Полчаса до полудня

Москва 27.10 – 04.11.2019 г.

0.

Я опоздал. Со мной это бывает нечасто, но вот стоило мне именно сегодня опоздать. Сейчас и не вспомню, почему я так долго собирался, да и имеет ли это значение сейчас? По прошествии двух лет с этого дня многое уже не воспринимаю важным, нет ничего больше важного для меня, ничего нет для меня. Мир живет отдельно, я прохожу сквозь него, не задерживаясь, быстро стираюсь из памяти людей, а так от меня толку не больше, чем от опавшего листа осенью – я он и есть, опавший лист, валяющийся у края дороги, желтый, с красными прожилками, но я еще живой.

Пожалуй, я пишу странно, непонятно. Это правда, я и сам не понимаю, что хочу сказать. Писать неудобно, левая рука не хочет меня слушать, пишу медленно, в этом есть своя польза, я могу обдумать каждую фразу. Больше половины написанного я уже стер, незачем вам этого знать, мне самому не интересны все эти переживания. Я не прошу вас понять меня, мне этого не надо, просто прочтите и решите сами, без чужого мнения, сошел ли я с ума или нет. Я знаю ответ на свой вопрос, но мои близкие думают иначе, что ж, это мои проблемы, они позволяют мне чувствовать себя живым. Вы не задумывались, что именно проблемы, боль лучше всего напоминают вам о жизни? Когда все ровно, то жизнь превращается в вязкое варево, вы живете как дерево, дождь поливает, солнце пригревает, может кто удобрит – красота вегетативного рая. А вы не в нем сейчас, а? Может вы дерево?

Так вот, я опоздал. Было это 28 октября, в понедельник. Все самое плохое случается в понедельник и пятницу, в моей жизни было именно так. Мы договорились встретиться у входа в выставочный зал в начале одиннадцати часов, но я приехал гораздо позже. Мне так не хотелось идти, но друзья заставили, я обещал. Мои друзья были уже за линией контроля, я их сразу увидел у рамки с гвардейцем. Надя радостно махала мне рукой, а Славка, я почти слышал, как он ругался на меня, он не любил, когда кто-то опаздывал, он сам никогда не опаздывал, приходил всегда ровно в назначенное время, секунда в секунду.

Мои друзья… Славка, мой самый старый друг, мы знакомы еще со школы. Вместе поступили в университет на одну специальность «Машины и аппараты», чтобы это не значило, а ничего и не значило, нам преподавали одно старье, которое на производстве уже списывали, сдавая на металлолом. Славка был выше всех нас, худой, с непослушной копной рыжеватых волос, хотя Надя говорила, что они у него соломенные, когда помоет голову.

Славка. Пишу, а у самого сердце начинает болеть, хочется открыть папку с фотографиями, в тысячный раз пролистать твою инсту… как я злился на тебя, когда у тебя вышло с Надей, единственной девушкой в нашей группе. Мать мне сказала, что она не красавица, наверное, но я любил ее, сейчас сложно понять это чувство, оно сгорело, как и все остальное. Чувства, да… к черту их! Итак, Надя была высокая, с меня ростом, чуть ниже Тэма, о нем скажу отдельно. Она не была худой, как остальные девочки нашего универа, вовсе нет, даже не стремилась к этому. Большая голова, крупные черты лица, нос «картошкой», ухмыляющиеся полные губы и серые глаза. Она всегда что-то сооружала на голове из своих длинных русых волос, мы называли это пирамидами, она не обижалась, приходя на следующий день с новой пирамидой. Кто-то называл ее лошадью, за крупные формы, но Надя не соглашалась, считая себя вполне недурной коровой. Мы все любили ее, и не потому, что она была единственной девушкой в группе, не в этом дело. Надя была нашим другом, понимая взлохмаченный выпендрежем и сперматоксикозом пацанский мозг лучше, чем мы могли сами…

Тимур, он же Тэм. Самый низкий из нашей банды. Он говорил, что он башкир, а Славка все подначивал, где тогда его конь и колчан со стрелами. Тэм был самый веселый из нас, ловкий, весь, как одна мышца, он напоминал мне маленького хорька, только доброго. Тэм был очень добрый, никогда не забуду, как он вытащил нас в один детский дом, он в свободное от учебы время был волонтером одного фонда. Никто из нас не думал, что Тэм лучше нас всех, а ведь мы знакомы почти два года, два курса, а узнали по-настоящему друг друга этим летом, после сессии.

Это мои друзья. Я пишу и вижу, как Тэм что-то рассказывает незнакомой девушке, раздававшей при входе какие-то флаеры или листовки, мне не видно. Тэм любит болтать с девушками. Он показывает ей на меня, девушка смотрит на меня, улыбается, смеется, а я, как дурак, натягиваю обычную для себя рожу серьезности, внутри весь горя от смущения.

Я подхожу к рамке, передо мной два парня и девушка с большим рюкзаком. Странно, зачем ей рюкзак? Я вижу, как Тэм отходит от девушки, открыто указывая рукой на меня, она мне машет, я отвечаю, неуверенно, наверное, глупо улыбаюсь, наверное.

Девушка с рюкзаком проходит рамку, гвардеец аж дернулся, рамка сработала, заискрившись десятком диодов. Она красивая, вся в белом, длинное платье в пол, красивые руки, скрытые рукавами, на ладонях белые перчатки, ей не холодно в одном платье, а на улице не мороз, но противно мокро и прохладно, открыты только горло и голова… Смотрю на нее, а она на меня, секунда? Может и больше. Мои друзья стоят рядом, ожидая меня, я вижу, как гвардеец тянет руку к ее рюкзаку, а я смотрю прямо ей в глаза, черный синий лед, как и длинные волосы на ее груди. Она убирает их с лица, оно бледное, как и платье, белое, тонкие черты, не как у Нади, она очень красивая, но я боюсь ее улыбки. Она смотрит на меня, я, скорее всего, совру, но я понял, что она хочет сделать.

«Не надо»! – я бросился к ней, желая схватить ее за руку, но она быстрее.

Я не успеваю. Я не знаю, что она сделала, что успела нажать, я вижу, как из-за ее спины вырастает огненный шар, как он разделяет ее на части, так ребенок рвет бумагу. Я вижу, как огненный шар накрывает моих друзей, я не боюсь за себя, мне кажется, что я лечу к ней, чтобы накрыть этот огненный шар собой, но секунда не может длиться вечно… мгновенье, оно засело глубоко в моей памяти, я видел, как моих друзей разорвало на части, как разорвало гвардейца, я не помню его лицо… помню, как сам лечу назад, а за мной летят огненный шар и эта девушка в белом, какая-то ее часть. И все, дальше тьма, только тьма, очень долго, часы, дни, недели, я больше не верю часам, время ложно, оно для меня остановилось на 11:30.

-11.

Поезд тряхнуло, и все стихло. Нет, показалось. Поезд вновь дернулся вперед и резко откатился назад. В вагоне дико завыл динамик, из которого прогремел вежливый женский голос: «Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны».

Я открыл глаза. Вагон был пуст, я сидел в середине вагона, спиной к станции. Поезд опять дернулся, вагон весь затрясся. Я почувствовал, что мешаю поезду уехать, его начинает бить от нетерпения, а вежливый женский голос уже обращался лично ко мне, еще мгновение и я увижу эту женщину, склонившуюся надо мной, дергая за плечо, чтобы я быстрее проснулся. Я встал и вышел на платформу, двери вагона тут же закрылись, выпустив облегченный вздох пневмоклапанов, и поезд тронулся, резко набирая ход.

На станции было безлюдно, как и в вагоне. Я хорошо знал эту станцию, с высоким полукруглым сводом, фонарями в виде зеленых деревьев, обвитых зеленым плющом и островками лавок по центру платформы. Я подошел к одному из островков, над которым висел стилизованный в той же лесной гамме щит с названием станции, но ветви плюща не складывались в слова, я увидел жуткую абракадабру, каждая буква напоминала мне человечка, скрученного неизвестным мне недугом или горящего от внутреннего жара. И еще, мне показалось, что эти буквы двигались, ко мне. Мне стало жутко, и я отошел от них подальше. Крайние буквы-человечки уже пытались слезть со щита, ища опору в воздухе, но не решаясь спрыгнуть, Сгорбленные, с неистовым огнем в зеленых глазах, да, это были именно их глаза, и они смотрели на меня! Я зажмурился и резко открыл глаза – буквы-человечки держались друг за друга, и один из них уже почти дотронулся кривыми ногами до лавки. Я не стал ждать, когда они все слезут и побежал к дальнему выходу, почему-то мне захотелось бежать именно туда, хотя гораздо ближе было в другую сторону, но там было темно.

Я бежал долго, платформа все не кончалось, а островки с лавками вырастали передо мной так часто, что я перестал обращать на них внимания. Левый глаз ловил движения этих уродцев, чем ближе я был к выходу, тем ближе приближались ко мне эти уродцы. На последнем островке у эскалатора они уже спустились на платформу и двое успели вцепиться в мою ногу. Я закричал от боли, эти уродцы рвали кожу, желая быстрее добраться до мяса. Я пытался сбросить их с себя, но они стали грызть мою руку, их становилось все больше, пока я сброшу одного, на меня накинутся двое.

– Бей их! – услышал я над ухом крик Славки. – Тэм , скидывай их на рельсы!

С эскалатора слетели вниз Славка и Тэм, в руках у них были куски ржавого проката, которым они лихо раскидывали полчища зеленых уродцев.

– Стасян, держись! – крикнул Тэм и стал сбивать с меня кровопийцев. Пару раз он заехал мне по голове арматурой, но это было не больно. – Беги наверх, давай!

Я побежал к эскалатору и, вбежав на треть, увидел, как полчища этих уродцев накинулись на Славку и Тэма. Ребята раскидали их, было видно, что они устали, медленно отступая к эскалатору. Полчища зеленых уродцев отступило и стало объединяться в одну большую фигуру. На наших глазах рождался страшный и уродливый зверь. У него было шесть лап и пять голов, а вместо языка из пасти вырывался один из уродов, что-то крича нам. От этого крика закладывало уши, мы окаменели от страха, а зверь набирал силу, креп, размахивая толстым уродливым хвостом с черными шипами.

– Славка! Тэм! – что есть силы закричал я. – Бежим! Бежим!

Ребята встрепенулись и бросились к эскалатору. Последним успел запрыгнуть Славка, эскалатор дернулся и с бешеной скоростью понесся вверх, мы попадали на ступеньки. Внизу на него бросался этот урод, пытаясь разломать эскалатор мощными ударами шести лап, разбивая все вокруг огромным хвостом. Эскалатор поднимал нас вверх, а конца не было видно, впереди виднелись лишь огни ламп и остатки нелепой рекламы на стенах туннеля, призывавшей пересесть на новый автомобиль из Баварии. Эскалатор резко затормозил, отбросив нас назад. Лампы замигали, но не отключились. Внизу гремел топот тяжелых ног, мы, не сговариваясь, побежали

наверх.

Топот внизу нарастал, а ноги предательски деревенели. Помните, как во сне, когда вам снится кошмар, вы видите опасность, но не можете идти, чем сильнее вы хотите уйти, тем тяжелее это сделать.

– Быстрее! Давай, Стас, ты чего тормозишь! – возмущался Славка.

Я ускорился, но упал, ноги сильно болели. Тэм и Славка рухнули рядом, с трудом справляясь с дыханием, Славка уже задыхался.

– Слышите? – с трудом переводя дух, – спросил я.

­ – Что? – переспросил Тэм и задержал дыхание, вертя головой.

– Ну, слышите? – спросил я. – Эта тварь остановилась.

– Да? – Славка долго вслушивался и недовольно поморщился. – А может она решила тихо подкрасться?

В подтверждении его слов замигали фонари, будто бы предупреждая нас об опасности. Тэм, увидел первым, вскочил и со всего размаху расплющил зеленого уродца на ступеньке. В лицо брызнула неприятная зеленая жижа, я ощутил вкус крови и меня затошнило.

– Ну, на хер! – крикнул Славка. – Давай наверх!

Мы побежали вверх, теперь уже ноги слушались. Тэм бежал сзади, часто оборачиваясь, но больше шпионов не было, внизу ревела тварь всеми пятью глотками, ступеньки сотрясались от ее ударов, но ее рев все больше отдалялся от нас. Мы постепенно перешли на шаг, страшно хотелось пить.

– Что это за твари? – спросил я.

– Ты нас спрашиваешь? – хмыкнул Славка.

– Тихо вы! – шикнул на нас Тэм.

– Нет, постойте! – возразил я и остановился. – Что здесь происходит? Мы где?

– А это мы у тебя хотели бы спросить! – воскликнул Славка. – У кого из нас самая большая голова!

– Прекрати, чего ты на Стасяна наехал? – толкнул его в плечо Тэм. – Он ничего не знает.

– Чего не знаю? – переспросил я, меня начинала тихо бесить эта игра.

– Никто не знает, – ответил Славка. – Не я, ни Тэм – никто. А должен знать ты. Не спорь, это так. Пошли наверх, мне кажется, что эти твари ползут за нами.

Мы прислушались, внизу что-то шелестело и будто бы сопело. Удвоив темп, через час мы поднялись в вестибюль станции. Сойдя с эскалатора, я встал на месте, не веря своим глазам. Тэм и Славка недовольно смотрели на меня, но ничего не говорили, желая дать мне время, чтобы я привык.

В вестибюле было ни души, как внизу, но отовсюду слышались голоса, запахи духов и пены для бритья, кто-то проходил прямо рядом с нами, цокая каблуками, окутывая нас чарующим ароматом зимних духов, стукали разбалансированные ворота турникетов, пищали валидаторы, кто-то ругался у кассы, в лицо дул теплый сладковатый запах метро. Станция жила, я сделал шаг вперед и почувствовал, что задел плечом женщину, она что-то высказала мне, я машинально извинился, глупо оглядываясь.

– Вы это уже видели? – спросил я ребят.

– А то, Славка так целых полчаса стоял на месте, – улыбнулся Тэм. – Видел бы ты его лицо!

– Твое было не лучше! – огрызнулся Славка.

– Не спорю, – еще шире улыбнулся Тэм. – Но своей рожи я не видел, а вот твою видел, смотри, Стас, Я тебе покажу.

Тэм стал изображать Славку, как тот таращит глаза и ходит взад и вперед, трогая пустой воздух. Мы громко заржали, получив в ответ порцию недовольных голосов невидимых пассажиров.

– Пошли отсюда, – сказал Славка. – Паршиво здесь.

Я кивнул, в знак согласия, и мы вышли. Поднявшись наверх, я с удивлением увидел, что мы вышли к выставочному центру, но я хорошо помнил, что эта станция была очень далеко от него. У входа нас ждала Надя. Она бросилась к нам, радостно обнимая каждого, тогда она впервые меня поцеловала, пускай и в щеку, но это было удивительно и… что тут описывать, у меня не было никогда девушки, попробуйте представить, что чувствует молодой человек, когда его, пускай и по-дружески, целует девушка, которую он любит.

–Надька, ты Стасяна так убьешь, он же лопнет от счастья! – захохотал Славка, глядя на мое красное от смущенного счастья лицо.

– Дурак! – Надя грозно посмотрела на него, смахнув крупные слезы с ресниц. – Я так переживала, хотела уже идти за вами!

– А вот этого делать не надо, – сказал Тэм. – Поверь, там такая параша.

– У тебя кровь! – Надя с ужасом осмотрела меня. – Пошли, быстро!

Она потащила меня на ближайшую скамейку, заставив лечь на нее. В ее рюкзаке всегда была аптечка, небольшая, но чего там только не было. Надя рассказывала, что с детства ходила в походы, сначала с родителями, потом в школе записалась в кружок. Она даже прошла укороченные курсы медсестры и в походах отвечала за медобеспечение. Надя быстро и без лишних церемоний обрабатывала раны на ногах, я тихо подвывал от жгучей боли, Тэм, стоя рядом, наклонялся и похлопывал меня по плечу. Раны были действительно ужасные, словно меня покусала мелкая зловредная собачка, таких много в больших городах, злобных, с тонной ярости на килограмм веса.

