение.

 

Самое неприятное и святотатственное заключалось в том, что более всего меня тянуло туда — внутрь, словно там, за дверью меня ждали ответы на вожделенные вопросы природы бытия, как моего, личного, так и внешнего, по чьей воле рождается и гаснут звезды и проистекает великая взаимосвязь живого и мертвого, пустого и полного.

 

Я всё-таки зашёл в квартиру.

 

Под ногами что-то хрустело, продавливалось, лопалось. Податливо и легко. Помещение не делилось на комнаты, вернее, оно само было одной длинной комнатой. Я не заметил источников света, только неравномерное и переливчатое, голубое свечение медленно ползло бесформенными мазками по стенам, как ядовитая акварель.

 

Сами стены тоже двигались. Они плавно бугрились, надувались, опадали, повинуясь неведомому дыханию, и уходили бесконечно вверх, теряясь в темноте. Потолок отсутствовал. Всё это жуткое помещение было похоже на утробу гигантского хладнокровного чудовища. Не было всякого запаха, и нос мой вдыхал лишь ровную прохладу. Ноги ступали мягко, точно по мокрой земле.

 

Я посмотрел на пол — землистая поверхность влажно блестела и была плотно усыпана скорлупой. Темные и пятнистые останки яиц, принадлежащие не птице, а скорее крупному земноводному, ловили на себе редкие голубоватые блики. У противоположной входу стены торжественно зияло огромное круглое окно.

 

С одной стороны, мне следовало изумиться сильнее прежнего, и вовсе потерять всякую нить разумности, но с другой — я жаждал очередного будоражащего открытия. В скудных отсветах флуоресцентных стен окно вырисовывалось лишь частично, но даже в таком неполном облике я видел его отделку — могучий темный материал, дерево или даже камень, с резным орнаментом. Массивная работа, руки явно разумного резчика, создавала грубый контраст с органической животностью окружающего пространства.

 

Вопреки досконально известной мне географии района, в котором находился дом, за треснутым стеклом не было знакомых девятиэтажек и ведущей к бульвару дороги. Не виднелось и широкое здание лицея, который непременно должен был виден с этой части дома. Наклон и перспектива открывшейся картины также противоречили привычной действительности — этаж был однозначно первый, а не шестой, коим ему и полагалось быть.

 

За окном в густых сумерках качались от ветра деревья, позолоченные желтоватой луной. Не мерцали сугробы, и не блестел иней. За окном разыгрывалась настоящая буря в красках поздней осени. Именно ее интонации заставляли дрожать треснутое окно. Деревья клонились под напорами бушующей стихии, и отпускали в сумеречный воздух шлейфы облетающей листвы.

 

Судя по всему, на той стороне гуляли ошеломительные, бесприютные ветра, ведь и окно, и стекло нисколько не вызывали ощущения хрупкости. Даже наоборот, их массивность внушала гордость и мощь, и я был уверен, что я смотрю не в то привычное, человеческое стекло, что легко осыпается от брошенного камня или снежка. И всё-таки оно дрожало.

 

Луна мягко подсвечивала детали удивительного пейзажа. Слева угадывался борющийся с ветром поток реки — виднелся краешек дыбящихся волн, ярко блестящих брызгами и пеной; справа от деревьев ярко освещался белый камень зубчатых руин, торчащих среди поломанных деревьев. По низкому небу неслись грузной кавалькадой рваные черные тучи, отливая сумрачным фиолетом.

 

То, что было старушкой, хохотнуло, но смешок этот не содержал в себе ни привкуса улыбки, ни отзвука веселья.

 

Я молчал. Слова не рождались, мысли остались там — на шестом этаже Антонова дома в истертом ожидании праздника. Это было другое место, без имен.

 

Голова загудела, я почувствовал внутри себя чужой голос. Голос без звука, тембра и всякого рода признаков, могущих быть описанными словами. Звук его был раскаленной волей другого, властного и могучего сознания, говорившего со мной. Наверное, так ощущается телепатия. Надеюсь, что так.

 

Да и что там таить, я уже понял, со мной говорит не старая женщина, не женщина и не человеческое существо.

