Свобода выбора

«Иногда даже жить — акт мужества»

Луций Сенека.

Коммуналка. От одного только слова тошнит. Интересно, канет когда-нибудь в лету в нашем буржуинском царстве-государстве эта уродливая форма недвижимости? Наверное, нет. Походу, она будет процветать до бесконечности, ущемляя права человека, и унижая его достоинства ниже всех существующих плинтусов. Так уж повелось, что население делится на две категории: те, кто живёт на зарплату и те, кто не на зарплату. Нет? Если кто полагает наивно, что в нашем сообществе обладает равными правами абсолютно со всеми, а так же полной свободой выбора, тот глубоко заблуждается. И с подобной установкой претендует на место даже не в коммуналке, а в камере, скажем, Бутырской тюрьмы. Сколь угодно можно тешить себя иллюзиями про счастливое и безмятежное завтра, про то, что ты будешь в материальном плане ни в чём не нуждаться, и работать, дабы себя прокормить, станет вовсе не обязательно. Да в коммуналке, само собой, не прозябать. Бытует мнение, что тот, кто долго в ней прожил, умудрившись при этом не спиться, приобретает серьёзные нарушения психики. Курить и пить вредно. Об этом написано даже на бутылках и сигаретных пачках. А в коммуналке проживать не вредно? По моему глубокому убеждению, у входа в каждую надо писать не «Дом образцового содержания и порядка», а «Раковая опухоль», например, или «Оставь надежду, всяк сюда входящий». А можно так: «Каждому своё», как на воротах нацистского Бухенвальда. Таким образом, если бы мне предложили на выбор из двух зол меньшее, я без колебаний избрала бы сигареты и алкоголь. Потому как прожить недолго, но комфортно будет во сто крат лучше, чем век барахтаться в этой зловонной коммунальной клоаке. В которую, вдруг ненароком вполне благополучные культурные люди попадают, почему-то сразу же начинают свинячить. Качество жизни. Вот, что должно определять приоритет на этом свете. Ну, а что будет на том, так посмотрим, как ласты склеим. А ничего не будет — да и чёрт с ним. Говорят, коммуналка — это изобретение давно обратившихся в прах партийных функционеров исполкомов (исполнительных комитетов) во времена ударных пятилеток когда-то процветавшего СССР. Да только в то время люди жили в этих клетках с недалёкой перспективой получения отдельного благоустроенного жилища. Не палат, конечно, царских, но всё же чего-то похожего на комфорт и относительное благополучие в собственных стенах. С приходом перестройки всё поменялось, и кто не успел бесплатно обрести квартиру, тот пролетел, как та фанера над Парижем. А вот сейчас просто так это жильё не получить. Просто так теперь только грамоты за прилежный труд раздают, которым прямое назначение — оклеивать стены в сортире, а на похоронах — засунуть в руки покойника заместо иконы. И помянуть примерно так: пахал, пахал, и заработал два на полтора. Решил, так сказать, свой квартирный вопрос раз и навсегда. А честным путём на приличную квартиру, трудом, хоть круглосуточным, стахановским, ударным, не заработать, ну никак. Тут требуется быть отпрыском депутата, главы администрации, олигарха, бандита, банкира, вора в законе. Когда по окончании медколледжа я приехала в первопрестольную и устроилась работать в поликлинику медсестрой, мне предложили комнату в коммуналке. Сказав при этом, что для меня это чуть ли не манна небесная. Хотя бы в том плане, что ежемесячная плата за съёмную квартиру составит ровно две моих получки. А предоплата при вселении — четыре. К несчастью, это так. Потому, что достойная, в кавычках зарплата, которую надо вообще-то рассматривать под двумя микроскопами, в