– Кто это тебя так? – удивлялась Надя, заклеивая раны бинтами.

– О, лучше бы тебе их не видеть, – ­ заметил Славка.

– Так, я должна знать кто это! А вдруг надо сделать прививку против бешенства? – возмутилась Надя.

– А она у тебя есть? – хмыкнул Славка. – Но ты права, бешенство там точно есть, люди, как-никак.

– Не поняла, – опешила Надя.

– Смотри, – Тэм достал свой телефон и показал ей видео, он сделал его тогда, когда они ждали меня на эскалаторе, спрятавшись от зеленых уродцев. – Вот эти твари покусали Стаса. Мы еле отбились. Там потом такая срань началась!

Надя долго смотрела видео, несколько раз проматывая назад. Она не удивлялась, лицо ее было хмурое, но я не увидел в нем страха. Отдав телефон Тэму, она уложила медикаменты в аптечку.

– Идемте, скоро начало, – сказала она, убирая вещи в рюкзак. – Стас, у тебя не болит?

– Болит, но терпимо, – честно ответил я. – А куда идем?

– Так на форум, куда же еще, – удивился Славка. – Мы же для чего сюда пришли?

– Чтобы получить зачет по философии, ­ответил Тэм. – Если надо выступить за экзамен по сопромути, то я готов даже на сцене сплясать. Я буду круче любого телепатриота.

– Он может, – подтвердил Славка. – Видели бы вы, как он на спор наших ватников уделал.

– Это ты про методиста? – удивленно спросил я.

– Ага, он такое задвинул, что мы прям великие, весь мир на нас держится, я думал, что ему в зачетку прям сразу все экзамены проставят, – захохотал Славка. – Такие лохи, ваще просто!

– Ты мне пиво должен, – заметил Тэм.

– Да помню я, отдам, как в пивнушку пойдем, не это же пойло хлебать.

– А вот я бы чего-нибудь выпил, – сказал я. Так пить хочется.

– Тут ничего нет, – сказала Надя. – Я все обошла, все пусто.

Я огляделся. На парковку выставочного зала подъезжали машины, они неумело парковались, мешая друг другу, хлопали двери, но внутри машин никого не было. Рядом с нами встало такси, не выключая двигателя. Славка махнул ему, что мы никуда не едем, и такси уехало, без водителя. Я чувствовал движение, но никого не видел. Из здания загремела музыка, громкая, парадная, как марш. Мои глаза уставились на плакат форума молодежи, который устраивала партия власти, должен был даже приехать САМ. На плакате были счастливые восковые лица парней и девушек и размашистая надпись: «Верим! Наша страна – наше будущее!». Меня начало тошнить от голода и жажды, а в голове вновь встал вопрос, давивший мою совесть: «Почему я здесь?».

– Я тебя с такой девушкой познакомлю! – Тэм хлопнул меня по плечу, посмотрев на плакат. – Эти ничего, но куклы, а надо искать живую.

– Спасибо, но я опять все испорчу, я же зануда и лох, – улыбнулся я.

– Ты лох потому, что так думаешь, – Славка зиганул на плакат. – Прям гитлерюгенд.

– Прекрати! – Надя схватила его за руку. – Ты там молчи, хорошо? А то нас всех выгонят, а потом еще характеристику в универ пришлют.

– Да я все, высказался, – пожал плечами Славка.

Взвизгнули шины, такси резко затормозило у входа в выставочный зал. Из машины вышла девушка в длинном белом платье. Она расправила длинные черные волосы и направилась к входу. Когда она пересекла рамку металлоискателя, площадь зазвенела так, что стало больно ушам. Я закрыл уши ладонями, но мои друзья стояли как ни в чем не бывало. Девушка поднялась по лестнице и обернулась у самой двери, посмотрев на меня. Ее красивое бледное лицо звало меня, она сделал жест рукой, приглашая войти, а потом сняла белую перчатку с правой руки, с ее пальцев закапала кровь. Она скрылась за дверьми, а перчатка осталась лежать у входа в капельках крови. Такси дернулось и, визжа тормозами, скрылось из виду.

– Вы ее видели? – спросил я ребят.

– Кого? – Тэм замотал головой, пытаясь понять, что я могу увидеть.

– Ничего, – тихо проговорил я и пошел к входу, друзья пошли за мной, о чем-то шепчась позади. Я поднял перчатку и положил ее к себе в рюкзак. На моих руках осталась ее кровь, она обожгла мою кожу, но это было не больно, странное ощущение, огонь шел изнутри, будто бы во мне горело пламя.

– Входим?

Я взялся за дверь, не решаясь открыть ее. Славка подошел и рванул на себя соседнюю дверь, только сейчас я заметил, что ребята где-то оставили арматуру, а на плечах вновь висели их рюкзаки. Славка вошел первым, за ним я, потом Надя, Тэм задержался, все еще всматриваясь в пустынную площадь, по которой ездили пустые машины.

-10.

Уши заложило от громогласной музыки. «БОМ-БОМ-БОМ» – гремели трубы с литаврами, перебиваемые заливающимся симфоническим оркестром, старавшимся в одной получасовке выдать все шедевры русской классики. Получалось не очень, скорее напоминало огромную автостоянку, на которой разом заверещали на всякие лады все автомашины, а двести возмущенных граждан пришли лупить по крышам битами и палками.

– Как дома, – улыбнулся Тэм, достав из рюкзака пакетик с одноразовыми берушами.

Мы протянули к нему руки, он раздал. Когда я с силой засунул эту поролоновую свечку в ухо, стало так хорошо, что я засмеялся. Перед нами был обширный холл, по бокам стойки регистрации участников, а впереди главный зал, из которого доносился дружный смех, безмерно радостный, ровный, четкий. На втором этаже ничего не было, кроме одиноких кафешек, из которых доносился запах бургеров и жареной картошки.

– Берите пример со Стаса, – Славка показал пальцем на меня. – Он уже влился в общее дело, так держать!

– Честь и совесть нашей страны, надежда поколении! – добавила Надя, заливаясь хохотом.

­ Да ладно вам, обиделся я, но Тэм показал мне мое лицо, он снимал меня на видео, и мне самому стало смешно от своей одухотворенной рожи. – И правда, меня можно и на плакат, да?

– Нет, таких уродов нельзя, ты им всю картинку испортишь, – ответил Славка.

– Слава! Что ты такое говоришь! Стас не урод! – возмутилась Надя.

– Надь, он прав, – согласился я со Славкой, – я буду как паршивая овца в племенном стаде. Рожа кривая, да еще очкарик.

– Не-ет, ‑ протянул Тэм. – Тут все дело во взгляде – он у тебя недобрый какой-то, слишком умный.

– Это потому, что у меня близорукость, – сказал я, смотря на себя на экране телефона, взгляд и правда был недобрый, неужели этот козел на видео я?

– Чушь! – безапелляционно сказал Славка. – Там надо подчиняться, а с тобой ни о чем не договоришься, задолбаешь вопросами. Пошли наверх, кафешка вроде работает.

Мы прошли до конца холла, на стойках регистрации шелестели документы, в воздух поднимались пустые бланки и привязанные к столам ручки медленно заполняли их. Я успел выхватить один из бланков, желая прочитать имя посетителя, но вместо букв увидел опять уродливых человечков. Они дергались на месте, но не могли сдвинуться с листа бумаги. Я в омерзенье бросил бланк на пол, за что тут же получил недовольный окрик со стойки.

В кафе было пусто, Славка быстро набил в терминале заказ, и через несколько минут к нам на стол прилетели тарелки с гамбургерами, пакетики с картошкой и большие стаканы с колой.

– Сколько с нас? – спросил Тэм, принимаясь за гамбургер.

– Нисколько, я плачу, – отмахнулся Славка. – Я хотел еще кофе взять, но у них ничего нет, только это.

Надя тревожно посмотрела на часы, стрелка приближалась к полудню. Славка долго зевал и, словно нехотя, стал жевать картошку, всем своим видом показывая, как ему на все плевать.

– Давайте ешьте быстрее, опоздаем, пять минут осталось, – ­ беспокоилась Надя.

– Можем и отсюда посмотреть, – Славка махнул рукой на стеклянную стену, выходящую прямо на главную сцену зала, – здесь отлично видно и все слышно. Регистрацию мы прошли, а стоять в зале нас никто не обязывал. Сказано было посетить. Мы и посетили.

– Точно! – Тэм хлопнул Славку по ладони. – У нас ВИП-зона.

– Ну, не знаю, – засомневалась Надя, теребя неизвестно откуда появившийся у каждого на груди бейдж посетителя с фамилией и инициалами. – Но если мне зачет не поставят, я вас всех убью!

– А можно меня два раза? – жалостливо попросил Славка, за что получил от Нади удар кулаком в плечо.

Громогласная музыка замедлила свой ход, и начался обратный отчет. Мы взяли стаканы с колой и встали у стеклянной стены. Удары секундной стрелки на огромном экране били прямо в живот, сложно представить, что чувствовали те, кто стоял внизу, но там никого не было, лишь слышалось дыхание восторженной толпы. В центре зала я увидел девушку в белом платье, она смотрела прямо на меня, она подняла правую руку и ткнула в меня пальцем, так мне показалось. На этот раз мои друзья ее увидели.

– А ничего так, красивая, – сказал Славка. – А строил из себя задрота.

– Ты ее знаешь? – тревожно спросила Надя.

– Нет, я ее видел один раз, сегодня, – я не договорил, обратный отсчет закончился, и пошла отбивка с приветственным видео. Форум начался.

Друзья смотрели на экран: на нем в ускоряющемся темпе меняются кадры, демонстрируя красоту нашей страны, красивые лица счастливых людей, а я смотрел на девушку, а она на меня. Мне показалось, что она что-то пытается мне сказать, я даже вынул беруши, тут же оглохнув от патриотической музыки. Я бы в любом случае не смог ее услышать, она была очень далеко, странно, что я так хорошо видел ее лицо. Девушка неприятно улыбнулась и хлопнула в ладоши.

Весь зал наводнился людьми, тысячами молодых ревущих глоток. От неожиданности мы отпрянули от стены, позади нас послышался топот ног опаздывающих, на ходу орущих: «Мы едины! Наше будущее – Величие страны!» Зал загремел, нараспев читая строки с экрана:

«Мы – наша страна!

Мы – будущее!

Нас ждут города!

Мы – строители будущего!»

Строчки повторялись раз за разом, превращаясь в волну, сметающую все на своем пути.

Я заметил, что мы все бессознательно повторяем эти строчки, прижимаясь к стеклянной стене, желая быть ближе со всеми. Я отпрянул назад, закричал, чтобы друзья отошли, но они меня не слышали. С большим трудом мне удалось оттащить Тэма, пришлось ему дать леща, чтобы он пришел в себя. Вдвоем мы оттащили Славку и Надю, с ней было тяжелее всего, кто ж знал, что она такая сильная.

– Твою мать, как зомби! – выругался Славка, в омерзенье отшвырнув свой стакан, половину которого он вылил на себя, когда мы его оттаскивали.

– Стас, твоя подружка что-то показывает, – Тэм стоял у стены, но не прикасался к ней. – Давай быстрее!

Я подбежал, девушка в белом платье показывала на свою голову, хлопала себя по черепу, а потом стала хохотать. Толпа сдвинулась, и я потерял ее из виду.

– Что это значит? – не понимал Тэм.

– Погоди-ка, дай свой телефон, – попросил я, Тэм дал. Я включил камеру и направил на толпу. – Ого, ты посмотри!

На экране люди выглядели иначе, они не были молоды или стары. Нет, но они не были и живы. Перед нами стояла многотысячная толпа мертвецов, у каждого была вскрыта черепная коробка, в внутри было пусто. Тэм выхватил телефон и сделал максимальное увеличение – в головах многих уже копошились черви. Те на кого мы смотрели, обернулись к нам, улыбаясь черным ртом.

– Круто! – воскликнул Тэм. ­ Славка, ты глянь. Ваще улет!

Славка взял телефон из рук Тэма и долго рассматривал толпу, рядом встала Надя, боязливо смотря в экран, но не отворачивалась.

– Итак, мой диагноз: тараканы победили! – изрек Славка.

­ – Черви, черви! – засмеялся Тэм. ­ Я так и думал, у них же в головах ничего нет, ничего!

– Думаешь, что у нас что-то есть? – Славка задумчиво стал чесать в ухе, желая вытащить хотя бы одного червя, но не доставал ничего, кроме серы.

– Слава, ну фу! – возмутилась Надя.

– Погодите-ка, САМ приехал! – крикнул я, став вплотную к стеклянной стене, но не касаясь ее.

– Послушаем, – важно сказал Славка.

– Надо записать, – добавил Тэм, включив запись, – может докладик смастрячим.

­ – Держи выше, презентацию проведем, – кивнул ему Славка.

Толпа мертвецов с яростной радостью приветствовала лидера. САМ приветствовал толпу, поднимая руки в нужных местах и нужное время. Толпа ревела от экстаза, еще мгновенье, и все достигнут оргазма. Мы со Славкой переглянулись и заржали, все же у двух закадычных дураков мысли сходятся.

­ – Что? – недоумевала Надя.

– Потом скажу, – шепнул ей Славка. – Смотри, сейчас речь говорить будет.

САМ завис на время, что-то происходило, но через пять секунд его голос загремел из всех щелей.

– Друзья! Товарищи! Коллеги! Да, мы с вами коллеги, мы вместе строим новую Великую страну!

Толпа заревела, как сотня свиней после случки. Тэм замахал нам, призывая посмотреть на экран.

­ – Я записал, вы только посмотрите! – волновался Тэм.

– Наша страна движется вперед, мы уже достигли много! И никто, никто не сможет сломить нашу волю! – продолжал САМ.

Тэм прокрутил видео к моменту, когда САМ завис на время. Возле него мелькнула фигурка, быстро выхватившая его нос с лица и вставившая новый.

– Наша сила растет с каждым днем! Вы – наша сила! Вы делаете нашу страну сильнее! Я верю в вас! Мы все верим в вас! Мы верим в себя! – САМ дошел до высшей точки и завис на несколько секунд, Тэм лихорадочно снимал его.

Мы просмотрели новое видео, та же фигура вставила ему новый нос. Но теперь САМ вращал руками, управляя толпой, тысячи мертвецов пели.

– Это что, они ему флэшки меняют? – удивился Славка. ­ Такая маленькая память?

– Может процессор слабоват? – предположил я.

– Так это все итак знают, ­ раздраженно ответил Славка. – Ну к черту, валим отсюда!

Никто не стал спорить, мы забрали рюкзаки и побежали на выход из кафе. Весь холл был заполнен живыми мертвецами, они недовольно смотрели на нас. Мы двинулись к лестнице, они взошли на несколько ступенек. Мы отошли от лестницы, они наполовину поднялись.

­ – Лифт! – крикнул Тэм.

– Какой еще лифт, тут же больше нет этажей? – спросил я и замешкался, друзья уже вскочили в кабину и звали меня.

Я побежал к нему, но двери закрылись прямо перед моим лицом, Лифт резко стартовал и улетел ввысь, скрываясь в ослепительной стеклянной шахте. Я с силой вдавил кнопку вызова, толпа была совсем рядом, еще несколько метров и они меня схватят. Приехала из ниоткуда пустая кабина соседней шахты, я вскочил в нее, два живых мертвеца бросились за мной, но двери закрылись, отсекая у одного обе руки, а второго просто обезглавив. Отсеченная голова смотрела на меня с нескрываемой яростью, глухо лязгали челюсти, призывая к себе отрубленные руки.