 

— Нам понадобилась ваша помощь, мы должны были вернуться домой. Ваше прикосновение заняло сил нашей оболочке. Мы не обладаем достаточным — голос сделал паузу — полномочием, чтобы ворочать грубые предметы и бывать в вашем мире, где захочется. Но сегодня нам пришлось. Все наши силы уходят на другое. Наши дети охраняют нас от вас, а вас от иных — снаружи, и доставляют нам новые формы, новые упаковки. Сегодня вы встретили тех, кто мало поддавался воспитанию. Увы, не всякое дитя склоняется на сторону порядка. Возможно, вы воспитаете их лучше — голос заглушился мягким рокотом.

 

Наша обитель призрачна, она всегда «между», всегда ускользает, мы здесь, и там, и нигде. Мы сцепляем «середину», ваш мир, и «шелуху» — его внешние одежды. Для этого нам нужны якоря — физические основания, точки опоры, люди, через души которых мы цепляемся за «твердый мир». Таким якорем стали вы.

 

Но, как и вашему миру, как и вам, так и нам нужны новые одежды. Ваши, людские, особенно скоро утрачивают свой лучшие качества. Потому, иногда нам разрешено что-то заимствовать.

 

— Я не совсем понимаю… — сказал ли я это вслух? Сам себе.

 

— Вы уже не боитесь, мы это чувствуем. Здесь страх отпадает, как и многое другое. Здесь, на границе, где ступается легче и смотрится шире, сходятся много творений: опустошенных, хищных, страждущих, необъятных, мертвых и грандиозных. Самых прекрасных и самых чудовищных. Но если бы вы знали, как все хлипко устроено, лишь тонкими нитями сшиты ваши миры… И эти нити плетутся здесь.

 

И наша служба подходит к завершению — ещё одна оболочка, и нам будет позволено поставить на свое место других.

 

Быть может, вас? Мы делаем вам долгосрочное предложение, но напомним о нем позже. Пока вы слишком молоды и слабы.

 

Я чувствовал, как звучащий внутри меня голос обрел плотность и подобие формы. Я чувствовал густой черный туман обвивал мое тело паукообразным призраком. Он влезал под кожу, просачивался по нервам, царапал мою голову изнутри. Удивительно, но его присутствие сделало меня сильней. Я стал видеть четче, шире и забыл про все, про страх, про новый год, друзей и унылый город.

 

Меня интересовало окно впереди. Огромное стекло страдало под ударами ветра и скрипело трещиной. Оно не имело створок или ручки. Скорее оно являлось иллюминатором, не предназначенным для открывания.

 

Я взглянул на останки стены с крохотным пламеневидным окошком, белеющие в сумерках, и заметил движение среди гнущихся от ветра кустов. С земли распрямились, вздымаясь к небу одна за другой, три грязно оранжевые фигуры треугольной формы с круглыми сгустками черноты на вершине. Появление их было стремительным и плавным, подобно полоске разлитой воды, только если бы та текла вверх. Черные сгустки на вершинах треугольных фигур пульсировали, сжимаясь и расширяясь, а по их диаметру скользили, кружась, изогнутые лепестки такого же черного цвета. Сами треугольные фигуры неприятно светились, отбрасывая бурые пятна на обломленный ствол мертвого дерева.

 

Они вздернулись до неба и заколыхались, игнорируя силу ветра, но повинуясь своей таинственной воле. Вытянутые конусы имели вид формально простой, но зловещий и даже инфернальный. Лучше бы оно имело зубы и когти. Так же стремительно как возникли, они потекли в сторону окна. Сомневаться не приходилось — как я видел их, так и они меня.

 

Во мне снова заерзали темные щупальца чужеродного дымного разума и сквозь липкую эйфорийную пленку, зазвучал тот же голос:

 

— Мы не носим имен, можете сами назвать нас тем, кем мы вам кажемся. Считайте нас одними из сторожей, овчарами наивного абсурда, бренного морока иллюзий, в котором вам приходится тонуть.

