Ведьма

Эге-гей! Хорошо же в деревне! Бывало крикнешь во всю мочь души, а где-то там, аж возле бабки Параски, кто-нибудь да отзовется. Бабку Параску, к слову сказать, ведьмой кликали и хату её кривобокую окольными тропами огибали. А только месяц на небе кажется, какая-нибудь селянка - шмыг в ведьмину обитель. Бабы, что с них взять? Только косы отращивать горазды. Тьфу, срамота! Гой же гой! Хорошо! Петухи перекликаются, чей голос липше выясняют. Коровы домой полное вымя молока еле тянут. Аромат нагретых на солнце абрикосов и полевых цветов, чуть припыленный, но от того не меньше медово-сладкий, дурманит голову. У Ганны волос долог, чёрный, как землица. Губы красными вишнями - спелые, словно соком облитые. Глаза серые, ярче серебра сверкают. Посмотрит она на кого ласково, тот смирнее котёнка станет, все для девки сделать готов. А уж коли взгляд гневом обожжет, словно кипятком обольет, до костей чуется. Наталка - сестра Ганны, тоже красуня, а гляди ж ты, жизнь свою сгубила: в подоле принесла. Такой позор на семью всю! Ага, постреленок-то ее, значится, байстрюком бегает. Малец совсем, не понимает еще. А мужики? Тоже хороши! На ладную девку заглядываются, да все тишком-тишком, исподлобья. Женка побачит, мигом за зырканье на бабу чужую схлопочешь.

- Наталка, - Ганна лениво растягивала слова, облокотившись на дерево черешни. Солнце жарит, кто же на таком солнцепеке работать захочет-то? Эх, сейчас бы с милым разговоры за любовь в тенечке вести, а не ягоды собирать.
- Га? – недовольно откликнулась сестра. И лоб потный утерла подолом рубахи.
- А ты этого своего дуже любила?
- Дуже, - буркнула сестра и вернулась к сбору урожая.
- А он тебя?
- Да кто ж его знает? Тьфу на тебя! Языком не про что больше плескать? «Любит – не любит», - передразнила Наталка.
- Ой, а я б за коханного вмерла, мабуть! – мечтательно проговорила Ганнуся.
- От дурна девка! Вмерла бы она, - дивчина испуганно покосилась на младшую сестру и трижды сплюнула через плечо, на всякий случай. Что с ней поделаешь? Выросла красуней, еще и норовистая, прямо как их корова Зорька. Чет что, мигом взбрыкнет. Хорошо хоть миновала ее судьба Наталкина, а так, глядишь, точно бы удавилась или в ставок сиганула. – Давай уже, хорош балакать, я одна все не переделаю.
Ганна вздохнув вернулась к черешне. Но буквально через минуту, вновь замечтавшись, начала ягоды в рот таскать, а не в ведро складывать. Наталка только головой покачала.

Время идет, точно речка течет. От одного бережка отплыть не успел, как уж подле другого оказываешься. И люд всякий друг с другом течение то сведет, то разведет. А там, сколь руками не греби, не приблизишься, к кому хотелось. Иногда, бывает и так, что водица нашим просьбам отвечает. Хотели? Так вот ваше желание, да со всеми, глядишь, последствиями. Сами накликали.

- «Чом ты не прийшов, як мiсяц зiйшов? Я тебе чекала…», - ладно выводили хлопцы та дивчины.
Как горлица к голубку пригорнулась Ганна до Матвея: не разнять, не разрезать.
- Мотя, а ты заради меня на все пойдешь?
- На все, люба моя.
- И в воду прыгнешь?
- И в воду.
- И в огонь?
- И в огонь.
- А вот кабы твого коня сховал хтось, прийшов бы?
- Прийшов.
- А без коня как?
- Выкрав бы.
- Ой, Мотюшка, какой ты у меня! – с обожанием взглянула на парубка Ганна.
Матвей, довольный собой, крепче прижал Гуннусю.

Летит время, несется птичкой-невеличкой, рассветы с закатами встречает. Словно черный лелека, иногда крылом своим солнце закрывает.