нашей державной — это тоже уродливое явление. Не знаю, как в других отраслях, но в медицине так и есть, спасибо первому наркому здравоохранения, когда-то сказавшему буквально следующее: «Определим зарплату медикам по принципу остаточного финансирования. То есть, платить им будем чисто символически. Хорошего врача народ прокормит, а плохому хватит и этого». Хватит? Это как на житье-бытье посмотреть. Два кусочека колбаски у меня лежали на столе… Про египетские, турецкие и прочие турне я даже не заикаюсь. Я не знаю, по какому принципу бюджетники финансируются сейчас. Но нынешние министры-капиталисты, распределяя пирог, начинают, как правило, с себя любимых. Их фешенебельные виллы и трёхуровневые дворцы в колониальном стиле гордо высятся теперь уж далеко за пределами элитной Рублёвки. Типа, знай наших. Бытие определяет сознание. Да неужели? Один когда-то сморозил чушь, а остальные подхватили. Именно сознание определяет наше бытие, и никоим образом иначе. А здорово сейчас содержат пациенты своих докторов? Вот и я про то же. Это только в ведущих кардио и онкоцентрах каждому по пять косых в карман. Иначе подохнешь. Ежели жить захочешь, так и машину, и квартиру, и дублёнку, и даже последнюю рубаху с нательным крестиком отдашь. А на периферии? Или в той же малобюджетной поликлинике, где не лечат, а только бумажной вознёй занимаются. Возможно, не подозревал тогда народный комиссар, что однажды установленный им стереотип утвердится на веки вечные. Видать, не раз в гробу перевернулся. А посему, кроме пресловутой коммуналки рассчитывать на что-то большее мне не светило. Вот так свалившееся на мою голову неслыханное счастье очень скоро перешло в безнадёжную депрессию и всё чаще возникающее желание наложить на себя руки. Удачно выскочить замуж за какого-нибудь представителя золотой молодёжи? Знаю, наслышана про то, что они вытворяют с деревенскими простушками вроде меня. Пребывать распятой голышом неопределённо долго, и получать хлыстом по заднице за малейшее сопротивление разврату, уж как-то не хочется. Быть может, тогда за престарелого дядю со столичной пропиской попробовать? О боже, какой мужчина, я хочу от тебя сына. И я хочу от тебя дочку. А хочет ли этот мужчина от меня детей? Вопрос довольно спорный. И тут — далеко не точка. Купить отдельную благоустроенную квартиру? Ага, и мерседес в придачу заодно. За ипотеку на сто лет вперёд под грабительский процент. Если ещё предоставят. А в наследство от предков я получила кукиш. Они пропахали всю жизнь в колхозе «тридцать лет без урожая» за трудодни, и их мизерной пенсии едва хватало на собственное проживание. Мне оставалась лишь клетушка в коммуналке с образцовым порядком, или на выбор обратно, в тьмутаракань, с разрушенной инфраструктурой, в избушку на курьих ножках. Возвращаться туда, где новая постсоветская администрация развалила хозяйство, где растащили всё колхозное добро, сдали в металлолом комбайны, сеялки-веялки, и пропили. Где разобрали даже рельсы со шпалами и поснимали провода с линий электропередач. Откуда дали дёру все, кроме нищих пенсионеров и законченных алкоголиков. Туда, где у рядового выпускника средней школы не могло быть никакого будущего, и у меня, ввиду того, что единственная больница в районе давно закрылась из-за отсутствия финансирования. В итоге, приходилось терпеть эту коммуналку. Вот она, свобода выбора во всей своей красе. Нет, конечно, можно ещё и камень на шею. Подойдёт и верёвка с мылом. Или с крыши дома, увы, не моего. Ту выбор посолиднее. Каравай, каравай, что захочешь, выбирай. Но нет, уж лучше — коммуналка! Ура!