Я запаниковал, голова управляла руками, они несли ее ко мне. Рюкзак показался мне слишком тяжелым, там же кроме планшета и шапки ничего и не было! Я достал из него колун, мы такой с отцом на дачу покупали, я им чуть ногу себе не отрубил, как надо мной тогда смеялся мой брат. И почему я вспомнил об этом сейчас? Думать не было времени, голова готовилась броситься на меня, руки примерялись, как лучше накинуть ее мне поближе к горлу. Я размахнулся и с одного удара расколол ее, как трухлявый пень. Блестящие стены кабины покраснели, став

нежно кораллового цвета. Ни колуна, ни разрубленной головы с червями, ни отрубленных рук – ничего больше не было. Кабина замедляла ход, мой этаж, он так и назывался на панели, горела кнопка «Стас».

-9.

Лифт остановился, двери открылись со скрипом, кабину подернуло от внезапного удара о шахту, кто-то раскачивал тросы снизу. Я выскочил из кабины. Двери закрылись. Это была уже не прозрачная шахта, передо мной была серая бетонная стена и двери лифта, вставленные в тусклый алюминиевый профиль коробки, покрытые облупившимся коричневым оргалитом. У левой двери оргалит был отломан на половину, поэтому была видна грязная панель лифтовой двери. Мне это напомнило лифт в моем доме, но у нас была открытая шахта из мощных швеллеров, окруженная металлической сеткой. Удары кабины лифта о шахту продолжались, лифт дернулся и полетел вниз, неистово скрипя тормозами.

Я стоял, не двигаясь, слушая, как летит кабина вниз. Я все ждал удара, но его не было, интересно, на каком я этаже? Позади меня было какое-то недовольное сопение, не хотелось оборачиваться, вряд ли я там увижу что-то хорошее. Мне надоело ждать падения лифта, я стал обдумывать, где я нахожусь, и что это за кошмар. Не сразу пришло понимание, что это мой собственный кошмар, пришлось даже себя ущипнуть, было больно, метод не работал. Если это мой кошмар, то позади должен находиться один из моих страхов. Я резко повернулся и вновь оказался у столов приемной комиссии нашего универа.

– Молодой человек, вы будете сдавать документы? – раздраженно спросила меня женщина непонятного возраста, похожая на мешок.

– Документы? – переспросил я.

– Документы, – передразнила она меня. – Что у вас в руках?

Я посмотрел на свои руки, и вправду у меня в левой руке была заполненная анкета. Я подошел к ее столу и протянул ей анкету. Она быстро схватила ее и с жадностью начала ее штамповать десятками печатей, пока анкета не превратилась в сине-фиолетовую кляксу.

Я осмотрелся, за соседними столами сидели абитуриенты, сдавая документы членам приемной комиссии. Странно, но я не смог разглядеть их лиц, ни абитуриентов, ни членов комиссии. Их лица были сделаны из тонкой серой бумаги, без глаз, носа, был только рот, открывавшийся в тот момент, когда кто-нибудь начинал говорить. Женщина-мешок придвинула ко мне мою анкету, я попытался прочитать то, что в ней написано, но вместо букв увидел знакомых уродцев, прибитых синими и фиолетовыми штампами. Они грозили мне кривыми руками, бешено вращая крохотными глазками.

– Так, здесь не хватает вашей подписи, – строго сказала женщина-мешок.

– А можно ручку? – попросил я, глядя ей в лицо, такое же серое, без глаз и носа, с одним ртом.

– Ручку? – она неприятно засмеялась и придвинула ко мне кусок доски с торчащим ржавым гвоздем, сотка, не меньше, я такими на даче баню и сарай чинил, меня тогда сосед научил одним ударом топора забивать их в доски. Помню удивленные лица отца и брата, они всегда считали, что у меня руки из жопы растут, в целом, так и было, руки были так себе.

– Надо подписать кровью, давайте, за вами уже очередь.

Я обернулся назад, за мной стояло человек двадцать, именно к моему столу, они все недовольно корчили рты, шумно дыша. Лифт работал как надо, выпуская из кабины новые порции абитуриентов, уходивших прямо по коридору в буфет, я уже слышал запах поганого кофе и сосисок нашей тошниловки. Я взял доску в руку и осмотрел гвоздь. Мне показалось, что я вижу колонию стафилококка, а особо смелые бактерии махали мне неприличные знаки короткими отростками, как бы демонстрируя, что они сейчас со мной будут делать. Женщина-мешок показала, что я должен проткнуть палец и приложить его к анкете, мне не хотелось этого делать.

­ – Одну минуту, –­ я поставил доску на стол и стал рыться в рюкзаке, может у меня были салфетки, хотелось все же протереть этот ржавый гвоздь, но в рюкзаке было пусто, не было даже планшета. Там лежала лишь белая перчатка с каплями крови, которую оставила та девушка в белом. Я достал ее и надел на руку, быстро приложив палец, с которого норовила упасть капля крови, к анкете.

– Так можно?

– Можно, – удовлетворилась женщина-мешок, выдавая мне какую-то карточку, на которой было просто написано «Стас». – Можете идти.

– Спасибо, – я мельком взглянул на свою анкету, буквы-человечки прильнули к размазанной капле крови, сбивая друг друга, все строки смешались в жуткую кучу-малу. Смотреть на это было противно, и я поспешно пошел к аудитории.

– Вам на двадцатый этаж, ­ крикнула мне женщина-мешок. ­ Езжайте на лифте. Аудитория 2024.

– Нет, я пешком, крикнул я, побежав вверх по лестнице.

Я не слышал, что мне прокричали вслед, просто бежал через две-три ступеньки наверх. Через пять этажей я устал и остановился. Мне казалось, что я должен был высоко подняться, но этаж был четвертый. Я поднялся выше, опять четвертый, спустился назад – четвертый! Значит, опять ловушка, придется на лифте. С левой руки на пол капала кровь, я забыл про перчатку и поспешно стянул ее с себя, все пальца были изрезаны и кровоточили, но я не чувствовал боли.

Я нажал кнопку лифта, но она не сработала. Тогда я приложил указательный палец левой руки, с которого сильно капала кровь, кнопка тут же зажглась, приняв жертву. Именно жертву, пока я ждал лифт, я пристально всматривался в кнопку, вместо привычной стрелки на ней был отчеканен крохотный жертвенный камень, весь красный, и горячий.

Лифт приехал пустой, не было панелей с кнопками, только помутневшее от старости зеркало, исчерченное нецензурными надписями. Я вошел, не боясь, лифт дернулся, потом остановился, закрыл двери, и стал подниматься наверх.

Пока лифт ехал, я смотрел на себя в зеркало. Не слишком приятное зрелище, как мне кажется. Я снял очки и долго тер их несвежим платком. Когда я закончил и надел очки, то увидел, что в зеркале я, но другой, таким я был в школе. Еще худой, с дурацкими усами, а рядом со мной самая красивая девочка класса, всей школы. Она смеется, а я что-то говорю, краснею, думая, что она смеется надо мной. Но сейчас я увидел, что она смеялась от моих шуток, вполне искренне, пускай я и не интересовал ее, как мужчина. Да и какой я тогда был мужчина? Очкастый парень с усами, сходящий с ума от потока гормонов, которые изрядно впрыскивал в организм обезумевший мозг.

Лифт остановился, но двери не открывались. Я повернулся к выходу, кабина стала покачиваться. Из зеркала на меня пахнуло весной, я узнал запах нашего парка и обернулся, девочка уже не смеялась, а смотрела на меня, на меня сегодняшнего. Я сам смотрел на себя из парка. Она и я что-то показывали мне. Я крикнул, что не понимаю, лифт сильно дернулся и опустился чуть ниже.

«Держись!» – услышал я принесенный весенним ветром голос девочки. Вдруг погас свет, я схватился за перилла, и лифт полетел вниз, дико визжали тормоза, беспомощно хватаясь за кривые направляющие, от этого звука заложило уши.. Я представил, что будет, если лифт со всего размаху врежется в пол подвала, как меня раздавит собственным весом, и закричал от страха.

Удар был сильный, но слабее, чем я ожидал. Кабина разлетелась на части, на меня рухнул потолок, придавив к полу. Лифт упал в воду – это смягчило удар. Потолок потащил меня ко дну, я пытался выплыть из-под него, но к своим 20 годам я так и не научился сносно плавать, только в бассейне. Изрядно нахлебавшись вонючей воды, мне все же удалось выплыть. Вспоминая полученные уроки, я плыл кролем, зачем-то следя за дыханием, чтобы было все как положено, выдох в воду. Вокруг меня была вода, от которой воняло чем-то тухлым, а к лицу прилипали тряпки и куски водорослей с тиной, от которой тошнило. Я плыл вперед, не думая, в сплошной темноте вряд ли можно было увидеть нужное направление, поэтому я считал, что выбрал верное. Вода была холодная, начало сводить левую ногу, она отказывалась нормально двигаться, я стал опускаться на дно, рывками выныривая на воздух, чтобы вновь опуститься под воду и плыть под водой. Под водой плыть было легче, я так привык в бассейне. Внезапно я ударился головой о бетонную сваю и пошел на дно. Схватившись за нее руками, нащупал гнутую арматуру, она подходила в качестве лестницы, неудобная, шаг был все время разный, приходилось часто подтягиваться на руках, но я выбрался из воды, очутившись на бетонной платформе. Внизу, больше чем в тридцати метрах, как мне казалось, волновалась вода. Над платформой горел слабый фонарь, висящий в воздухе, я пошел к нему, делая осторожные шаги, чтобы не провалиться в незаметную трещину или напороться на торчащий кусок арматуры. Я шел и шел, а фонарь отдалялся от меня. Я ускорился, фонарь отошел еще дальше, стало совсем темно, была видна лишь крохотная точка далеко-далеко, а может она мне казалась, глаза болели от воды и напряжения, с разных сторон вспыхивали искры, путая дорогу. Я остановился и сел на бетон, подложив мокрый рюкзак. Рука нащупала рядом кусок арматуры, он не торчал острым концом из платформы, а лежал, брошенный кем-то. Арматура была ржавая и тяжелая, хороший такой прут. Я встал и повертел его в руках, длинный, как палка в секции корейской борьбы, куда я ходил с друзьями несколько месяцев, пока нас не стали склонять к Будде, тогда мы ушли, но кто-то остался.

– Что вы тут делаете? – окликнул меня голос сзади. Я обернулся, но в темноте никого не увидел, голос повторил, было слышно, что он очень недоволен мною, сложно было понять, кому он принадлежал: мужчине или женщине.

– Я вас спрашиваю, что вы здесь делаете?

­ – Я ищу аудиторию 2024, – ответил я.

– Ну так идите туда, зачем вы пришли в мою лабораторию? Вам сюда запрещено заходить! – раздраженно воскликнул голос.

– Простите, лифт привез меня, я, наверное, не туда повернул. Куда мне идти? – стараясь как можно вежливее, спросил я.

–– Так, молодой человек! – голос повысился до фальцета. – Уходите немедленно отсюда! Идите, вы что, слепой?

– Наверное, да, – ответил я, но кто-то грубо повернул меня, и я увидел длинный коридор с тусклым освещением. – И, правда, слепой.

Я пошел вперед и быстро обернулся, сзади тоже был коридор, в конце окно, а слева лифтовой холл. Я бросился к нему, все было настоящее, ничего не напоминало ни о платформе, ни о вонючем бассейне, в который я упал, только я был весь мокрый и от меня нестерпимо воняло.

Впереди скрипнула дверь, тень вышла из кабинета и метнулась в другой, и все затихло. Я пошел по коридору, ища номера комнат, но таблички были пусты, покрытые серым налетом. Пройдя до самого конца, я так и не нашел аудитории 2024, все комнаты были без названий. Я подошел к первой и дернул ручку – закрыто. Дернул другую дверь, тоже закрыто. На десятой двери я догадался потереть рукавом табличку, это была аудитория 2020, значит моя где-то рядом. Я протер соседнюю табличку – 2021. Вытерев все таблички до 2024, я встал перед дверью и прислушался. Внутри было тихо, но все же я расслышал какие-то голоса, мне показалось, что это смеялся Славка. Я с силой дернул за ручку, но аудитория была закрыта. Я дернул сильнее, дверь заскрипела,

– К черту! – крикнул я и пнул дверь ногой, но она открывалась на себя, в этом не было толка.

– Кто там рвется? – услышал я голос Славки.

– Это я, Стас! – закричал я в ответ.

– Так входи, чего ты? – удивился Славка.

– Дверь закрыта!

– Да? – кто-то копался с замком, Славка тихо выругался, я не смог разобрать слов. – Ребята, нас закрыли. Тэм, давай ее выбьем?

За дверью послышалось движение, и два подряд удара обрушились на дверь, она не поддалась, но я увидел, что замок стал отходить от косяка. Ребята попробовали еще раз, но вторые удары были сильно слабее. Я услышал, как они кашляют.

– Я сейчас! – крикнул я и вбил конец арматуры в образовавшуюся щель, надавив, я почти вытянул замок. – Еще немного!

Что есть силы я уперся арматурой в косяк, схватившись за ее второй конец, не зря же мы механику проходили. Выворачивая косяк, я освободил дверь. Из аудитории выполз сладкий душащий дым, вроде клубника, как кальян. Я забежал в аудиторию, сразу не разглядев где кто. Вверх уходили ряды длинных парт со скамейками, а на кафедре, лежа ничком, были мои друзья. На столе стояло три огромных кальяна, которые постоянно парили, будто бы их кто-то специально раздувал.

­– Вы чего разлеглись! – закричал я на них, пытаясь поднять Славку, но он стал отмахиваться от меня.

­ – Отвали, не ломай кайф! – вяло возражал он.

­ – А ну вставай, козел! ­ Рассвирепел я. – Накурились, идиоты!

– А надо было тебя спросить? – еле-еле, с трудом выговаривая слова по слогам, спросила Надя.

Ее я выволок первой, бросив у окна. Потом потащил Тэма, лежащего без движения у самой двери. Тяжелее всего было вытащить Славку, он упирался, пытаясь рукой сбить меня с ног. От сладкого пара кружилась голова, ноги сами подкашивались. Сложив друзей у окна, я закрыл дверь, чтобы гадкий дым меньше выползал, но все равно его было уже много в коридоре, стало тяжело дышать.

Как назло окно было наглухо забито, четырехкамерный стеклопакет забитый гвоздями. Минут десять я разбивал его куском арматуры, пока сильный поток воздуха не сбил меня с ног, выгоняя в вентиляцию весь гадостный кумар. Я сел на пол, облокотившись о стену, и закрыл глаза.

-8.

– Вставай, соня! – сквозь сон я услышал голос Славки, он неделикатно толкал меня в плечо.

– Давай уже вставай, лекция кончилась.

Он толкнул сильнее, и я сполз на лавку, схватившись за блочную тетрадь, увлекая ее за собой.

– Ух! – только и смог выговорить я, поднимаясь. На полу лежала сброшенная мною тетрадь, на чистых листах гордо стояла дата и больше ничего. Я поднял тетрадь и убрал ее в рюкзак, рука скользнула по содержимому, планшет на месте, какие-то пакеты, коробки с чем-то дребезжащим внутри: все, как обычно, полный рюкзак непонятного хлама.

– Ты храпел на всю аудиторию, – строго сказал Тэм. – Какое неуважение к предмету, не хорошо, Станислав, не хорошо.

Он неумело передразнивал преподавателя, я силился понять, что это была за лекция, глаза смутно различали предметы, я снял очки, они были покрыты слоем жирной грязи, откуда она на них, еще и воняет затхлостью. Пока я тщательно вытирал очки, оглядывая аудиторию несмелым взглядом, из нее выходили студенты. Я слышал их голоса, знакомые, мне показалось, что я увидел много знакомых из параллельной группы, но я не различал их лиц, безрезультатно щурясь. Кто-то погасил свет, и стало еще хуже видно.

– Пошли, сегодня пар больше не будет, – Славка подтолкнул меня к лестнице.