 

Ваша оболочка, шелуха, кстати, сейчас плотно поела и в силу своих скромных возможностей радуется жизни. Скоро увидите, а если проявите сообразительность, кое-что поймете. Многие из тех, кто живут рядом с вами, и есть лишь пустые оболочки. Тем лучше для нас, всегда можно найти новую упаковку. Иногда мы подбираем ничье, а иногда позволяем себе кое-что отобрать — голос улыбнулся интонацией.

 

— Мы сторожим вас от …

 

Тень запнулась. Лунный свет и картина осенней бури за окном померкла — ее заслонили те жуткие существа. Они доползли до окна и прилипли к нему своими черными макушками, облизывая стекло лепестками тьмы.

 

Левая стена утробного помещения начала поддаваться быстрым метаморфозам. В одном месте она выгнулась невероятно сильно, образовав тягучую каплю, или яйцо, а затем исторгло из себя этот объёмный овал. Яйцо зависло в пространстве, переливаясь теми же цветами, что и стены, и начало крошиться прямо в воздухе. Из него поползли иссиня-черные щупальца с сапфировым отливом, свиваясь в огромную узловатую форму. Осколки скорлупы погасли и опали на землю. Темно-сапфировая фигура извивающегося дыма крепла и взрастала, преображаясь зловещими контурами.

 

Двухметровое чудовище из дымящихся жгутов приняло вид косматого медведя или йети из фильмов ужасов. «Шерсть» его вспенивалась и ерошилась клочками живого темно синего пламени. Существо раскинуло вбок огромные конечности, превышающие длину корпуса, и ринулось к окну.

 

Монстр не думал тормозить и вязко булькнул в стекло, словно во ртуть. От столкновения косматого зверя и окна в пещере прокатила ударная волна. Стены пошатнулись, затрепетав кислотными переливами, пол вздыбился. Я ощутил глубокую, животрепещущую вибрацию, которая прошила меня. Взгляд вдруг потерял фокус, а тело — равновесие.

 

Я понял, что падаю, но так и повис над землей, будто бы паря, и не мог ощутить у себя каких-либо качеств человеческого тела. Я не мог повернуть головы, потому что не понимал, что такое голова, есть ли она у меня, и как ей вертеть в том случае, если она у меня все-таки найдется. Я смотрел на колебавшееся волнами стеклянное око, постепенно принимавшее обычный вид, и с восторгом наблюдал, как черно-синее чудище огромными лапами рвет на части треугольных тварей.

 

Казалось, что дрожащие треугольники должны жечь, осквернять все вокруг своим бурым уродливым блеском, но в столкновении с пылающим чернотой зверем гореть приходилось им. Каждый удар его лап отрывал от трясущихся тел куски, которые, дымя, вертелись в воздухе и уносились ветром. Чудовищные раны на их телах плавились и мерзко коптили бурыми струйками дыма. Бой — или,

лучше сказать, уничтожение — длился едва ли более минуты, и закончился весьма странным ритуалом победившего зверя. Пока тлели куски поверженных тел, от них отделились сферы с черными лепестками. Чудовище из яйца приняло форму, смутно напоминающую муравьеда, и втянуло в себя три черные сферы.

 

Ветер по той стороне окна сильнее сгорбил деревья, а темно-фиолетовые тучи, густо летящие в небе, сомкнули прорехи в своем потоке и оборвали лунный свет. Мягкие сумерки пожирались глухой темнотой ночи. Я видел лишь редкий блеск реки или моря слева и оборванный контур белых руин.

 

Свечение стен усилилось, пятна мерцали быстрее и переливались сочнее. Голубоватый свет сменялся серым и теперь появились и зеленые прожилки.

 

Время текло странно. Казалось, оно шло не последовательно, а многослойно. Мои мысли бешено трещали в напряженных вычислениях, я замечал десятки мелких деталей, быстро изменяющихся, фантастических и чудных, но в то же время я блаженно молчал и чувствовал, как все вокруг замкнулось — каждая точка обозреваемого пространства виделась мне застывшей, как нарисованной.