— Когда ты, скотина проклятая, чёртов алкаш, гад ползучий, уже нажрёшься, подонок, чтоб ты сдох от этой палёнки, вонючка, — слышался за картонной стеной голос тёти Наташи, моей ближайшей соседки.

— Сама сдохнешь, сволочь, паскуда, я тебя сейчас убью, шлюха, — вторил Наташе пьяный голос дяди Вадика, непутёвого её мужа, не просыхавшего никогда.

А затем, как по нотам — треск и грохот падающей мебели, звон бьющихся бутылок, крики и топот с переходом уже в коридор.

— А-а-а, — кричала тётя Наташа, бухая каблучищами мимо моей комнатушки.

— У-у-у, — орал дядя Вадик, несясь вслед за нею, и размахивая над головой топором.

Ну и так далее, в том же духе, каждый божий день. И милиция, и полиция, и участковый по сто раз здесь перебывали, но вечно и незыблемо пьяный индеец Джо с томагавком наперевес, униматься или подыхать, никак не хотел. А тётя Наташа, ещё та птичка. Как только вождь краснокожих и красномордых выдвигался на очередную шабашку, комната тёти Наташи превращалась в пристанище для многочисленных кобелей, сменяющих друг друга со скоростью звука. Невероятная, просто потрясающая пропускная способность любвеобильной гетеры ставила в тупик всех постояльцев коммунального пролёта, и участкового в том числе. Однако к приходу Чингачгука ненасытная жрица любви успевала всех выпроводить. Но коммуналка на то и коммуналка, что стены в ней имеют глаза и уши, и безо всяких там камер и видеорегистраторов грозный, заправленный под завязку ирокез, знал обо всех подробностях ещё на подходе. С торчащей из-за пазухи поллитрой первача, он чесал кулаки, и в полной боеготовности почти ровно шёл по тропе войны. Так это ещё совсем далеко не всё. На пролёте проживали две тётки, лет, этак, под сорок пять, деля одну комнату на двоих, я так подозревала, что лесбиянки, которые баловались водочкой ежедневно, как по расписанию. Меня удивлял тот факт, что нигде не работая, эти дамы на закуску и пойло деньги находили всегда. С наступлением сумерек у них начиналась дискотека 80-х, они плясали, визжали, и курили как сапожницы, отравляя своим дымом весь коридор. К полуночи их посиделки переходили в музыкалки, и ритмичный грохот ударника сливался с топотом каблуков их туфель. Стены ходили ходуном, пол подпрыгивал, и засыпать приходилось в условиях взлёта сверхзвукового бомбардировщика. Впрочем, не обошлось в коммуналочке нашей без белой вороны. В самой дальней комнате пролёта проживал тихий застенчивый паренёк по имени Коля. Он вёл замкнутый образ жизни, ни с кем не общался, видать потому, что стеснялся даже собственного отражения в зеркале. Говорили, что он спец по информатике, и я понятия не имела, чем он таким информативным занимался. Девушек и собутыльников он не водил, и это был единственный сосед, которому я симпатизировала. Я ни разу не видела его пьяным. Тюфяк тюфяком, однако без дури в голове, чего в наше слюняво-распущенное время социальных сетей встретишь не часто. Тётя Наташа к нему подкатывала, стреляла глазками, задирала юбку до самых трусов, распахивала откровенно халатик, но Коля всегда проходил мимо, окидывая царевну таким взглядом, словно перед ним вырос баобаб. Невозмутимо следуя мимо, он закрывался на ключ, и до утра затихал. Развратница топала ногами, злилась и заявляла, что этот Коля не мужик, а амёба, потому что в её понимании настоящий мужчина непременно должен пить, курить, ругаться, распускать руки, и волочиться за каждой юбкой. Что этому Коле самое место в психушке, а не в приличном заведении. То бишь, в коммуналке. По воплям и крикам из другой половины пролёта можно было догадываться о проживающих там выползнях куда похлеще. Немудрено, что участковые менялись у нас весьма регулярно, устав разгребать очередную бытовую блевотину. Ну, про плесень, тараканов, паучков и прочих представителях местной поганой флоры и фауны история отдельная. Кто проживал в коммуналке, тот знает, что представляет из себя так называемая общественная кухня. То есть, помещение для приготовления пищи, а для большинства — закуски. Наводить тут порядок — означало плевать против ветра, и дежурных по уборке здесь отродясь не водилось с тех самых серпасто-молоткастых времён. Тем не менее, график пользования замызганной донельзя газовой плитой на такой же грязной стене всё же висел. Впрочем, посещать единственную ванную и стирать барахло следовало тоже в порядке очереди. Никаких стиральных машин предусмотрено не было, таким образом — ручками, ручками. Можно было вовсе не стирать, покупая разовые тряпки, как многие и поступали. А дядя Вадик предпочитал даже не мыться, и делал это исключительно из-под палки своей дражайшей супруги. Вполне логично он считал, что водка и так убьёт все микробы в его организме, и тратиться там на какой-то шампунь было ниже достоинства мудрейшего из команчи. Подобная расточительность пробуждала в нём дух великого воина, и боевой томагавк угрожал поразить промеж ног любого, кто посмеет одеколон, туалетную воду, дезодорант, и прочие спиртосодержащие субстанции использовать не по целевому назначению. Трапезничать в помещении общей кухни — значило подвергать себя риску подцепить нехорошую кишечную заразу, а посему я предпочитала спокойно поесть у себя в комнате. В один из февральских вечеров, наготовив стряпни, я вышла в коридор, как вдруг поперёк прохода нарисовалась долговязая Колина фигура. Хоть несуразно одетый, он всегда за собой следил, был выбрит и отглажен, передвигался бесшумно, стараясь не привлекать к себе внимание. Совсем не то, что те тётки совковых времён, вечно в замызганных колготках, заляпанных майках, вбивающие грязные каблуки в пол, словно они находились на параде и отдавали честь тоталитарному вождю. Называть их женщинами не поворачивался язык хотя бы потому, что внимание они уделяли лишь друг другу.

— Ты тоже здесь брезгуешь есть? — спросил Коля застенчиво.

Он мигом покраснел как спелый помидор, и то, что обратился первый, с его стороны можно было принять за подвиг.

— Да, брезгую, и будь моя воля, готовила бы у себя в комнате.

— А можно к тебе присоединиться? — он покраснел ещё больше.

— В гости набиваешься? Чего тебе надо?

— Да так, ничего. Просто ты мне нравишься.