Мы вчетвером спустились вниз и вышли в холл. Универ пустел на глазах, последние группы студентов прыгали вниз по лестничным пролетам, бурно выражая радость. Я подошел к окну и стал разглядывать пруд. Странно, я помнил, что была осень, но я видел точно, было лето. Я потрогал рукой стекло окна, что-то прилипло к моим пальцам, я потер это место, пальцы стали грязными, а на стекле появилось черное пятно. Я потер сильнее, пятно увеличилось, закрывая собой кусочек лета.

– Стас, идешь с нами? – позвала меня Надя от лестницы, ребята уже спускались.

– Да, иду, – ответил я и ушел от окна к лестнице. Перед спуском я обернулся, черное пятно росло, закрывая собой уже половину огромного окна. Я поспешил вниз за друзьями.

Мы вышли из здания, по пути никого не встретив, универ стремительно опустел. Вдалеке виднелись спины студентов, они все шли на пруд, на другой берег, откуда доносились звуки странной музыки. Ветер приносил к нам раскаты литавр, вой труб, наложенных на нестройный бит, сбивающийся, а потом резко ускоряющийся, чтобы снова запутаться в ритмическом рисунке и споткнуться. Это напомнило мне мои опыты с драммашиной, с которой мне так и не удалось подружиться, у меня не хватало терпения прописывать ритм секцию, а лупить одно и тоже было слишком тупо.

Улица была пуста. Справа прогромыхал трамвай с восковыми пассажирами, а на перекрестке скопилась традиционная пробка, гудели клаксоны, стоял густой туман из чада и окиси азота. Когда мы прошли половину пути, я остановился, посмотреть, что ловят рыбаки. Три человека сидели на берегу и методично вытаскивали что-то из пруда, складывая в ведро. Солнце скрылось за тучами, было сумрачно, хотя по моим ощущениям должно было быть совсем рано, не больше трех часов после полудня. Ближний ко мне рыбак дернул удочку и бросил в ведро кусок серого мяса. В нос ударил запах тухлятины, рыбак оглянулся на меня, гневно открыв черный рот, ни глаз, ни носа у него не было. Я закричал от отчаянья, кошмар, это снова был он! Последняя искорка надежды погасла окончательно. Друзья потащили меня от рыбаков, уже вставших с места, они поднимались наверх, нелепо, падая на землю, но я видел, оглядываясь на ходу, что они хотят идти за нами.

Славка подхватил валявшуюся на дороге металлическую трубу, Тэм уже вертел в руках куском ржавого прута. Я удивился, насколько они были спокойными, даже Надя, уверенно идущая вперед. Я снял рюкзак и на ходу, чуть не выронив, вытащил свою тетрадь. Так и есть, дата была 28 октября.

– Нормально, – сказал Тэм, похлопав меня по плечу. – Главное не бежать, тогда все двинется на нас разом.

В подтверждении его слов, я услышал, как за нами задним ходом едет трамвай, восковые пассажиры, неестественно вывернув головы, как это могут делать лишь совы, смотрели на нас, широко раскрыв черные рты.

– Зачем мы туда идем? – спросил я, когда мы повернули к спуску на пляж, откуда и доносилась странная музыка.

– Надо посмотреть, что там такое, – сказал Славка. – Тебе разве неинтересно?

– Нет, неинтересно, – честно ответил я, – я бы лучше свалил отсюда куда подальше!

– А есть куда? – Надя повернулась ко мне, в ее глазах я увидел столько тоски и отчаянья, что захотелось плакать.

На пляже творилось что-то невообразимое. Толпы студентов, которые шли перед нами, рассеялись вдоль пляжа, образуя странную трибуну. По трое и четверо они садились друг другу на плечи, шатко балансируя на мокром песке. Те, кто был снизу, все глубже входили в песок, пока все новые акробаты не вдавливали их туда окончательно. Следом за ними в песок погружались другие – и так до бесконечности, пока на пляже не осталось никого. Последних за ноги втаскивали в песок те, кто был уже под землей. Земля дрожала, гудела, музыка шла снизу, теперь я слышал, насколько она была чудовищна. Грубое столкновение ритма и тяжелая гнетущая мелодия, повторяющаяся вновь и вновь, с яростью вдавливаемая в уши, в самое нутро.

– Похоже на гимн, – заметил Тэм, затыкая уши.

Мы последовали его примеру, стало легче дышать.

– Ага, вот сейчас наш, – сказал Славка, кривя лицо наподобие рожи знатока музыки, мы таких видели в консерватории, нас Надя как-то повела туда, чтобы мы культурно подросли.

– А это еще кто? – с ужасом спросила Надя, показывая на маленьких человечков, сделанных будто бы из печенья, с пуговками цедры вместо глаз и кремовыми ртами.

Мы отошли назад, спрятавшись за деревьями, чтобы нас не было видно. Человечки из печенья поделились на две группы, одна была бледно-желтого цвета, а другая коричневая. Они стали что-то кричать друг другу, друг на друга, но ничего не было слышно из-за музыки.

Каждая группа выдергивала из своих рядов тех, кто был немного другого цвета, либо темнее, либо светлее, чем они. Выдернутые человечки покорно вставали на колени, а потом их разбивали на куски огромными палками, напоминавшими свернутый в спираль леденец. Тут же из каждой толпы выбегали человечки и сжирали раскрошенное печенье, становясь больше, толще, выше. Так продолжалось довольно долго, пока не съели всех, кто отличался хоть немного.

– Какая дрянь! – с отвращением прошептала Надя.

– Хочешь печенье? – ехидно заметил Славка, но его самого затошнило, и он умолк.

Человечки из печенья отошли в стороны, они долго совещались, поглядывая на противников. Из каждой группы полетели камни, разбивая часть человечков на части. Кто-то продолжал кидать камни, погибая под ответным огнем, но многие пожирали разбитых, вырастая на глазах, руководя оставшимися самыми мелкими. Когда не осталось ни одного, кто смог бы бросить камень, большие человечки выхватили из ниоткуда трубочки и стали поливать противников чем-то белым..

– Молоко? – с удивлением спросил Тэм.

Струи белой жидкости размягчали тела противников, они набрасывались, отрывая части тела, вгрызаясь в головы, пожирая. Все смешалось в ужасную кашу, и было уже не понятно, где кто, и кто побеждает.

Вскоре на пляже осталась куча грязного мокрого печенья, еще колыхавшаяся, но не способная подняться. Мы вышли из укрытия, пахло молоком и печеньем, но от этого запаха тошнило так, что Тэм не выдержал, его вырвало, мы держались.

– Она шевелится, ­ с ужасом прошептала Надя, указывая на кучу. – Она встает, ребята, встает!

Куча действительно зашевелилась, грязный ком поднимался, вбирая в себя песок, камни и все, до чего мог дотянуться, превращаясь в огромное, высотой в трехэтажный дом, подобие пряничного человечка. У чудища не было глаз, только огромный черный рот, из которого и лилась белая жидкость. Чудище пыталось идти к нам, неуклюже, но с каждым шагом увереннее.

– Бежим! – крикнул Славка, но за нами сомкнулись деревья в сплошной забор, выставив вперед сухие острые сучья.

– Отмахаемся! – уверенно сказал Тэм, но струя белой жидкости ударила в его руку, выбив прут. Он схватился за руку, его кожу обожгло кислотой, кожа покраснела и покрылась волдырями.

– В воду! – скомандовал я.

Мы оббежали чудище, пока оно разворачивалось, ребята успели зайти в воду, а я остался стоять на берегу.

– Стас! – крикнула мне Надя.

– Я сейчас! – махнул я им, лихорадочно роясь в рюкзаке, я же нащупал ее еще в аудитории.

Так, пакет, нет, не то, коробка, перчатка. Я вытащил белую перчатку, кровь на ней уже высохла, зачем-то я одел ее на правую кисть, рука тут же нашла тяжелый черный бочонок в рюкзаке. Я достал гранату, она была точно такая же, как в моей любимой стрелялке, в которую я играл много ночей подряд. Я выдернул чеку и метнул в чудище, подходившее ко мне. Сначала мне показалось, что граната летит мимо, не в раскрытый черный рот, а ниже, но реальность исказилась, воздух искривился и траектория черного бочонка изменилась, направляя готовившийся разорваться снаряд прямо в рот чудищу. Я уже видел, как внутри гранаты закипают, взрываются миллионы искр, рождая смертоносное пламя. Я, как завороженный, стоял и смотрел на нее, желая увидеть, как освобожденное пламя разорвет эту гадину на части. Тэм схватил меня за ноги, я упал, а он поволок меня в воду.

– Задержи дыхание! – только и успел услышать я, поспешно сделав вдох. Грянул взрыв, ударная волна прибила меня ко дну, накрывая тоннами воды сверху. Как же больно, также, как я ломал ногу после неудачного прыжка со второго этажа, только ногу ломали раз за разом, и вторую, и руки, и спину, с наслаждением, кроша кость в мелкую пыль.

-7.

Пустой кабинет. Стол со стулом и еще один напротив стола, прислоненный к стене. Серо-зеленые стены, крашеные масляной краской еще при Андропове, вместо окна портрет президента, короче глазу не на чем остановиться. Поэтому я смотрел на свои ноги, на руки, исчерченные полосами глубоких царапин. Повязка на ноге была свежая, но через нее пробирались капельки шпионов, окрашивая бинт красными пятнами. Интересный цвет, я помню свою кровь, она не должна быть такой яркой, наверное, яркая кровь бывает у выдающихся личностей. Пятна пурпурные, 100%-ная magenta.

Вошел следователь, высокий грузный мужчина в помятом кителе синих тонов, брюки имели что-то подобие стрелок, не хватало еще черных сапог на ногах, но у него были лакированные штиблеты небольшого размера, 41, а может и 40, непростительно мало для такого гиганта. Ручки его тоже были небольшие, маленькие ладони, холеные, не привыкшие поднимать что-то тяжелее пивной кружки за здоровье генерала и президента. Зато морда была соответствующая, огромная, гладко выбритая, с огромным ртом и толстыми губищами. Не было самого малого – глаз и носа, даже уши были, а рот не был черным, я видел его желтые зубы, на которых довольно четко прорисовывался логотип мирового лидера по производству табачной дряни из Японии.

– Станислав Викторович Миронов, – прочитал следователь в документах и посмотрел на меня, точнее обратил ко мне свое слепое лицо.

– Слушаю вас, – ответил я, следя за тем, как он, читая документ, каждое слово проговаривал губами.

– Вы готовы дать признательные показания? – спросил он, став рыться в ящиках стола, но там, судя по всему, ничего не было, ящики захлопывались с довольным треском, как бы дразня хозяина стола.

– Не готов, мне не в чем признаваться – я ничего не совершал, – спокойно ответил я, медленно меняя позу на жестком стуле, тело болело так, что от каждого движения я готов был провалиться в обморок, кто знает, сколько раз это было сегодня, а может и вчера? Я давно потерял счет времени, в моем кошмаре оно вряд ли имело значение.

– Ну, как же? – искренне удивился следователь. – Вот передо мной показания свидетелей, показания ваших мертвых друзей.

Он похлопал по толстой папке, доверительно придвинув ее ко мне и раскрыв.

– Я вот не пойму, а как вы можете все это видеть, у вас же нет глаз, – я пожал плечами, и почему я раньше не задал этот вопрос.

– А, вы про это, – следователь засмеялся. Пожалуйста, но вы же знаете, Фемида должна быть слепа и беспристрастна.

– Фемида, может быть, – засомневался я. – Только она сюда давно ли заходила?

– Она у нас сидит, в дальней камере, – следователь показал пальцем вниз. – А вот и мои глаза, если вам угодно.

Он достал из кармана кителя два глаза, больших и красных, с длинными жгутами зрительного нерва. Глаза смотрели на меня внимательно и, как мне показалось, даже с некоторым сочувствием, точнее левый глаз, правый просто внимательно.

– А за что вы посадили Фемиду под замок?

– В мешок, в каменный мешок, ­уточнил он. ­ Вы знаете, мешала работать, везде лезла, что поделать, старая уже, в маразме, а сдать нельзя, не поймут. Пускай поживет с нами, все же не чужая.

­Да, мы умеем призирать родных, – кивнул я. – Наша национальная черта: завидовать другиму и призирать родных до смерти, желательно до скорой.

Следователь достал сигареты и закурил, пуская дым в сторону от меня. Дым был странный, сизый, но от него не душило, он пах весенним лугом, свежестью утра. Так сильно захотелось жить, что я даже выпрямился, превозмогая боль.

– Посмотрите папочку, там много интересного, – предложил следователь, я стал листать папку.

– И как вы, такой умный молодой человек, а стали террористом, не понимаю, зачем вам это?

­ – Террористом? – удивился я, найдя показания мертвого Славки, на листе была приклеена черно-белая фотография его трупа, пальцы обеих рук были сжаты в кулак, а правая, даже после смерти, пыталась показать всем fuck. Это выглядело забавно, как на фото дергался палец, пока жест не вышел более менее читаемым.

– Да, вы террорист, – искренне вздохнув, ответил следователь. – Вы совершили самоподрыв на берегу пруда возле вашего универа, как раз в тот момент, когда команда по регби вашего университета выигрывала команду соседнего ВУЗа. Зачем вы это сделали? Вы же погубили много ни в чем неповинных ребят, вы убили своих друзей. Честно говоря, мне не нужно понимание вашего поступка, но, может, это поможет вам получить более мягкое наказание.

– А какое наказание мне грозит сейчас? – с интересом спросил я, долистав до показаний Тэма, он двумя руками, лежа на спине, посылал всех куда подальше. На его зеленом мертвом лице играла добрая улыбка, он мне подмигнул. Что было написано на бумаге я не знал, вместо букв те же уродцы буквы-человечки, но они были какие-то смирные, боязливо таращились на меня.

– Вам грозит колесование и расчленение на триста лет, а потом вас сожгут, будут жечь лет десять, не думаю, что суд даст больше.

­– Интересно, а что за послабления я могу получить?

– А, довольно неплохое. Если вы подпишите признательное и дадите мне ваш полный психический портрет, расскажете про свои мотивы, то вас будут колесовать два раза в неделю. Вы же понимаете, что мы должны ввести превентивные меры, задача поставлена президентом.

Он указал рукой на портрет, я посмотрел на суровое волевое лицо, кто это был, не помню его. Какой-то мужик в костюме, вроде похож, а вроде и нет, наш-то молодел с каждым годом, как бабушка-трансформер, вся утыканная ботексом и силиконом, а этот был даже облезлый, стыдно, надо найти себе нормального стилиста, и для простаты полезно. Обдумывая все это, я и не заметил, как следователь положил передо мной исписанный лист, внизу которого стояла моя фамилия и место для подписи. Он поставил на стол знакомую доску с ржавым гвоздем и сказал.

– Вот, рад, что вы пошли себе навстречу. Ваши показания я записал, все слово в слово, можете проверить. Подпишите, и я прикажу отвести вас в камеру.

– Там меня будут колесовать или четвертовать? – спросил я, разглядывая текст, но буквы-человечки смешались в грязную кучу, ни единой мысли, как можно было бы расшифровать этот уродливый код.

– Четвертовать? Потом, все потом, будет же еще суд. Не волнуйтесь, вас и четвертуют, потом сошьют и колесуют ­и так триста лет.

– Хм, звучит так, будто я закончил универ, и меня направили работать на завод, – ухмыльнулся я.

– Да, нести наказание – это работа. Работа над собой, над своей виной. Боль же не главное, – главное перевоспитание!

– Через боль и унижение?

­– Безусловно, самые надежные методы, но, не забывайте, главное перевоспитание. Мы же исправительное учреждение, а не карательное.

– Да, гуманизм как он есть, – заметил я.

– Подписывайте, я с вами тут уже целую неделю, – попросил следователь.

– По своей домовине соскучились? – съехидничал я.

– Да, представьте себе. Жена еще пилит, когда вернусь. Ну, я все верно записал?

– Я не могу прочесть эту белиберду, –­ сказал я, для пущей наглядности раздавив большим пальцем несколько букв-человечков, превратив их в грязное серое пятно.