 

Мое сознание стало объемней, аномальней, чем допускала человеческая природа. Я смотрел из одной точки, а потом оказывалось, что я могу смотреть одновременно с разных углов. Я расширялся и таял, я видел, как растаскиваюсь на лоскуты энергии и втягиваюсь в живые, дышащие голубоватым свечением стены. Помню, как осознал, что они жаждут поглотить меня, что это расширение сознания связано не с приятными галлюциногенными фокусами, но с жуткой и фатальной церемонией. Помещение было живым, осознающим организмом, и оно питалось мной.

 

Но существо внутри, чей голос я слышал, то самое, что предстало в мне ветхой старушкой, не уходило. Оно говорило со мной, перебирала паучьими лапами мои мысли и чувства, успокаивало и объясняло, что я не умру здесь, что я под защитой, и сейчас с меня лишь спадают покровы чуждого, ненужного хлама. Эмоции, страхи, тревоги. Всякое человеческое съедалось тогда голодными, светящимися стенами.

 

Предоставив себя на попечение судьбы, я закрыл бы глаза, если бы вспомнил, как это делать.

 

Жадная пульсация стен замерла. Напротив окна высился контур черно-синего чудища. Оно преспокойно влилось обратно в «квартиру», а я и не заметил, поглощенный собственным распадом.

 

— Теперь славно, это все, что мы способны вам дать, а вы — принять и понять в текущем состоянии. Вы живы, вы сильны, хоть и познакомились с Шелухой. А сейчас наши новые гости предоставят нам более устойчивую форму. Но вас это уже не касается. Мы еще встретимся. — Голос тени зловеще растрескался мелкими шёпотками вокруг.

 

Чужеродный разум истек из меня множеством тонких, трепещущих, дымных нитей, которые молниеносно свивались в пластичную овальную форму, образовав парящее яйцо дымного цвета, аккуратного контура, размером с человеческую голову. На вершинах его мелькнули синие огоньки, как искры, а весь свет, исходящий от помещения вырвался из стен и яркими струйками потянулся к черному яйцу. Такими же струйками, только черно-синими, притягивалось к нему косматое чудище, распадавшееся на волокна. Яйцо вспыхнуло зелено-голубым пламенем, свет которого заполнил всё вокруг, лишь впереди я также отчетливо видел огромное окна.

 

Я медленно поплыл к окну. В первый миг за снаружи не было ничего кроме сероватой дымки. Пропала промозглая сумеречная буря и белеющие руины. Но приближаясь — а двигался в подобии упругого тоннеля, заполненного зелено-голубым светом, — серая пелена за стеклом становилась прозрачной, постепенно уступив место неожиданной картине.

 

На большом бежевом диване сидели четыре человека. Три парня и одна девушка. Еще один парень, рослый и массивный, стоял перед ними и с лукавым довольством вынимал красивые коробочки из пакета за спиной. Ребята смеялись. Стол был обставлен бутылками и цветастыми упаковками с китайской едой, блестевшей ярче, чем гирлянды по периметру комнаты. Я узнал две из трех бутылок на столе, услышал задорную музыку и различил речь.

 

— Спасибо, Антоша, я бы ее сам себе не купил. Четыре тысячи, черт, очень дорого для игры.

 

Голос был пугающе, до неприятных ощущений, знаком. Говорил я сам. Я узнал собственное лицо, запущенную прическу и ярко сиреневую кофту с пантерой, которую купил у себя же в интернет-магазине.

 

Глубокое чувство омерзения кровоточило внутри моего бесформенного сознания, которым я летел навстречу к окну. В языке жестов, в тонких метаморфозах теней на лице я узрел пепельную пустоту, наполнявшую то тело. Друзья, я был уверен, принимали сидевшего перед ним человека за своего друга. Недоспавшего и как всегда чрезмерно задумчивого, замерзшего и потому вязко тянувшего слова. Но то был не я, а проклятая шелуха — кривое эхо колыбельной, гудящее ветром в лошадином черепе; воспоминание души, разбитое о трупное безмолвие каменного изваяния. Колдовская насмешка над жизнью.

 

Я в последний раз взглянул назад — на пульсирующее сине-зеленым светом лоно, квазиквартиру, в которой обитали чудовищные старухи и мохнатые монстры, где гостем был я сам не известно сколько времени. Вместо темных стен позади себя я видел ухоженную, уютную, дорого обставленную квартиру, где рядом с маленькой аккуратной елкой стояла молодая женщина, держа руку на плече темноволосого мальчишки, который медленно махал мне в след.