— Издеваешься? Вон, девок сколько красивых да свободных, а ты пожалеть что-ль меня решил? Я и без тебя всё про себя знаю. Не нужна мне твоя жалость. Хочешь клубнички, так постучись к тёте Наташе, и она за тобой поухаживает. Утешит и приласкает.

Наверное, я сказала гадость, но Коля молчал, и было видно, вот-вот провалится сквозь землю.

— Извини, если что не так, — промямлил он, и повернувшись, засеменил по грязному коридору в сторону своей комнатушки.

Ну и чего я недотрогу из себя корчу? У меня что, выбор есть? Вообще-то есть. Остаться затворницей, превратившись со временем в старую деву. Жить и надеяться, что эту коммуналку признают когда-нибудь ветхой, быть может, спустя много лет всех расселят по  отдельным бюджетным однушкам где-нибудь на окраине. Выбор есть. Однако, с волками жить — по волчьи выть. Один тут более-менее похож на нормального, больше и поговорить-то не с кем.

— Эй, — позвала я, — иди уже, джентльмен. Так и быть, у меня завалялась бутылка шампанского.

Коля обернулся, и рот его расплылся до ушей. Галантно склонив голову, он робко вошёл в мои апартаменты.

…В этой жизни у меня никогда ничего не было. Кроме мечтаний и снов. А один, так частенько повторялся. Это был удивительный сон. Восьмое марта. Праздник юной весны и вечной любви. Международный женский день. Мы собираемся на квартире у одного из студентов. Изрядно подвыпив, играем в бутылочку. Староста торжественно вручает тару из под шампанского самому молодому первокурснику и предлагает ему начать. Тот пребывает в нерешительности. Правила он знает. Наконец, юноша раскручивает бутылку на поверхности стола, и она останавливается горлышком прямо напротив меня. Все одобрительно кивают, некоторые хлопают в ладоши. Парень в растерянности топчется, и с видом идущего на эшафот, плетётся в мою сторону. Я смотрю ему прямо в глаза. Смелее. Я не такая уж я страшила. Юноша ловит мой взгляд и краснеет. Его нерешительность действует мне на нервы, и плюнув на девичью гордость, я первая делаю шаг навстречу. В помещении полумрак, и я спотыкаюсь о чью-то торчащую из-под стола ногу. На тонких шпильках удержать равновесие трудно. Нелепо взмахнув руками, заваливаюсь навзничь. Но юноша не слабак. Стремительно подавшись вперёд, он успевает подхватить меня за талию. Я благодарна, поцелуй он заслужил. Пылающее румянцем лицо приближается, и парень целует меня прямо в губы. Я не отстраняюсь. Пусть целует. Ведь бутылочка на меня указала. А если бы не бутылочка. Всё равно. Я хочу, чтобы он меня целовал. Под взрыв аплодисментов наши губы сливаются воедино, и в этом месте я просыпаюсь. Продолжения я не знаю, его никогда не бывает…

Усадив Колю за стол, я поставила перед ним сковороду и сунула в неё две вилки.

— Не стесняйся, — сказала я, — как говорится, чем богаты.

Порывшись в шкафу, я достала бутылку шампанского, сохранившуюся с незапамятных времён.

— Открывай, так и быть, за что-нибудь выпьем. С тебя тост.

— Я не умею, я ни разу не открывал такие бутылки.

— Запомни. Это ты уметь должен. Смотри и учись.

Я взяла у него бутыль и принялась отвинчивать проволоку, как вдруг пробка под давлением вылетела из горла, и пенная струя ударила вверх как с брандспойта, обдав меня с головы до ног шипящим напитком. А пробка, отскочив от стены, заехала мне точно промеж глаз. От неожиданности я вскрикнула, и полетела со стула, нелепо растянувшись на полу. Коля забегал вокруг, не зная за что хвататься. Затем опустился на колени и стал вытирать мне лицо полотенцем.

— Это я виноват, — причитал он, — извини, так получилось.

И тут почему-то я вспомнила сон про бутылочку. К чему бы это? Не пытаясь найти объяснения, я ухватила Колю за шиворот и притянула к себе. Что на меня нашло, какая муха укусила? Но действовала я, наверное, как тётя Наташа, и бедный паренёк почти сразу же сдался.

Через два месяца мы поженились, а через год я родила малыша. Теперь я была не одна, и нам с Колей удалось на окраине первопрестольной в рассрочку выкупить крошечный дачный участок. К моменту рождения второго ребёнка мы жили уже во времянке. Убогой и тесной, но это было не коммунальное, а своё, собственное, личное жильё. Со временем мы построимся, я в этом твёрдо уверена. Я сумею создать здесь семейный уют. А как же коммуналка? Теперь про неё вспоминать даже не хочется.

ARHIMED