– Так-так, важное уточнение, – следователь стал вчитываться в эту кляксу. – Подпишите.

Он взял мою ладонь и что есть мочи вбил ее в ржавый гвоздь. Гвоздь пробил мою ладонь насквозь, больно, но не особо, я уже привык к боли в спине и голове. Странно, но из ладони не упало ни одной капли крови. Следователь ударил еще раз, пробив вторую дырку в моей ладони – крови не было. Я подумал, может она вся из меня вытекла, но в висках застучало, нет, кровь была, она бурлила, кипела от еле сдерживаемого хохота. Смеяться было нельзя, от боли я вновь провалюсь в обморок, а мне было интересно, что будет дальше.

Следователь был явно озадачен, а его два глаза катались по столу от моего признания к нему, а потом ко мне. Левый глаз смеялся, а правый был очень серьезен, строго глядя на следователя.

– Видимо, – медленно проговорил следователь. – Надо провести еще несколько следственных мероприятий, а пока вас отведут в камеру.

– А что это за гвоздь? Он может определять правду? – с интересом спросил я, беря пораненной рукой доску с гвоздем.

– Гвоздь как гвоздь, – ответил следователь, забрав у меня новую игрушку. – Надо новый заказать, этот уже затупился.

Через три секунды возле меня появились две тени и потащили вместе со стулом куда-то вниз. Оказывается, сзади меня была лестница вниз, я сидел на самом краю, и одно движение, и мог полететь кубарем по неровным ступенькам. Они тащили меня грубо, но не роняя, все же это было лучше, если бы я шел сам. В конце концов я задремал, убаюканный глухими ударами стула о каменные ступеньки.

-6.

Скрипнула ржавая решетка, замок сделал вид, что и не открывался, и в камеру протиснулась огромная толстая крыса. Она с презрением посмотрела на мою тушку, валявшуюся у стены на продавленном матрасе, и жестко хлестнула меня хвостом по спине. Я не обратил внимания, спина восприняла этот удар, как очередной приступ боли, и не стала паниковать, одним приступом больше, одним меньше, разницы не было ни какой. Крыса недовольно что-то фыркала под нос и ударила еще раз, Я проснулся и повернулся к ней, продолжая лежать.

– Чё, кто таков? – спросила меня крыса, зыркнув черными глазищами. Она села на свой толстый хвост, как на кресло-качалку, неповоротливо раскачиваясь в такт мигания дежурного освещения коридора.

– Кто есть, – ответил я спросонья, появление крысы меня не удивило, я ожидал что-то подобное.

­– Ты чё, не знаешь, как надо в хату входить? А ну-ка, поиграй- ка на венике, – крыса махнула лапой в угол, где по ее мнению должен был стоять веник.

– Ничего не понимаю, – я сел и потянулся к кружке с водой, холодной, но приятной на вкус, но если была бы тухловатая, я бы все равно ее пил. На тарелке лежала недоеденная серая каша, как мне показалось, из цемента с отрубями и пылью, этакий колобок из бедного хозяйства. Когда она подсыхала, то, отломив кусок, можно было рисовать ею на стене.

Крыса недовольно смотрела на меня, а потом, вытащив неизвестно откуда пачку папирос и спички, закурила, выпуская в потолок сизые кольца дыма. Ее табак пах зимой, когда все подморозило и выглянуло солнце, а ты бежишь на лыжах в лесопарке, не думая, сколько еще до конца лыжни, просто бежишь, вбирая в себя эту шипящую яркую свежесть. Я жадно вдохнул и вспомнил, как носился по ледяному парку на велосипеде, одергивая себя, чтобы не затормозить, тогда моего двухколесного друга резко заносило, и я падал с сугроб. Крыса тоже о чем-то думала, глядя в сторону и на кольца дыма.

– Вот что я вам скажу, молодой человек, –­ крыса неожиданно перешла на нормальный язык.

– По-хорошему, я должна обглодать ваше лицо, а остальное отдать своим корешам, понимаете, о чем я?

– Понимаю, но вам, почему-то, не очень хочется этого делать, верно?

– Возможно, – коротко ответила крыса.

­–Ну, а если вы меня съедите, то тогда меня не смогут колесовать, расчленить и четвертовать, что одно и то же, на самом деле, – заметил я.

– О, не переживайте, смогут. В нашем каземате вы быстро поправитесь, не стоит переживать.

– Интересная здравница, – улыбнулся я.

– Да, вы правы, только здесь лечат душу, понимаете, о чем я?

– Не совсем. Мне непонятно, как телесные страдания могут вылечить душу. Я думаю, что так можно лишь убить ее, если она, конечно же, существует.

– А вы сомневаетесь? – крыса пустила клуб дыма в меня.

– Да, слабо верится, особенно, после общения с людьми, – ответил я.

Крыса ничего не сказала и вытащила вторую папиросу, прикуривая от первой. Папиросы были большие и напоминали сигары из бумаги.

– Обычно мне рассказывают про ревущую в груди душу, про то, как они раскаиваются, переживают, ползают по полу, головой бьются о пол.

– И вы их будете глодать? – спросил я, крыса прищурила левый глаз и кивнула, в знак согласия.

– И вам это нравится?

– Нет, но разве всем нравится их работа? – спросила крыса, с тоской посмотрев на мигающий светильник в коридоре. – Думаете, что ему тоже нравится вот так мигать сутки напролет, а может он бы хотел светить, освещать путь, и не здесь, как думаете?

– Никогда не думал об этом, честно признался я. – А чем бы вы хотели заниматься?

– Не знаю, я часто задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа, – ответила крыса, докурив, она ловко швырнула два окурка в урну в коридоре, урна вздохнула, но не выплюнула обратно окурки. – Вот она, эта урна, мечтает, что в нее будут ставить цветы.

– Это здорово, они бы неплохо смотрелись в ней, если ее отмыть.

– Может быть, – ответила крыса и задумалась, – пожалуй, вы правы. Надо будет устроить, тем более что у нее скоро День рождения.

Крыса встала и подошла к решетке. Она оглянулась на меня и жестом пригласила идти за ней.

– А как вы открыли замок? – удивился я. ­– У вас есть ключ?

– А я не открывала, – на мгновение показалось, что крыса пожала плечами. – Замок закрыт, он ровно отрабатывает свой хлеб.

В подтверждении ее слов, замок щелкнул язычком, показывая, что он на страже. Крыса потянула за решетку и открыла ее, замок оставался закрытым, он продолжал цепко держаться за решетку.

– А, я понял. Свобода внутри каждого, была, верно? – Я потрогал замок, он держал решетку крепко, но сама решетка не хотела держаться в стене.

В голову лезли какие-то слова, и я начал декламировать:

Всю жизнь я выжигал в себе свободу,

Чтобы впустить в пустой сосуд комфорта тлен,

Решать в два клика все свои невзгоды,

Не видеть дальше френдОвых стен.

Уют, достаток, благолепие,

Мне заменили мысли боль.

Купаюсь в ласках раболепия,

Я умножаю жизнь на ноль.

Я замолчал, разглядывая мигающий светильник, он стал реже мигать, подолгу освещая нас, но было видно, что ему это тяжело, он сильно перегревался. Крыса продолжила стих:

В пустой сосуд залью вина хваленого,

Заброшу жадно снеди дармовой.

Пускай нет в жизни ничего толкового,

Я ем, я пью и, значит, я живой!

Светильник ярко вспыхнул и погас, тяжело вздыхая. Урна с окурками зашевелилась и выплюнула из себя весь мусор на пол.

Мы вышли в коридор, крыса повела меня в темные закоулки, мы все куда-то спускались, потом поднимались, потом опять спускались, встречая на пути пугливые тени.

Спустившись вниз по длинной лестнице, мы очутились в центре тюремного этажа, по кругу располагались тесные камеры, в которых было битком народу. Кто-то сидел на полу, многие просто стояли, на нарах лежали женщины с детьми. Каменный мешок с крохотным окном и решетчатой дверью, которая была распахнута. Все камеры были открыты.

Внутри, ближе к окну, стояли странные динамо машины, люди сидели на велотренажерах и до изнеможения крутили педали. Потом падали от усталости, и их места занимали другие, продолжая с яростью крутить педали. Стрелка амперметра на стене недовольно дергалась, долбая крутящего по спине острым концом, требуя больший ток.

Крыса сделала мне знак, чтобы я отошел назад, и мы спрятались в лестничном холле. Что-то зашипело, взорвалось, и запахло серой. Загремела бравурная музыка, все заключенные выступили вперед, даже те, кто крутил педали, подошли ближе, чтобы знать, услышать, но никто не посмел выйти из камеры. Через несколько минут, когда клубы дыма рассеялись, а музыка стихла, я смог разглядеть странную фигуру, бегающую вокруг камер, потрясая в руках портретом президента.

– Мы победили! – кричала фигура, он бегал так быстро, что сложно было точно определить его внешность. Небольшого роста, толстеющий к низу, как пирамида, в больших очках, голос визгливый, патетичный.

– Да! – кричали заключенные в ответ.

– Еще один враг повержен! – кричала фигура, тряся портретом.

– Да! – вторила ему толпа заключенных, стройными поставленными голосами.

– Граница под замком, враг не пройдет! – заходилась в крике фигура с портретом. – Мы сохранили нашу страну!

– Да! – радостно кричала толпа.

Вновь зазвучала музыка, потянулся дым. Сквозь эту бравую какофонию я услышал несмелый вопрос из ближайшей к нам камеры.

– А мы теперь будем лучше жить? Нам дадут камеры просторнее? – спросил слабый мужской голос, но он потонул в толпе радостных криков, фигура с портретом размахивала ликом президента, как флагом.

Внезапно фигура встала к нам спиной, держа портрет над головой двумя руками. Из-за его спины вылезла третья рука, кривая, с уродливыми пальцами. Рука ткнула указательным пальцем в сторону спросившего и закричала:

– Но не все враги повержены! Их еще много среди нас!

Музыка достигла своего апогея, дым усилился, и фигура исчезла, оставив после себя запах серы и жженых тряпок.

Люди в камерах поздравляли друг друга, поздравляли соседей по камерам, слышались радостные крики, кто-то пел, но все больше людей косо смотрели на спросившего. Казалось, что их лица вытягиваются из камер и тянутся к нему, чтобы заглянуть в глаза преступнику, шпиону вражеской армии, диверсанту, затесавшемуся в их стройные праведные ряды. Я не просто так перечисляю эти этикеточные термины, они зависали над этим мужчиной, долбя его по голове. Представьте, что вы идете мимо магазина, а на вашу голову падает его вывеска, что-то подобное.

– Он враг! – потянулось по камерам, сцепляя всех ржавой цепью справедливости общественного мнения. Запахло серой баландой, появилась тележка, и две руки без тела. Они лихо накладывали жидкую баланду по тарелкам, раздавая заключенным.

– Но позвольте? – мужчина схватил над головой надоедливую вывеску «шпион», долбившую его по темечку, и отбросил ее в сторону. – Раньше баланда была гуще!

– Да-да, – зароптали голоса. – Еще и мясо было.

Руки развели руками, если можно так выразиться, подняв табличку «Надо затянуть пояса!».

– Простите, но президент обещал не повышать налоги! – возмутился все тот же мужчина.

Руки подняли другую табличку, было видно, что им стыдно. На табличке размашисто было написано: «Каждый должен внести свой вклад в инновационный прорыв страны! Наше будущее в наших руках!».

– А, тогда ладно, – ­ согласились заключенные, в один присест справившись с жидкой баландой.

Руки собрали вылизанные дочиста тарелки и исчезли вместе с тележкой. Вновь воспрянули таблички, долбя несчастного мужчину. Он не выдержал и выбежал из камеры, удивленно оглядываясь.

– Он нашел выход? – шепотом спросил я крысу.

– Погодите, вы все увидите, ­ ответила мне крыса и зашла подальше внутрь, я последовал за ней.

В мужчину полетели камни, части стен, арматуры, сбивая его с ног, заваливая. Так забрасывают камнями на площади. Он просил пощады, но удары становились все страшнее, сбивая его с ног, разбивая голову в кровь. Я закрыл глаза, предчувствуя жуткую кончину. Внезапно раздался громкий треск, как лопается огромный глиняный кувшин. Я открыл глаза и увидел, что вместо изломанного тела лежит груда глиняных осколков.

­– Это големы, – объяснила мне крыса. – Главная опора любого государства. У них нет ничего своего, ни сердца, ни разума. Их жизнь – служить и умирать за государство.

Крыса подошла к черепкам и, долго копаясь, вытащила оттуда крохотную жемчужину. Она достала из ниоткуда стеклянную банку и положила ее к остальным, банка была заполнена на половину.

– А что это? – поинтересовался я, разглядывая светящиеся крохотные жемчужины в банке.

– Это искра разума, она может родиться даже в глиняной башке. Когда наберется целая банка, родится мысль, понятная всем, необходимая всем.

– Очень интересно. получается, что уже скоро, банка не такая большая.

– Это собирали еще мои предшественники. Я работаю уже сорок лет, а это всего лишь моя третья жемчужина, – ответила крыса.

– Но ведь может родиться не одна, а сразу много, я с надеждой посмотрел на детей, разглядывавших нас, взрослым было наплевать, они все еще обсуждали величие страны и знаковую победу.

– Никто не знает, определенно можно сказать, что когда баланда кончится, что-то будет, – ответила крыса. ­ Надеюсь, мысль родится раньше. Идемте дальше, я покажу вам Подземный город.

– Ого! Тут и город есть? – удивился я.

– Конечно, а как выдумали? Это же и есть наша страна, от застенка до застенка вьется дорожка кривая, нет пути невиданного, для всех одна дорога – и она прямая.

– Только идет по кругу, да?

– Точно, –­ крыса улыбнулась, обнажив ровные острые зубы.

-5.

Я перестал чему-либо удивляться. То место, в которое я попал, представлялось мне обычно необычным, скорее меня бы удивила какая-нибудь обыденность. Поэтому, когда крыса вызвала лифт в том месте, где до этого была грязная зеленая стена, я не удивился.

Приехал лифт, кабина вся отделанная златом, чистые зеркала, слегка вытягивающие тебя, как бы делая комплимент, запах альпийских трав или еще чего-то я просто помню название только этой отдушки, в Альпах я не был, возможно, они так и пахнут. И кто придумывает эти названия? Конечно, маркетологам виднее, как лучше продать. Вряд ли запах деревенского утра был бы настоящим, не тот, с нотками парного молока и свежести утренней росы, совсем нет. Я говорю о настоящей живой деревне, когда рядом стоит трактор с полным прицепом силоса, чувствуете, как раскрашивается мир вокруг вас?

И о чем я думаю? Меня вот-вот должны осудить, а потом разобрать на запчасти варварским способом. Как-то легко я к этому отношусь. Ну и что, что это кошмар, боль здесь вполне реальная. Я подумал, как это, когда тебе отрубают руку или сдирают кожу живьем, но ничего не придумал, тело отозвалось легкой дрожью и все. Странно, но и боли не было, ничего не было.

В лифт входили люди и выскакивали из него, прямо на ходу. Двери не успевали закрыться, кто-то задерживался, не решаясь выскочить, выйти и ехал вниз со всеми. Новые пассажиры приветствовали крысу, как старого знакомого, вежливо пожимая ей хвост. Чем дальше мы спускались, тем плотнее становилось в лифте, и тем более ухоженными становились пассажиры. Это были не безликие тени людей с одним ртом, они были как те големы, из глины с глазами, носом, ушами. Некоторые смеялись, шутили о чем-то, над собой, прикидывая, сколько еще лет их будут резать одним и тем же способом, все же жизнь не стоит на месте, и им бы хотелось застать новые технологии. Я не сразу заметил, что они напоминают лоскутное одеяло, порой криво сшитое, но чем ниже мы опускались, тем ровнее и качественнее были швы. И у женщин, и у мужчин на лице были толстые слои грима, умело скрывавшего толстые швы.