 

 

Окно затрепетало, и я вонзился в него острой болью. Я ощутил кожу и все признаки человеческого тела, которое жгло, терзало искрами изнутри и будто лопалось. Ярко вспыхнул свет, электрический и назойливый, а в нос ударил залп всевозможных ароматов. Грубых и зудящих.

 

6.

 

— Эрик, ну тебе что, не нравится подарок? Ты чего загрустил? — На меня сочувственно смотрело треугольное белокожее личико.

 

Лия дернулась к столу.

 

— Так, Антон давайте откроем еще шампанское! Эрик купил какое-то хорошее, я такое ещё не пила.

 

— Да-да, щас, мы только начали! — Антон рассеянно мотнул головой и вернулся к своему занятию. Он и друг сидели на полу и вминали клавиши на джойстиках, не сводя глаз с огромного телевизора. Ещё один парень стоял, облокотившись на их плечи и выказывал яростное боление и признаки опьянения. На плоском экране два чудных монстра старательно друг друга уничтожали.

 

Я дышал ровно, но руки дрожали. Вытянул их перед собой — руки как руки, только левая заботливо перевязана бинтом, на котором проступило и давно порыжело пятно крови.

 

— Эрик, открой, пожалуйста. Я боюсь этих бутылок. — Лия говорила быстрее обычного и тоже находилась в приятном состоянии алкогольного воодушевления. Она впихнула мне бутылку шампанского, которое я купил перед тем, как…

 

7.

 

В ту ночь я невнятно попрощался с друзьями, посетовав на несвежую свинину в кляре, которая была одним из множества китайских гостей новогоднего стола. Когда я покинул трещавшую сытости компанию, на часах было 03:32 первого января 2015 года. Друзья на тот момент делали рассеянные попытки организовать поездку в клуб. Я не могу вспомнить, как добрался домой, но знаю, что шел пешком.

 

Каким-то безвольным образом я доволок ноги до крохотной квартиры и провалился внутрь дивана, попутно прижав к себе кота. Морда толстого зверька испуганно глядела на меня округленными желтыми глазами, словно увидела не того, кого ожидала. Конечно, на Новый Год его могло напугать громыхание фейерверков и хлопушек, но, к сожалению, я отчетливо понимал природу его недоумения. Обычно ласковый и любвеобильный, кот не просидел в моих объятиях и пары минут, выдавившись из-за пазухи огромной пушистой каплей, тяжело плюхнулся на пол и просеменил под стул. Защищенный массивным каркасом старого дерева, кот таращился на меня из темноты, бликуя удивленными горящими кружками, пока я не ушел в тупой сон без сновидений.

 

В момент, граничащий с бессознательностью, я успел заметить неприятное вращение пространства через марево полуприкрытых глаз, и тяжелое ворочание пищи в лабиринтах кишечника. Значит я и пил и ел.

 

Проснулся я через одиннадцать часов, выспавшийся, но страдающий от похмелья. Дозвонившись Антону ближе к сумеркам, я настойчиво и недвусмысленно выпытал у него подробности моего визита. После произошедшего я чувствовал себя запредельно истощенным и выжатым, что усугублял и пост-алкогольный тремор. Потому, не располагая должным количеством умственной энергии, свой навязчивый интерес пришлось объяснить первой же банальностью:

 

— Я очень, очень напился. Ничего не помню. Во сколько я пришёл?

 

Антон говорил клокочущим похмельным басом, что-то жуя:

 

— Ты странно вел себя, Эрик. Я было подумал, что ты начал принимать какие-то наркотики. У нас один парень, звукорежиссер, в Москве когда работали, вот такой же ходил. Чумной, как в космосе летал. То не помнил, это. Потом оказалось, что он кололся чем-то и плавал в галлюцинациях. Как-то он заперся в студии, сидел и рыдал там три часа, пока мы не взломали дверь. А это, между прочим, было мероприятие на джаз-фестивале. Как думаешь, записал ли он звук?