«Не волы, не аргамаки, цоб-цобе да цоб-цобе... В ковылях краснеют маки, словно слезы по судьбе». Ехали два парубка-паныча на лошадях. Молодые, здоровые. Эх-ма, вся жизнь впереди! Чего б еще пожелать? Девку разве только ладную, округлую, где нужно. А вот и она – греза мужицкая с коромыслом идет, в тяжелые косы ленты алые вплетены.
- Эй, красавица, стой! Сжалься над человеком, дай водицы студеной напиться!
Остановилась Ганна, исподлобья на наездников взглянула, но ведро с водой подала. Пьют хлопцы, аж глаза от удовольствия прижмуривают, губами причмокивают, да на Ганну поглядывают.
- Благодарствуем, барышня, - хитро прищурившись, поблагодарил девку один из панычей.
- Нема за що, - улыбнулась Ганнуся.
Вот и разошлись пути-дорожки: дивчина до хаты пошла, а парубки в другую сторону отправились. Или нет? Кто знает?
- А хороша девка, - говорит один парубок другому.
- Хороша, - согласно кивает второй и даже губами причмокивает.
- Эх, даже жаль, какому-то чурбану неотесанному достанется.
- Моей будет! – и так он это сказал, что товарищ мигом поверил: будет. 

А жизнь песней льется: у кого веселой, аж ноги в пляс пускаются, у кого – грустной, да слезы у других текут. 

Нiч яка мiсячна, зоряна ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.

Сядемо вкупочцi тут пiд калиною
I над панами я пан,
Глянь, моя рибонько, срiбною хвилею
Стелеться полем туман…

Темно в хате у бабки Параски. Только свечной огарок чадит, да много ли он света даст? Куда там, курам на смех. Кажется, напротив, последние отблески вечерней зорьки огонек этот потайки сжигает. Травой пахнет: полынью, мятой, чабрецом. Аромат горько-пьяный, ажно голова кружится и на сердце, будто бы, спокойнехонько становится. Сидеть бы так, в хате, от бед всех сокрывшись. Да только ведьма не даст.

- Ну, чегось пришла, девка, сказывай? Милого привораживать али соперницу извести удумала?
- Нет у меня соперниц, а другу сердечному и без приворотов люба, - словно очнувшись от дремы, отвечает Ганна.
- Ой, ли? Коли так, зачем ночью в ведьмину хату шастать? – внимательно посмотрела на девку хозяйка.
Ганна вздрогнула, отвернулась и, словно нехотя, сказала:
- Ведьмой хочу стать, как ты, старая!
- Ишь ты, че удумала! А ну, геть! Иди, откуда пришла. Не помощница я тебе, - сердито замахала руками Параска.
- Тай й нехай, другую помощницу найду, - выкрикнула дивчина и расплакалась. – Все одно, Мотю в обиду не дам.
- Дура девка, - тяжело вздохнула старуха. – Небось не травками хвори унимать хошь, а дурное задумала? Чи я молода не была? Ой, лишенько. Когда еще то было? Даааа. Вон те тополя высоченные, что подле ставка растут, выглядели нэмов прутики тонэсэньки. А косы мои толстые, черные еще снегом не присыпало. Сынок, сынок мой, Тарасик, крепкий, что дубок, пошел в наймити к пану. Уж как я боялась, все глаза проглядела, пока обратно ждала. Дождалась, - ведьма замолчала. Словно во времена те давние вернулась и про гостью запамятовала. Ганна сидит, молчит, заговорить не решается. Впрочем, вскоре Параска сама свой рассказ продолжила. – На бричке додому привезли, помирать. Насилу я сына узнала, так высох, хуже последнего старика выглядел. Прямо на руках моих последний вздох Тарасик испустил. Волком выла, а опосля ужо к бабке своей пошла. Бабка знатной ведьмой была, не чета мне. Она все дар принять упрашивала: без того помереть спокойно не получалось. Даже крышу в хате прорубать надумали. Ведьма она же как? Ежели дар свой кому не передаст, только через дыру в крыше «отлететь» на тот свет может. Согласилась я принять то проклятие. Ритуал на крови провели, отреклась я, опосля смерти, на место в Раю претендовать. Сразу же силушка от бабки ко мне перетекла. Подняла я сыночка мертвого с лавки с помощью черного обряда. Да только одно горе принесло мне это желание. Сам на себя Тарасик не похож стал. Синюшный, холодный, что твой мертвяк. Слова не вытянешь, мычит лишь. А только зазеваешься, к ставку убежит и мавок ждет. Постоянно его к утопленницам тянуло. Люди зазря не балакают: схоже к схожему тянет. Измучила я сына и сама измучилась вместе с ним. Не смогла, не вынесла, дождалась полной луны, да и ножом линию жизни Тарасика пресекла. Хожу, землю топчу, маюсь, а на тот свет не уйти, покуда проклятущий дар не передам. Да только, кого на муки обречь? Нет уж!
Посмурнела девка, а отступать не надумала:
- Не пособишь, других найду. Хуч в деревне другой.
- Тьфу ты, отродье окаянное, - в сердцах сплюнула Параска. Да только видно, что такая на все пойдет, и впрямь в другую деревню сунется. Эх, была не была, хоть помереть сможет, устала уже.
Звезды веснушками высыпали, лик небесный покрыли. Серп месяца, словно рожок бычка молодого выглядывает. Тихо. А как же еще, на погосте-то? Чур! А это кто там идет, крадучись, надписи на могилах впотьмах разглядеть пытается? Так то же Параска смену себе готовит. Пришли две жинки, молодая да старая, к покосившемуся кресту с выцарапанной датой, что почти истерлась со временем.
- Вот оно – древнее упокоение ведьмы. Не передумала, девка? – хмуро спрашивает Параска свою преемницу.
- Нет!
- Ну что ж, воля твоя! Молча стой, покуда не обращусь к тебе! Молодык, як бык, ты кругом света ходишь, всех видишь, все знаешь. Я тебе напомню…
Камнями тяжелыми слова ведьмины с губ срываются. Ветер тучи нагнал, треплет одежду на кладбищенских гостьях, холодными пальцами лица ощупывает, знакомится. К добру или к худу пришли они сюда? Вот та, что постарше, нож подняла, который в руке сжимала, полоснула свою руку: «Отдаю!» Потянулась к руке молодухи, цепко ухватила, кровью пачкая, в глаза заглянула пытливо: «Принимаешь?»
- Принимаю, - уверено ответила Ганна.
- Так тому и быть, - вздохнула в последний раз Параска. И упала замертво. Громыхнуло в небе, зазмеилась трещина на могиле, дождь припустил. А новая ведьма улыбнулась, подставляя лицо под струи воды.