Люди все прибывали, кабина лифта растягивалась, удлинялась. Кто-то уже сидел в креслах, зеркала превратились в окна, а сам лифт в вагон скоростного поезда. Я тоже сидел напротив крысы, которая пила кофе из большого бумажного стакана, а рядом сидели мужчины и женщины в костюмах, выстукивая дробь на блестящих ноутах. Поезд разгонялся, хвастаясь скоростью на табло. За окном пролетали дома, станции, сливаясь в одну сплошную серую стену.

– Городов много, но город все равно один, – сказала крыса, верно угадав мой вопрос.

– И они тоже все заключенные?

– Отчасти, многие добровольные, но большинство это големы. У каждого свое наказание, но многие теперь называют его послушанием, – пояснила крыса.

– Да? – я повертел головой, големы уминали сэндвичи с тунцом и ветчиной, запивая горячим кофе. – Что-то я не вижу здесь баланды. Не так уж и плохо быть големом в городе, верно?

– Если голова из глины, то да.

В вагон вошел блестящий, словно лакированный гвардеец. Он недобро осмотрел всех и прошагал через весь вагон, бряцая саблей и кучей медалей и жетонов на груди. По звуку это напоминало стук ложки о фарфоровую чашку.

– Какой блестящий, как игрушечный, – заметил я, когда гвардеец скрылся в другом вагоне. Лицо этого вояки было мне знакомо, где-то я его уже видел.

­ Это эмаль, – крыса усмехнулась. – Стоит быть с ними осторожнее, они фарфоровые.

– Фарфоровые гвардейцы? Как же они будут нести службу?

– Один их вид должен заставить вас подчиниться. Они неприкосновенны, не трогайте их, даже пальцем

– А что будет, они расколются?

– Не исключено, а вам это точно не поможет.

– Я стараюсь держаться от них подальше, – сказал я.

Крыса кивнула и взяла со столика газету. Она медленно листала ее, держа перед собой. На главной полосе я увидел новость о запуске какого-то суперкорабля, крепче которого ничего не может быть. Самый большой, самый дорогой и, как мне показалось из текста, самый бесполезный.

Поезд прибыл на вокзал. Толпа подхватила нас и вдавила в метро, не давая возможности сдвинуться с места или сделать еще один вдох. Мы около часа или больше катались по кругу, пока толпа не выгрузила нас на какой-то станции. Я удивлялся спокойствию крысы, ее ничего не могло удивить, а вот меня поражало, как големы заполняли вагоны, укладываясь штабелями, как шпроты в банке. Поток людей не иссякал, все это напоминало движение крови по сосудам, но где-то должен был быть центр, главный насос.

Из метро мы вышли на площадь. Вся территория была окружена блестящим забором, новеньким, сваренным из тонких хромированных трубок. Выглядело дорого и безвкусно. Присмотревшись, я увидел, что забор как-то странно висит в воздухе, еле заметно поддергиваясь. В окружении забора стояли люди с плакатами, на которых ничего не было. Они трясли руками, но никто не пытался приблизиться к забору или пройти вперед, где ничего не было. На низкой сцене кто-то кричал в микрофон, но разобрать было сложно что, слышались слова «долой» и « менять», а что и на что, непонятно. Новоприбывшие люди боязливо обходили забор, со страхом глядя на фарфоровых гвардейцев, красиво стоявших в оцеплении. Честное слово, им не хватало еще по цветку в петлицу мундира, и получилась бы неплохая ваза. У всех фарфоровых гвардейцев было одно и то же лицо, но они были разного роста и комплекции, значит делали вручную, не на заводе.

Крыса прошла сквозь забор, словно его и не существовало. Я попробовал также, но врезался в хромированные трубки, они лязгнули замками, смеясь надо мной.

– Вот вы и построили для себя первую камеру, – сказала крыса, без издевки, с интересом глядя на меня.

– Вот уж нет! – рассердился я, зло поглядев на заносчивый забор. Мне вдруг стало так смешно от его вида, от вида этих суровых фарфоровых солдатиков, что я рассмеялся и шагнул вперед, забора не было, он не расступился, его просто не было, хотя глаза видели. – Не верь глазам своим.

– Нет, надо верить себе, – возразила крыса. – Многие скажут, что надо верить в себя, но это ложная истина. А истина лишь в одном: если вы не верите себе, то вы голем, глиняная фигурка, в которую кто-то вложил жизнь, чужую, не вашу. Он заставляет вас верить в себя, в себя живого, в себя индивидуума, не разрешая думать, не разрешая задавать вопрос – все ответы вам даны, все пути открыты, надо только верить в себя и все получится.

– Мощь, – с уважением сказал я крысе. – Вам бы на публике выступать, может и родите мысль в глиняных башках, как думаете?

– Родить должна земля, я могу лишь посеять семена сомнений, но почва пока мертва, ей надо отдохнуть. Вы видите пред собой мертворожденные всходы. Они знают, что надо что-то делать, но не знают что именно надо. У них родились сомнения, но пройдет еще много лет, пока взойдут слабые побеги мысли, – крыса подошла к одному из големов с пустым плакатом и спросила. – А что за митинг-то?

– Ну как же! – возмутился человек, к нему подошли еще несколько големов с плакатами, возмущенные вопросом. – Надо ж это, так вот, а потом еще так, ну нельзя же просто так позволять!

– А что делать надо? – спросил я, подходя к ним. – Куда идти?

Големы задумались и хором ответили: «Мы против!».

– Я тоже против! – поддержал их я. – Но куда идти?

– Э, долой! – ответили мне големы.

– Именно, долой беззаконие? – предложил я.

Големы задумались, фарфоровые солдатики напряглись, забор стал сжимать митингующих в плотное кольцо. Големы испугались и стали озираться на забор и гвардейцев.

– Долой кумовство? – предложил я еще один тезис.

– Долой, – тихо повторили големы.

Засвистел матюгальник, из которого вырвался невнятный голос фарфорового гвардейца. Он что-то говорил, повторяя одно и то же, но я расслышал лишь «расходитесь» и «быстро».

Раз, два, три, как у фокусника, и митинг растекся по близлежащим кафешкам, откуда големы с тревогой смотрели на опустевшую площадь. Остался только один, тот, к кому подошла крыса. Он все еще держал в руках плакат, на котором слабо проявлялись слова: «Закон един для всех!». Руки его тряслись, он с опаской глядел на подступающих к нему гвардейцев, спрашивая у нас совета быстрыми взглядами.

– Они фарфоровые, пустые куклы, ­ сказал я, и сделал резкий жест рукой, гвардейцы отшатнулись, но тут же с удвоенной злостью двинулись к нам. – Идемте за мной, не думайте о них.

Я и крыса вышли из оцепления, проходя сквозь забор и гвардейцев, вывернувших головы в наши стороны. Голем пошел за нами, он почти прошел, но зацепился его плакат, застряв в заборе. Он дернул, но забор стал сильнее, потянув его к себе.

– Это не ваши мысли, бросьте их, – сказал я голему, он бросил плакат и стал свободен.

– И куда мне идти? – спросил нас голем.

– Куда хотите, – ответила крыса, снимая с его спины инвентарный номер. – Ваша воля, ваша свобода.

Голем задумался, разглядывая знакомый пейзаж. Что-то творилось в нем, он постучал себя по голове, потом по телу и спросил: «Я глиняный, как чашка, это правда?»

– Правда, но в вас есть искра мысли, значит, вы уже человек, – ответила крыса.

– Тогда я пойду с вами, – сказал голем. – Если вы не против.

Крыса кивнула в знак согласия, и мы втроем пошли к бульвару, на котором собиралась толпа радостных людей.

-4.

По бульвару плотным кольцом шла колонна. Дружные стройные ряды. Равнение налево, направо, налево, направо – големы вертели безглазыми головами туда-сюда, слепо подчиняясь выкрикам ведущего, тонувшим в звоне литавров. Впереди гудели трубы, выводя мелодию гимна. Мне это очень напомнило тот форум, с которого все и началось. Я достал из рюкзака планшет и навел камеру на головы идущих в колоннах. Пусто ни мозгов, ни червей: одна глиняная чашка или даже горшок, на который наклеили парик.

Крыса попросила планшет и навела его на мою голову. Голем прильнул к экрану, потом посмотрел на толпу, пожимая плечами. Крыса отдала мне планшет, я посмотрел видео и удивился: «У меня был такой же горшок, хорошо еще, что без червей».

– А я думал, что у меня хотя бы искра мысли в голове есть, – сказал я без тени грусти, было как-то все равно.

– Нет, не зародилась, – покачала головой крыса. – Но это не значит, что вы не способны увидеть свет чужой мысли.

– А куда они все идут? – спросил я, показав рукой на бесконечную колонну.

– Никуда, – ответил голем. – Они будут идти, пока их не остановят и не скажут речь. Они ходят здесь каждый день.

Его речь прервала команда, и колонна заскандировала: «Смерть врагам! Защитим наш дом!». Они орали так истово и рьяно, что я даже поверил в их искренность.

– Сегодня будут сжигать шпионов на площади! – сказал нам мужчина из колонны, глаза его блестели от удовольствия. – Это надо непременно видеть. Смерть шпионам!

Колонна подхватила его слова, бульвар заревел, звуковая волна от их воплей раскачивалась в такт марша, в какой-то момент я услышал в этом гармонию, не хватало еще рваного бита . Мы вступили в колонну, и она понесла нас за собой, можно было даже не шевелить ногами, сплоченность и сила несли нас вперед.

– Не хватает еще факелов, – заметил я.

Вдруг кто-то над самым ухом рявкнул: «Раздать факела!». В ту же секунду у каждого десятого в руке появился зажженный факел.

­– Ого, тогда уж и флаги надо раздать, – ­ добавил я, с интересом энтомолога разглядывая человеческую гусеницу, держащую в лапках факелы. Голос рявкнул опять, что-то нечленораздельное, и у каждого пятидесятого появился в руках флаг, причем у каждого свой. Сколько я ни пытался понять, что на них изображено, так и не смог, какая-то мазня на буром фоне. Крыса недовольно посмотрела на меня, и вправду, все стало напоминать факельное шествие, сразу вспомнились фотографии и псевдоисторические кадры, инсценировки для исторических фильмов.

– И пусть все танцуют самбу! – дрожащим голосом крикнул я, желая исправить ситуацию.

Голос над ухом рявкнул, забили барабаны, а трубы сменили гимн на знакомое «Па-па-па-па-па па-па-па-па-па, Па-а-а-папа-па-па-па-па-па-па-па», даже грозный голос начал подпевать. Человеческая гусеница распалась и затанцевала. Марш в одно мгновение превратился в карнавал. На людях сменилась одежда, став яркой, легкой. Все танцевали, медленно в танце двигаясь вперед, подпевая незатейливой мелодии.

К нам подбежали три загорелые девушки, чуть прикрытые короткими платьями, бесстыдно демонстрируя всем накаченные округлые ноги. Одна из них стала меня учить, вовлекая в танец, даже крыса не устояла, весело вертя хвостом. Сначала меня пугала эта девушка, я не мог смотреть ей в лицо, лишенное глаз и носа, поэтому я бессовестно пялился на ее грудь и ноги, ей это нравилось, она что-то без умолку щебетала густо накрашенным ротиком, успевая подпевать мелодии.

Карнавал дотанцевал до площади, где на высокой сцене, танцевали чиновники в строгих костюмах, но в разноцветных боа, и культово-обрядовые работники в разноцветных сутанах, размахивая в такт цепями с дымящими бочонками на конце. Танец становился все горячее, и как эти девушки не мерзли, на улице была поздняя осень, а они так и пылали жаром, я и сам весь пылал.

На сцене запылали костры под шпионами, они тоже танцевали, горя в огне, крича в такт музыке, придавая этому фарсу потусторонний насмешливый ужас. Пока горели шпионы, мы танцевали, приветствуя хедлайнеров на костре, демонстрировавших нам новые движения. От них уже оставался один пепел, и эта черное облако продолжало танцевать, держась за руки с веселым огоньком.

Фарфоровые солдатики неумело дергались в такт музыке, изображая из себя строгое оцепление. Один из них выхватил золотую саблю и как начал ею махать, сбивая головы. Фарфоровые гвардейцы продолжили танцевать, вертя блестящими эмалированными задами, но уже без головы. У многих в руках была сабля, которой они крошили все, что было рядом с ними, пока вместо них не остались одни черепки.

Площадь пустела, шествие закончилось. Еще дрожала в воздухе музыка, а танцующая человеческая гусеница растворялась в воздухе. Девушка на прощание поцеловала меня жирным соленым поцелуем, видимо, она недавно ела скумбрию, и тоже исчезла. На площади руки без тела разбирали сцену, убирали мусор, а рядом ездил армейский пылесос, собирая расколотых гвардейцев.

– К утру их склеют или переплавят, – сказала крыса. – И имя Легион.

– Я так и думал, – кивнул я. – Всегда найдутся те, кто хочет надзирать над другими.

– Повелевать, – поправила меня крыса. – Даже самая малая часть власти способна вырастить Великого тирана и утонченного садиста. Это вы – человеки.

– Нет, я лучше буду големом, – сказал я. – С пустой башкой, как глиняный горшок.

Быстро стемнело и стало холодно. Надо было куда-то идти, но я не знал, а крыса спокойно стояла, следя за работой армейского пылесоса. Руки без тел все сложили в машину, подмели, что сумели, и теперь на лавках играли в карты.

– Вы можете переночевать у меня, – сказал голем, его до сих пор трясло от танца, а на лице играла насмешливая улыбка. – А хорошо вы придумали, может через смех мы и победим эту гадину?

Крыса внимательно поглядела на голема и попросила мой планшет. Она навела на его голову, показывая мне, что в этом горшочке уже что-то начало вариться.

– А где вы живете? – спросил я. ­ Это далеко отсюда?

­ Вовсе нет, – голем показал на ближайший канализационный люк. – Спустимся вниз, а там течение быстро принесет в мой квартал.

– А кто же живет в этих домах? – Я показал на высокие дома рядом.

– То, что всплыло наверх, – ответила крыса. – Вся жизнь как один шламовый пруд, либо ты идешь на дно, либо всплываешь на поверхность.

– Лучше уж на дно, на поверхности плавают ил и говно, – поморщился я и, подумав, возразил сам себе. – Нет, лучше быть между ними, там чистый уровень.

– Не получится, либо на дно осядешь, либо всплывешь, как получится, ­крыса покачала головой.

– Значит, нельзя останавливаться, надо двигаться, может и до берега доплывешь! – обрадовался я своей догадке. ­ Что толку между куч с дерьмом плавать, надо выбираться из этого отстойника!

– А разве есть что-то другое, кроме него? – удивился голем.

– Конечно есть, кто-то же сбрасывает к нам все стоки? – я засмеялся, громко, долго, вспомнив, как мы с друзьями обсуждали это на семинаре по экологии, заставляя молодую аспирантку спорить с нами, краснеть. Хорошая была девушка, Маша, красивая, с копной золотистых кудряшек и большими зелеными глазами. Мне стало грустно, что я ее больше никогда не увижу, не увижу своих друзей, никого и никогда.

– Идемте, вы устали, –­ голем по-дружески похлопал меня по плечу.

– А как вас зовут? – спросил я.

– Никак, у голема не может быть имени, – ответил он.

­ – А у меня есть. Меня зовут Стас, – гордо сказал я.

– Тогда вы не голем, мой друг, – улыбнулся голем и пошел открывать канализационный люк. Одна пара рук бросила карты и подплыла, чтобы помочь ему, поддев тяжелый чугунный блин ломом.

-3.