 

— Нет, нет, только не наркотики. — Я попытался сделать акцент на уязвленной гордости, но по эмоциональности моя фраза могла соперничать разве что с зевком.

 

— Да, я знаю. Ты бы не стал этого делать. По крайней мере, я надеюсь! — Антон хрипло хохотнул и сделал глоток. В этой паузе я чувствовал, как по нему разливается приятная волна. Он пил что-то газированное. На меня перепрыгнула эта искорка простого человеческого удовольствия. Самочувствие немного улучшилось.

 

— Во сколько я пришёл, и что мы делали до трех ночи? Расскажи, меня тошнит, и я совсем запутался. — Я так же запутался, как себя вести и какую роль играть, поэтому просто нескладно выложил Антону свое состояние.

 

— Странно, конечно. Ты пришёл где-то в десять. Мы не могли тебе дозвониться, ни я ни Лия. Потом ты мне сам позвонил, и сообщил, что ждешь у меня под дверью. Еще говорил так невнятно, я подумал, что ты уже пьян. Еще меня удивило, что ты не постучал в квартиру, ведь Лия сидела там одна и всех ждала. Ребята пришли в одиннадцать, а я — еще через полчаса. Щас, подожди…

 

Антон сделал еще один смачный глоток и зашуршал пакетами. Фоном зазвучала музыка, и гораздо громче раздалось аппетитное похрустывание. Затем ещё один самозабвенный глоток, и Антон продолжил:

 

— Ну и чего. Я звоню Лии, говорю: «Проверь, там вроде Эрик пришёл. По-моему, он пьян». Она открыла дверь, и да — там стоишь ты. Бледный и потерянный, языком мямлишь. Левая ладонь в крови, пуховик в пятнах. Лия подумала, что тебя побили, взялась тебя охаживать и положила трубку. Она хорошая, Лия, да? Эх.

 

Когда я вернулся, ты был вполне бодр, хоть и отстранен. Но ты и так, знаешь ли, угрюм бываешь, если тебе что-то не понравится. Я подумал, что тебе не по нраву ребята с работы. Потом ты сказал, что упал в магазине, подскользнувшись на мокром полу. Руку тебе Лия замотал, там ерунда, обычный порез.

 

— В магазине упал. Точно… А что ещё там в магазине было, я не говорил? — Вопрос вышел глупый и подозрительный.

 

— Мы и подумали — может, врешь и все-таки тебе прилетела пара-другая новогодних оплеух. Время для этого самое подходящее, и контингент соответствующий по улицам ползает. Мне и самому прилетало — Антон задумчиво цокнул жующими губами. — Точно не подрался?

 

— Нет, действительно упал. Разбил шампанское и порезался им. А потом другое купил. — Я вспомнил маслянистую серость гнилой улыбки незнакомца.

 

— Ну вот и нам то же рассказал. А потом добрались ребята, и как-то все само пошло. То да се, выпили, поели. Встретили Новый год. А потом в приставку рубились. Без тебя, конечно. Опять. Ты просто сидел, пил и ел. Много. Легко отравиться было, ты всю свинину, выходит и умял. Слушай, может, ты головой хорошенько шлепнулся, когда упал, вот и вел себя странно? И забыл все, как в кино этом. Фу, не люблю его! Ме. — Антон пренебрежительно крякнул и начал потягиваться, издавая протяжные звуки наслаждения.

 

— Ну и все, потом я сам плохо помню. Но спал я не дома и не один. И не с Лией — Антон хохотнул. Чуть подернутый виной смех человека, смакующего определенный момент в голове.

 

— Приходи опять, я пиццу взял и ещё возьму. Есть пиво, а вечером гости будут. Повеселей. — Я отчетливо увидел, как Антон подмигивает мне влажным глазом. — Подарок свой заберешь, а то купил себе приставку и не играешь. Ты же любишь гонки?

 

— Не очень люблю. Но, спасибо, зато научусь теперь… гонять. — Я потер горячей рукой переносицу.

 

— Давай, заходи, а я пока в душ. Купишь по дороге минералки? — Я слышал, как Антон распрямился и тяжело заскрипел паркетом.