Ясный день надежду на счастье приносит. А поделиться радостью не с кем. Ганнуся уже к Моте додому сбегала, да только пусто там. Но ничего, мабуть разбрелись все. Ой, а вон и он, милый, подле тына соседского стоит, никак ее поджидает. Подлетела ласточкой.
- Мотюшка, счастье мое, сказать тебе надобно! У нас теперяча все хорошо будет.
- Ганна! Додому иди, не о чем нам с тобой балакать, - насупился парубок.
- Да как же, не о чем?
- Не треба нам с тобой, розумеешь? Все! Женюсь я. Вот, свататься пришли до соседки твоей, вона дивчина гарна и с панами любви не крутит. Нам с панами свары не с руки затевать, - потупившись, говорит хлопец.
- Не с руки значит? – зло переспрашивает дивчина. – А ну, геть! Дай, я твою любу с засватом привитаю!
Потянулась Ганна к силушке новой – словно водицы из темного омута зачерпнула. Все древние знания, накопленные ведьмами за века, пробудились, в головушке буйной завихрились. Один взмах руки девичьей – как дубок срубленный, свалился Мотя наземь, лишь глаза выпучил. Лебедушкой вплыла Ганна на подворье.
- А ну, дай, я вас привитаю! – подняла вверх руки, силу ведьминскую призвала. Кто где стоял, там и упал. Кто где сидел, там мертвяком и остался. Расхохоталась Ганнуся, обводит скорбный тот двор взглядом. Вон та вышиванка уж больно на Наталкину схожа. Да то ж сестрица лежит! А подле вишня рассыпалась, которую Наталка соседям принесла. В скорби все плачут да кричат одинаково, что ведьмы, что девки чистые. Все слезы Ганна выплакала, голос от крика сорвала, а волос белым, как снег стал, да только хиба ж то содеянное воротит?

Цвіте терен, цвіте терен,
А цвіт опадає.
Хто в любові не знається,
Той горя не знає.
Хто в любові не знається,
Той горя не знає.

Ах, хороша молодая панночка! Очей не отвести: косы белые, а уста, словно вишня спелая. Правда, кажуть, будто бы ведьма. Но люди брехать горазды, что с них взять?