Спустившись в люк, мы встали в очередь у остановки. По коллектору, как по оживленной магистрали, летели набитые до отказа лодки с номерами, старенькие моторы дымно хрипели, но держали ритм. Лодки, в которых было еще два края на лавках или одно место у невысокой балки посередине, выполнявшей, видимо, роль декоративной мачты, резко тормозили у остановки. Часть големов запрыгивали в них, высыпая лодочнику в ладонь горсти песка, которые он прятал в мешок. Остановка гудела, многим хотелось запрыгнуть в лодку, но лодочник уже грозил им веслом, торопливо отшвартовываясь от бетонной пристани. А может и не бетонной, я потер ботинком застарелую грязь, открывая крепкую кирпичную кладку. Я стал тереть дальше, но голем толкнул меня в лодку, крыса легко запрыгнула, против нее никто не посмел выступить, големы почтительно отошли назад.

Мы поплыли по коллектору, я ожидал задохнуться от сероводорода, метана и других чудесных газов, спутников биоразложения, но особо ничего не чуял. Пахло не хуже и не лучше, чем на улицах моего города. Иногда в нос бил дешевый дизель, плохо прогоревший, иногда доносились нотки горелой резины и дурного человеческого быта. Вода была черная, но чистая, не было ни куч, ни скоплений ила, ни посторонних предметов. Со стен свисали древние фонари, тускло освещая путь, но этого было достаточно, чтобы лодки не врезались друг в друга на полном ходу.

– А чем вы платите? –­ поинтересовался я у голема, отсыпавшего за меня и крысу горсти песка.

– Это сахар, – ответил голем и добавил. – Твердая валюта, серая каша есть у всех, она выдается по расписанию, а вот сахар приходиться доставать.

­– Где доставать? – удивился я и, порывшись в рюкзаке, достал горсть конфет и протянул их голему, тот взял две и сказал, что этого достаточно.

Рядом с нами зашумели пассажиры, недовольные моим вопросом. Кто-то хищно смотрел на мой рюкзак. Голем ничего не ответил, кивнув в ответ, что стоит пока помолчать.

Мы доехали до конца маршрута. За все время пути не увидел ни одного дома, големы выходили из лодки и скрывались в темноте. Лодочник привязал лодку к столбу на остановке и улегся на лавки.

– Идемте, здесь недалеко. Мы на окраине города, – объяснил голем, уводя нас на незаметную дорогу, уходящую влево. – Вы спрашивали про сахар, так вот его выдают на работе, в качестве премии, которая бывает все реже.

– А где вы работаете? – спросил я, в темноте проступали силуэты черных домов, в окнах которых тускло горели лампы без абажуров. Дома упирались в свод туннеля, я насчитал пять этажей, может их было больше, не на всех этажах горел свет.

– Я работаю в городе, веду дела осужденных, точнее веду учет наказанию. Простая статистика, ничего больше, – ответил голем. – Работа неплохая и нехорошая.

– У всех такая, – согласился я. – Значит, вы и меня скоро будете считать, достаточно ли я получил наказания, верно?

– Не думаю, у нас в отделе работает тысячи человек, – пояснил голем.

– Ого, сколько же сидит в этой тюрьме? – удивился я.

– Все остальные, – ответила крыса.

– Ну, а сколько их, остальных? – спросил я.

– Сложно сказать, когда-то больше, когда-то меньше, грань между горожанином и заключенным довольно зыбкая, поэтому сложно сказать точно – каждый день все меняется, – ответила крыса.

– Да, работы очень много, – закивал голем.

Проходя мимо группы домов, образующих каменный колодец, я увидел, как на детской площадке играют дети. Игра была проста и понятная, дети носились друг за другом, изображая хищников и их жертв, потом менялись. На удивление, детская площадка была хорошо освещена. Видя мой интерес, голем повернул к ней

Дети увидели нас и шумно, включая нас в игру, разбежались по углам площадки. Крыса приняла игру и стала за ними гоняться, издавая воинственное рычание. Тех, кого она ловила, она играючи кусала, а дети визжали от восторга. Я сел на расписную деревянную скамейку, голем сел рядом. Мы смотрели, как дети играют с крысой, а внутри меня рождался вопрос, мерзкий, гадкий, от него тошнило, но не мог больше его сдерживать в себе.

­ – А они тоже, заключенные? – тихо спросил я, показывая рукой на веселых детей.

– Да, но не все, – вздохнул голем. – Кто-то рождается в тюрьме уже с рождения, тут нет вины ребенка, нет вины его родителей, так сложилась судьба. Может, кто-то сможет вырваться наверх, но там та же клетка, только золотая. Я не знаю, где лучше, я никогда не жил наверху, но всегда хотел, но я знаю одно, пока они дети, они свободны. Наша тюрьма вот здесь.

Он доходчиво постучал себя по лбу, с искренней заботой посмотрев на детей.

– Вы хотите сказать, что они еще не успели построить свою клетку себя в голове? – решил уточнить я, голем кивнул, в знак согласия. – А разве нельзя потом выйти из нее?

­– Не знаю, я не смог. С каждым годом моя клетка становится все толще, а мест в ней все меньше, – ответил голем.

К нам подбежали две девочки с блестящими глазами и покрасневшими носиками, на щеках играл здоровый румянец, веселые, со смешными косичками. Некрасивая роба была перешита заботливыми родителями, вшиты пестрые ленты. Они схватили нас за руки и потащили играть.

– Ну, чего вы расселись! ­ Возмущалась одна из девочек, вся обсыпанная веснушками, с большими черными глазами.

Мы включились в игру, настала наша очередь ловить всех, даже крыса бегала от меня и голема. Разыгравшись, я поймал взгляд голема и крикнул ему: «А может все же есть выход, а?»

Голем на секунду остановился, обдумывая мой вопрос, но тут же получил детские пинки обнаглевших детей, решивших напасть на хищника, пока он не видит.

Через час мы сидели в квартире у голема. Нас радушно встретила его жена, выкладывая на стол все, что нашлось в холодильнике, а именно по тарелке серой баланды. Кстати, на вкус она не дурна, напоминает жидкий гуляш, иногда лучше не смотреть на то, что ты ешь. Оказалось, что у голема и его жены были дети, они все переехали наверх и ни разу не спускались обратно. Я брякну, что это подло с их стороны, но голем и его жена возразили, желая лучшей жизни детям. Я хотел добавить, что сомневаюсь в том, где жизнь лучше, но вовремя остановился, какое я имею право так рассуждать? Я, выросший под крылом у родителей, в достатке и заботе, пускай она меня и тяготила, нет, не мое это право. Пускай они сами строят свои клетки, укрепляют их.

Пока я обдумывал свои слова, дом загремел от одновременно включившихся телевизоров. Кто-то заорал на весь дом, не то от счастья, не то от отчаянья. Голем поспешно накрыл телевизор стопкой одеял, определенно без этого ора было легче дышать. На экране, я мог туда даже не смотреть, прыгали и раздувались от крика всякие деятели, главной своей задачей считавшие перекричать оппонента, даже если они и говорили об одном и том же, главная мысль могла быть только у одного. А вторая задача, не менее важная, а может и более важная – в прыжке дотянуться до портрета отца нации и, смиренно, раболепно, поцеловать живого бога в соответствующее место. Исходя из орущей дискуссии, я понял, что они были разными по статусу: кто-то мог дотянуться повыше, взрываясь от наслаждении, кому-то дозволялось лишь лизать пятки, но, так или иначе, живой бог был зацелован полностью, качественно, как положено. Я выразил свою мысль коротко, но этого хватило для того, чтобы мне показалось, что из телевизора на меня смотрят десятки недовольных глаз, хотя у выступающих были только рты на бумажных лицах, не было даже ушей. Из экрана вытянулась рука, чтобы скинуть одеяла и поглядеть в лицо этому мерзавцу, то есть мне.

Голем поспешно накинул еще одеял, а его жена ударила поварешкой по руке. Дискуссия крик-шоу сменилась, они обсуждали преступные оскорбления власти и как они изнутри расшатывают гордый и твердый суверенитет.

Через час шоу закончилось, и телевизор можно было выключить. Жена голема сказала, что он включится снова через три часа, будет первый повтор, потом еще два в течение ночи. Я спросил, почему у кого-то, как у них, есть глаза, нос, уши, а у кого-то, у большинства, лишь большой рот и плоское лицо из картона. Голем и его жена вздохнули, потом он сказал, что у его детей тоже были глаза, но теперь они как все, им не надо ничего знать, нужен лишь рот, чтобы потреблять и благодарить.

Крыса укладывалась спать на полу на кухне, хозяева предложили мне постелить на кухонном диване, но я не хотел спать. Я чувствовал, что должен идти дальше. Усталости не было, я и забыл, про нее. Крыса, уютно устроившись на полу, рассказала, что я могу дальше идти сам, она все равно не пойдет со мной. Голем и его жена сначала испугались, рассказывая про какого-то подземного червя, сжирающего каждого, кто попадется на его пути, но быстро успокоились, решив, что я для него буду не интересен. Голем объяснил, что червь пожирает нищих, забредших в его логово, тем и живет. Они рассказали, как проще найти дорогу, и я покинул дом.

Спускаясь по темной лестнице вниз, я слушал, как живет дом, как големы ругаются, как кричат дети, плачут, а потом смеются, над собой, над верхушкой, на время выходя за решетку своей клетки.

На улице было прохладно, поднялся сильный ветер, желая заставить повернуть меня обратно. Я плотнее застегнул куртку и пошел напролом. Главное, не сбиться с курса, а то можно было упасть ненароком в канал, а там уже куда вынесет. За спиной остались жилые кварталы, пропал из виду последний лучик искусственного света. Я шел в полной темноте, глаза начинали видеть пейзаж вокруг: грязный кирпич под ногами, обломки огромных труб, брошенных просто так, без всякой надобности, черный свод над головой, от которого шло странное сияние, словно луна светит сквозь тонкие облака. Внезапно я врезался во что-то мягкое и большое.

– Извините, – сказал я, пытаясь обойти это что-то, но обойти его было невозможно.

– А, ничего-ничего, – донеслось откуда-то справа. Я пошел на звук, голос, не грубый, даже добрый, мягкий, предложил. – Вы можете взять влево и через три дня сможете обойти меня.

– Три дня? – я остановился. – Это очень долго, у меня нет столько времени.

Нечто зашевелилось, я отошел назад, чтобы не попасть под движение огромного тела. Это был гигантский червь. Его рыло, хотя нет, пожалуй, лицо, подползло ко мне. Казалось, он меня рассматривает, но глаз у червя не было.

– Ага, а теперь вы меня съедите? – спросил я.

– Нет, зачем? – удивился червь. – Я не ем големов, мне больше нравятся бетонные кольца или трубы.

– Так эта ваша еда там разбросана, да?

­ – Да, я немного неряшлив, – вздохнул червь. – Понимаете, имея такое огромное тело очень сложно быть аккуратным, но я стараюсь.

­–Вы молодец. А почему мне сказали, что вы едите нищих?

– Нищих? Фу, какая гадость! – червь поморщился. – Это все сказки, они падают в канал и их уносит вверх.

­– Вверх? – удивился я.

– Именно, это самый простой способ попасть в верхний город. Вас проводить, вы же туда направлялись?

– О, нет! – засмеялся я. ­ Я там уже был, нечего там делать. Я ищу Фемиду, она должна быть где-то здесь, мне так сказала крыса.

– Я понял, ­ червь с сожалением посмотрел на меня. – Если вы так уж сильны в своем стремлении, тогда мне придется вас съесть. Но не бойтесь, вам надо всего лишь пройти в меня, а там дальше разберетесь.

– Ага, теперь я понял, что означало «переступить через себя», – я с ужасом посмотрел на пасть червя, но делать было нечего, крыса предупреждала, что путь будет мерзким. – Я готов.

– Тогда входите и прощайте, –­ улыбнулся червь.

– А почему прощайте?

– Оттуда еще никто не возвращался, – червь открыл пасть, и я вошел. Пасть захлопнулась.

-2.

Не буду описывать свое путешествие сквозь червя, такой рассказ не стоит бумаги или, что точнее, затраченного электричества и места на жестком диске. Я вышел из него, долго ли коротко ли, как писали в сказках, но вышел.

Вокруг меня были столпы света, километры голубого неба над головой, чистый воздух, пели птицы, росли зеленые деревья, под ногами стелилась мягкая трава с распустившимися полевыми цветами, рядом журчал ручей с прозрачной ледяной водой, можно было и не сомневаться – это был настоящий рай, как на картинке. Не хватало еще птиц, которые бы садились ко мне на руки и пели чудесные песни. Рай, штампованный, но после червя он был великолепен.

Есть еще одна деталь, вся моя одежда и рюкзак исчезли, я стоял посреди луга в чем мать родила, ежась от прохладного ветра. Рай раем, а ветерок-то можно было и подогреть до комфортной температуры. Пока я озирался, ко мне подошла она. Я ее сразу и не увидел, она словно плыла, не касаясь земли, окутанная нитями света.

Это была она, девушка в белом, с которой все и началось. Она, как и я, была голой, но не было в этой наготе пошлости. Красивая, я это и тогда смог увидеть, с длинными ровными, как у балерины, худыми ногами, узкие бедра, не познавшие счастья материнства, тонкая талия, красивая небольшая грудь, тонкие руки с длинными пальцами, шея, прекрасная, как и она сама, бледное лицо с ярко-красными губами, раскрытыми в непонятной улыбке, аристократичный ровный нос и глубокие синие глаза. Черные волосы спадали на грудь, едва закрывая плечи, черным водопадом струясь по груди и спине. Девушка шла ко мне, после ее шага трава и цветы сгорали, превращаясь в пепел, но на их месте вырастали в одно мгновенье другие, гуще, ярче.

Я засуетился, мне было стыдно за свой вид, все же смотреть на меня голого зрелище не из приятных. Она взяла мои руки и приложила ладони к своей груди, обезоружив меня полностью. Она вся горела изнутри жгучим пламенем. Девушка смотрела на меня, продолжая улыбаться. В ее улыбке не было той злой усмешки, которую я видел раньше, ее губы пытались скрыть, насмешку, может ненависть, но не обращенную ко мне. Синие глаза пронзали меня долгим глубоким взглядом, а у меня потерялся дар речи. Я столько хотел у нее спросить, на ходу накидывая вопросы, как только ее увидел, а теперь ничего не хотел.

– Меня зовут Ольга, – сказала она, голос был уверенный, холодный. – Не думала, что ты заберешься так далеко. Ты же искал Фемиду?

– И тебя, – честно сознался я.

– Я могу отвести тебя к ней, но что ты хочешь узнать у нее? Старуха давно сошла с ума, много сотен лет назад. Она слепа и безумна, вот уже сотню лет она пытается осудить себя, вынести приговор.

– Да, это безумие, – согласился я.

Ольга отняла мои ладони от груди и взяла меня за правую руку, уводя за собой. Мы прошли луг, взобрались на холм, Перед нами лежало бескрайнее поле ржи, на небе кружили беспечные птицы, налету ныряя в него.

– У этого поля нет ни начала, ни конца. Ты можешь спуститься вниз и останешься здесь навсегда, – сказала Ольга.

­– Не хочу, – сказал я и посмотрел на нее. – Зачем ты это сделала?

– Зачем? – она улыбнулась и провела пальцами по моему лицу, с кончиков ее пальцев капала кровь, обжигая кожу.

Она была почти одного роста со мной, немногим ниже, ее руки обняли мою шею, она гладила мои волосы, а я несмело держал ее за талию, боясь действием оскорбить ее. Ольга прижалась ко мне, ее тело обожгло меня, стало трудно дышать.

– А может я невеста Аллаха? Или другого бога? Ты не думал об этом? – спросила она, приблизившись лицом вплотную к моему лицу, я чувствовал ее дыхание, задыхаясь от жара, исходящего из нее.

– Тогда бы тебя не было здесь! – уверенно ответил я.

– А почему ты решил, что во всем должен быть смысл, понятный всем? – спросила она. – Мне не нужна чужая идея тех, кто не считается со мной. Они инструмент в моих руках. Ты думаешь, что каждый достоин жизни? Я вижу, ты так не думаешь, Знаешь, о чем я жалею?

– Нет, не знаю.

– Я жалею, что не прошла дальше, слишком мало, слишком просто – жалкие жизни, всего лишь несколько десятков!