 

— Ладно, я приду, Антон. — Все это либо заевшая галлюцинация, либо нахальный выверт реальности. Как бы ни было — я должен был проверить. Единственный раз.

 

— Только не падай. Головой. И не коли себе ничего, Эричек! — Антон по-дурацки изобразил скрипучее назидание — Я хочу, чтобы ты был веселый. Новый Год же!

 

Я закончил разговор. Кот спал на потрепанном кожаном кресле. Я сунул руку куда-то внутрь теплой и пушистой горки, на что сонное животное встрепенулось, испуганно выпучила один глаз, и тут же, удостоверившись в правдоподобности моей фигуры, мягко растянулось на кресле. Кот заурчал и признал меня.

 

…

 

Какой вариант был предпочтительней: затяжное новогоднее помешательство, спровоцированное ударом об пол или жестокая потусторонняя действительность, отравлявшая разум, ужасающая и неотвратимая? Первый — предполагал уютное убежище для хрупкого разума, но лишал все мои переживания таинственного нутра второго варианта, придававшего жизни фантастический привкус бессмертия. Стражи миров, окна в другую реальность, макабрические пауки, ковыряющие душу, похитители человеческих оболочек… Верить в злополучные игры демонических разумов, рискуя пошатнуться умственным здоровьем, или списать все на совесть затоптанного, вонючего пола магазина в центре захолустного города на краю страны? Тогда я выбрал что-то между, допуская оба варианта, но строго запретив себе включать любопытство и обращаться к воспоминаниям.

 

Пока ранние сумерки не заплыли черной топью зимней ночи, я поспешно отправился по тому же пути к другу. Не смотря на редкие опухшие лица, не думая и не заходя в магазины. Черт с ней, с минералкой, обойдемся пивом. Я шел и смотрел на грязный мрамор замызганного снега, пока в ушах торчали маленькие наушники и захлестывали меня громкими ритмами легкомысленной музыки. Летней, ясной и бездумной.

 

Я зашел в злополучный подъезд и побежал вверх по лестнице, перепрыгивая по две ступеньки. Лифтом пользоваться не решился.

 

Взобравшись на шестой, я зашел с лестничной клетки в холл с лифтом, чтобы повернуть направо — к Антону. Из левой же двери как раз выходили люди. Два человека. Молодая, светловолосая женщина в дорогом мятном пальто и ребенок. Мальчик лет восьми, темноволосый, в расстёгнутом пуховике и без шапки, обернулся ко мне, пока его «мама» вызывала лифт. Глаза мальчика, крохотные и чрезмерно живые, блеснули не игривым светом юности, но сапфировой кишащей тьмой, чудовищной и вьющейся дымными змеями, а по его бледной детской коже взметнулись зелено-голубые, токсичные прожилки. Я узнал Его, но не испугался. Скорее, покорно поприветствовал.

 

…

 

За окном шел долгожданный снег. Недостаточно пушистый, зато частый, он растушевывал убогую обреченность городского ландшафта. Чуть-чуть романтики для праздничного послесловия в мрачной провинциальной безысходности.

 

Антон деловито разливал вязкий от холода пенистый напиток в огромные кружки из толстого стекла.

 

— Ну и жесть тут творится. Вот я тебе говорю! Поехали со мной в Москву. Продавай квартиру, и рви отсюда, Эрик! Это не город, а ПГТ. Поселок городского типа! И не городского, а уголовного типа. — Антон отхлебнул из кружки и принялся нарезать сыр. Хороший ломоть с огромными дырками. — Из еды — только это, пиццу

через час привезут.

 

Лия звонила днем, рассказала такую жуть. Ей в свою очередь это рассказала сестра, вроде как по секрету. Сестра Лии работает в пресс-службе полиции, и утром она ездила на странный вызов с программой этой… «Место происшествия».

 

Тут рядом, на Забайкальской, дом новый, с синими буквами, знаешь, за углом? — Я кивнул. — Сегодня ночью на первом этаже произошла какая-то дикая жуть. Убийство. Вроде и ограбление, я так и не понял. А еще люди пропали.

 

Я потянулся за кусочком сыра.

 

— Ну слушай. Она же, считай, первая и приехала вместе с полицией, когда соседи нашли распахнутую дверь квартиры на первом этаже, а внутри — труп. Что за гадская жизнь толкает людей на такой кошмар? Кому это все надо было устраивать?

 

Семья вроде обычная — мама, папа, сын. Дверь входная, прочная, открыта изнутри — потерпевшие по собственной воле и пустили злодеев. Или злодея. В квартире — вонь жуткая. Тухлятина, спирт, еще что-то. Следы борьбы, грязь какая-то болотная и труп мужчины. Отца. Рядом валяется охотничий нож. На ноже — то ли запёкшаяся кровь, то ли жижа какая-то. У отца голова всмятку, как лопнутый томат. — Антон передернулся. — Даже как-то не верю. Что еще. Жены с ребенком нет. И нет их верхней одежды. Выглядит, как похищение.

 

Дальше хуже. Пол рядом с трупом отца весь в мерзких пятнах, какой-то черной гнили, и среди всего этого безобразия лежит груда старой одежды, явно не принадлежавшей никому в этой весьма пристойной квартире. И зубы. Полицейские нашли в луже блевотины или чего-то такого — шесть или семь огромных гнилых зубов. Человеческих.

 

— Слушай, может это месть такая, вендетта российской глубинки? Или нарковойны, как думаешь?

 

— Ничего не думаю. — Я не врал. — А что за странная деталь?

 

— С соседями там, как назло, не густо. Первый этаж, а дом сдали только полгода назад. Выходит, свидетелей особо и не могло быть. А шум, что шум — в Новый Год все шумят. Но нашелся один мужичок, подпитый, правда, изрядно, который кое-что видел. Живет в соседнем бараке. Там напротив новостройки до сих пор деревянные хибары торчат. Как обычно у нас. — Антон скорбно улыбнулся.

 

Ночью он там рассиживался пьяный и рассказывает, что видел, как в тот самый подъезд, примерно в то время, когда вся эта жесть могла случиться, зашла странная фигура. Сначала, говорит, подумал, что дите какое бежит, а потом присмотрелся и признал в фигуре — горбатую старуху. В старой куртке, без шапки, и босая. Быстро юркнула в подъезд, а через минут десять уже вышла, но не одна.

 

Вот тут-то и самое странное.

 

За ней, клянется, выползли, как сонные, женщина с елкой в руках и ребенок. Ну цирк, да? Они пошли вперед старухи, а та пошуршала за ними. Но уже не так резво, падала, говорит, и корчилась иногда.

 

Мужик этот рассказывает, хотел помочь загадочной старухе, но… так и не смог с места сдвинуться. Как застыл, говорит. Испугался страшно, дерганый весь. Сам и пришел в полицию, собственно, так его увиденное сверлило.

 

Он еще что-то жуткое ну и совсем уже фантастическое говорил. Но я в такое не верю, да и что там через десятые руки узнать можно. Мне все Лия рассказывала, да с таким упоением, что мне подумалось, будто она половину могла и придумать сама. Не знаю, может, внимание мое привлекает, как считаешь?

 

— А что, камер нет во дворе? Или в подъезде?

 

— Есть. Лия сказала, что записи проверили. Попытались. Говорят, там просто застывшая картинка. На двух камерах в течении всей ночи. Чертовщина, да? Вообще, я не верю в чертовщину. Или вранье, или совпадения. Не верю. — Антон еще раз особенно выделил слова «не верю» — А у нас во дворе камеры так и не повесили.

 

— Это хорошо — провалившимся голосом произнес я, нерасторопно встал и протиснулся из кухни в коридор. Антон внимательно рассматривал буклет службы доставки пиццы.

 

— То есть, плохо, конечно… — Я сунул руку в пуховик, над которым еще висело сладкое алкогольное облако, и достал содержимое кармана.

 

В ладони лежала конфета в золотистой обертке в форме рождественского носка. Бельгийский шоколад. Я опустил находку обратно, поглубже в карман, и отряхнул с руки несколько зеленых хвойных колючек.

 

— Когда, говоришь, ты уезжаешь?