– Ты убила моих друзей, – я попытался отойти от нее, но наши тела будто бы приварились друг к другу, я не мог пошевелиться, она злорадно улыбалась.

– И тебя, не забывай про себя. Или ты думаешь, что остался жить? – она расхохоталась. – Я ненавижу! Ненавижу всех! Ненавижу вас, простых людишек, которые дрожат за свою жалкую жизнь, но еще больше я ненавижу тех, кто пресмыкается перед теми, кто жрет их, выпивает кровь! Ненавижу!

– Чего же ты хочешь? Ты же сама погибла, в чем смысл?

– В страхе – вы должны бояться. Всегда, всю жизнь! – она посмотрела на небо, солнце вспыхнуло, ослепляя глаза. – Тебя пытаются разбудить. Это ненадолго. Ты меня никогда не забудешь, никогда.

Она поцеловала меня, нежно, наверное, так целуются в первый раз, это и был мой первый раз, и последний. Мы целовались долго, я горел, наслаждаясь этой болью, сильнее прижимая ее к себе, а потом все пропало, осталась одна чернота и глухая тишина, давящая на уши.

-1.

Темно так, что не видишь собственных рук, тела. Конечности отделяются от тебя и начинают жить собственной жизнью. Я висел в пустоте, сотрясаемой странными волнами, колыхавшими меня вместе со всем этим ничто. Что-то подобное испытываешь, лежа на надувном матрасе где-нибудь на берегу черного моря, может, и доплывешь до буйков, но в Турцию точно не доплывешь. От скуки я начал напевать, пытаясь сбить с себя образ Ольги, но он мучил меня, горя перед глазами. В моих мечтах она улыбалась мне, немного насмешливо, но по-доброму. Эта улыбка напомнила мне Ленку из другой специальности, с которой что-то и могло бы замутиться, если бы я все не испортил. От осознания моих дурных грез я завыл, громко, но не слыша своего голоса.

– Ты чего разорался? – спросил меня Славка, появившись из ниоткуда. Внутри него горел яркий свет, и я видел его. – Стас, ты с ума сошел?

– Наверное, да, так и есть! – обрадовался я. – А где Надя, Тэм?

– Мы здесь! – ответил Тэм, появившись вместе с Надей рядом со Славкой. Они висели далеко от меня, я захотел подплыть к ним, но понял, что не могу двигаться.

– Мы всегда рядом, – сказала Надя, улыбнувшись. – Бедный Стас, как тебе было тяжело.

– Будет, будет тяжело, – поправил ее Славка.

Я заплакал, стыдно было плакать перед друзьями, перед Надей.

– Пусть поплачет, – коротко сказал Славка. – Есть о чем.

– Как мне вас не хватало! – сквозь плач сказал я. ­ Я вам никогда не говорил, но как же я вас люблю! Честное слово, люблю! Не уходите, пожалуйста, не уходите!

– Это невозможно, мы уже ушли, – покачал головой Славка. – Хочешь увидеть, во что мы превратились?

Я увидел, как по его телу расползались уродливые линии, как он стал распадаться на части, обнажая внутренности.

– Нет! – закричал я – Не надо, пожалуйста! Вы для меня всегда останетесь живыми!

– Ладно, ­– Славка собрался обратно. – Но от правды не убежишь.

Надя улыбалась, Тэм что-то бурчал, глядя на меня, скрывая улыбку. Славка хмуро молчал и сказал, собравшись с мыслями: «Стас, мы тоже тебя любили. И я, и Надя, даже Тэм, пусть он не врет, он тебя любит. Но нас больше нет, пойми это, а ты еще жив, хотя бы номинально.»

­ – Да, Стас, не надо думать о смерти. Поживи, как сможешь, для себя, –­ сказал Тэм.

– Живи за нас! – воскликнула Надя и зарыдала, уткнувшись Славке в плечо.

– Прощай, Стас, – Славка смахнул с глаз слезы, толкнув рукой Тэма.

­ – Ай, дай я тебя обниму! –­ Тэм бросился ко мне, но какая-то стена помешала ему, он врезался в нее, продолжая делать вид, что пытается меня обнять.

– Но я хочу остаться с вами! – закричал я. – Зачем мне жить? Я же уже не человек!

– А это не ты решаешь, – строго сказал Славка. – И не божки на небе или где они там прячутся. Там нет ничего, понимаешь? Мы живем в этом мире только из-за тебя.

­ –Это твой мир Стас! – воскликнул Тэм, пнув прозрачную стену. – Строй его для себя сам.

­Пока ты будешь нас помнить, мы будем живы, – сказала Надя. – Ты же сильный, мы все на тебя равнялись. Это правда, Слава, ну что ты молчишь?

­Правда, помнишь, как ты меня заставил не бросать секцию по шахматам? А у меня там ничего не получалось. А в институт кто меня затащил? – Славка погрозил мне кулаком. ­ Я тебя из самой преисподни достану!

– А почему ты думаешь, что ты попадешь туда? – удивился я, но вспомнив рай и Ольгу, замотал головой.

­– Да там же все наши, хоть не скучно будет! ­– Захохотал Тэм, вспоминая старый анекдот. Над нами загорелся яркий свет, напоминающий мощную лампу. Я присмотрелся, это была операционная лампа. – Это за тобой, прощай, друг!

– Прощай, Стас! – крикнули они втроем и исчезли, я не успел ничего ответить.

Не успел! Не успел!

-0.

Меня разбудили. Я их не просил об этом. Каково проснуться после двух лет сна? Не знаете, и не знайте. Нет в этом ни воодушевления, что ты снова живой, ни радости от встречи с близкими, с живыми людьми – ничего этого нет, а есть лишь боль, задавленная литрами обезболивающего, и пустота внутри тебя самого.

Я жив, но я не чувствую этого, мне кажется, что тот я, которого пытались спасти уже умер. Тогда значит, я мертв? Тоже нет, сердце бьется, дышу без ИВЛ, даже рукой шевелю и ногами. Правой руки у меня нет, ее оторвало взрывом, да и вообще я весь нашпигован осколками, как кусок свинины чесноком, очень точное сравнение, я себя именно так и ощущаю. Блюдо получилось так себе, мясо подгорело, вкус не очень.

Я видел каждый день встревоженное лицо матери, не понимающей, радоваться ей или горевать. Иногда приходил отец с братом, посидят полчаса, помолчат и уходят. Вокруг копошатся какие-то работники, что-то заставляют делать, они называют это реабилитацией, а по мне это просто игра «а что еще он может». Учимся ходить, учимся ходить не под себя, пользоваться рукой, одной, протез обещают, уже заказали, какой-то дорогой. Грех жаловаться, за меня хлопочет какой-то фонд, мать притащила подборку статей на планшете про меня… меня стошнило, подумали, что ЖКТ не принимает пищу, а я не принимаю эту жизнь, так будет правильнее.

Через пару месяцев меня выписали домой, под амбулаторный контроль матери. Мне не разрешали ничего делать, врачи говорили, что я должен беречь свой мозг, не перегружать его, но я все помнил, даже то, что преподавали нам в универе. Сейчас я был готов сдать любой экзамен без подготовки, настолько ясно я видел предметы. Скорее всего, мне так казалось, и я ничего не помнил.

Самое отвратительное – это прогулки. Когда тебя вывозят на коляске, а ведь я могу ходить сам, но надо беречь силы. А потом ты просто сидишь на лавке или стоишь у дерева, слушаешь, как визжат машины, трепятся мамочки на детской площадке, боязливо, со смесью смущенного сострадания и омерзения, смотревшие на меня. Что ж, я урод. Все мое лицо исчерчено шрамами, нет правой руки, хожу спотыкаясь, вот-вот клюну носом в землю, и лицо разорвется на лоскуты. Голова еще в этой кепке, обмотанная бинтами, урод, сам себе противен.

Часто приходит следователь, иногда вместе с ФСБшником, он не представляется, поэтому я думаю, что он оттуда. Все спрашивают про Ольгу, знаю ли я ее, могу ли что-нибудь вспомнить. Они считают, что я ее знаю, так получается по видео, я вроде как ей машу, как знакомой, а я не махал, я пытался остановить ее. Ольга смотрит на меня, я видел это видео, я бы тоже подумал, что мы знакомы.

Один раз мне дали посмотреть видео до конца, тот, ФСБшник, он просто включил другой файл и смотрел на мою реакцию. А я смотрел, как в замедленном проигрывании разрывает на части моих друзей, меня. Ничего нового, я все это и так помню. Он думал, что я что-то выдам, упаду в рыданиях, но я попросил еще раз включить видео, чтобы увидеть друзей живыми. Мозг интересная штука, особенно мой, хочется в это верить. Я больше не видел смерть друзей, они оставались живыми на видео, и Ольга, она тоже была жива. И почему я все время думаю о ней?

Я попросил следователя прислать мне подборку статей по этому делу, мать категорически запрещала мне пользоваться интернетом, так посоветовали психологи. Я с трудом уговорил ее дать мне доступ в мой профиль на facebook, листать мертвые страницы Славки, Тэма, Нади. После их смерти почти никто не писал им, я был первым, кто вспомнил о них, вложив в жалкие слова все то, что чувствовал, что не успел им сказать в той черноте. Я до сих пор не понимаю, в каком мире сейчас нахожусь, он похож на настоящий, но он не тот, что я знал раньше, что-то в нем не то, но я не знаю, что. Какая-то отрицательная реальность, точка перехода из нее в действительную, но перехода нет, бесконечно малая величина, отрицательная величина равна минус ноль.

Следователь принес все, что я просил. Он был неплохим человеком, профессия уродует любого, это не его вина. Из сотен статей, я узнал о семье Ольги, о ней. Она была студенткой, чуть старше меня, на два года. Отличница, гордость исторического факультета. Родители прекрасные, идеальная семья, гуманитарии в шестом поколении, ученые, деятели культуры. И как у таких родителей родилась такая дочь? Была еще сестра Полина, младшая, мы с ней с одного года, даже месяц один, я на десять дней старше. Полина была похожа на Ольгу, очень серьезная, с большими синими глазами, но пониже.

Я смотрю на их фото, двух сестер, Ольга улыбается, она смеется, подталкивая Полину, а она хмурится, не хочет фотографироваться. Как же ей, наверное, сейчас тяжело. За ней смотрят, как за заключенной. Уверен, что так и есть, она и есть заключенная. Никто ей не доверяет, а вдруг она заражена тем же ядом, что и ее старшая сестра. Я хорошо представляю, во что могут превратить ее жизнь, и теперь моя не кажется мне столь уж ужасной.

Я нашел ее профиль. Она продолжала учиться в ВУЗе, тоже на историка, может все дело в этом? Мы стали переписываться. Я не врал, и сразу же назвал себя, кто я и что. Сначала это ее напугало, она не отвечала, но через месяц сама написала.

Я сбросил ей часть своей писанины, я просто не знал, кому еще это показать, не родителям же, они не поймут, отправят в дурку. Брату? Не вариант, он сдаст родителям, он и так косо на меня смотрит.

Потом Полина приехала ко мне. Я предложил, что пусть она сначала просто посмотрит на меня вживую, меньше всего мне хотелось заставлять ее общаться со мной, но Полина сразу же подошла ко мне и взяла за руку. Так просто и сложно описать то, что я почувствовал, наверное, я был счастлив, ведь рядом был человек, который меня понимал.

Это очень напугало мою мать, но что она могла поделать, не устраивать же сцены на улице. Полина приходила раз в неделю, а потом стала чаще, после пар в ВУЗе. Ее бомбардировали звонками, я слышал эти гневные голоса в трубке, требовавшие, чтобы она немедленно вернулась домой. Я удивлялся ее выдержке, но по глазам видел, в каком она отчаянье, и что скоро сорвется.

Полина не рассказывает, как ее дрючат дома, но я итак это понимаю ­ это ее клетка, и из нее нет выхода. Родительский контроль, соцслужбы, каждый месяц она должна, наверное, ходить к мозготрахам, втирающим ей про смысл жизни… Она сидит рядом и кивает, я все верно понимаю. Она у меня дома, помогает набивать последнюю главу этой книги или дневника, мы пока не определились.

А в чем смысл жизни? Кто может дать четкое понимание? Не надо расхожих фраз о том, что мы должны, мы родим, мы достигнем и прочей чуши. А для чего? Чтобы просто продолжился род, чтобы наша фамилия жила в веках?

Мне не дали ответа на эти вопросы, Полине тоже. Я хочу, чтобы она написала что-нибудь от себя, но она не хочет. Как легко мы друг друга поняли. Она говорит, что я не урод, но я так не думаю. Нельзя отрицать своего уродства физического, следует скрывать уродство внутреннее, а я все чаще думаю о том, что стал понимать слова Ольги. Полина говорит, что сестра никогда не скрывала своих взглядов, а все поражались ее критическому взгляду на жизнь, такая молодая, а столько всего поняла.

На этом все, больше нечего писать и не хочется. Мать отпустила меня с Полиной погулять, она отведет меня в свое любимое место в Нескучном саду, там, где мраморная беседка. Я тоже люблю это место, мы ходили туда с друзьями, я читал стихи, плохо, забывая строфы, сбивался, но они не смеялись, никогда.

Полина заставила меня сыграть ей на гитаре, трудно играть одной рукой, я думал, что не получится. Получилось, выкрутил ручки на максимум, перефузил и сыграл. Это она на меня так действует, мне хочется поразить ее, я опять начинаю неумелые ухаживания, как дурак. Она записала все на телефон, выложила на стену, чтобы потешить мое самолюбие.

Полина сказала, что я дурак, если так думаю. Она требует, чтобы я перестал себя унижать. Мне такого никто никогда не говорил. А может это выход из собственной клетки? А что снаружи? Вряд ли хуже, чем было внутри.

-0/0

В ординаторскую быстрым шагом вошел высокий мужчина. Он сбросил на стул белый халат и встал у кулера, жадно выпивая стакан за стаканом ледяной воды. Он был худ, темные волосы спадали на глаза, а длинный нос напоминал клюв. Смерив колким взглядом коллег, безмятежно смотревших телевизор, он допил третий стакан и сел за ближайший стол, подперев отяжелевшую голову кулаком. Взгляд его уперся в одну точку в окне.

– Отключили? – спросил его один из коллег, лениво потягиваясь.

– Отключили, – ответил мужчина, поворачиваясь от окна к нему – Цирк какой-то! Сначала эта полоумная мать орала, что не даст убить ее Стасика. Черт с ним, показали ее согласие, подпись ее мужа, отца парня. Решили, а потом приволокли туда батюшку. Он там что-то ходил, кадилом махал, бесов изгонял, а потом крестить начал. Дурдом!

– Да уж, парнишка итак намучился, а его еще как куклу поделить не могут, – заметил другой коллега. – А зачем отключили? Я так припоминаю его графики, у него очень интересная мозговая активность была.

– Согласен, – мужчина устало посмотрел на коллег. – Но вот что с нее толку? В голову мы залезть не можем, а что там творится никогда не узнаем.

– Может оно и к лучшему, – заметил первый коллега. – Я так понял, что просто деньги кончились, а фонд больше не собрал. Он бы никогда не вышел из комы, сколько его уже раз пробовали разбудить?

Все замолчали, обратив внимание на телевизор. Начинались новости. Третий коллега, выйдя из анабиоза послеобеденного сна, прибавил громкость. На экране ведущая тревожным голосом читала последние новости: «Сегодня днем, в 11:30 студентка третьего курса исторического факультета совершила самоубийство, выбросившись из окна аудитории. Полина Черняховская сестра Ольги Черняховской, совершившей год назад теракт вместе с сообщниками на форуме молодежи «Вперед!». Напомним, что это было 28 октября, тогда погибло более 135 человек, было совершенно шесть взрывов. Сегодня скончался еще один человек, врачи боролись за его жизнь целый год, поэтому число жертв увеличилось до 136 человек. Полина наблюдалась у психолога, родители держали ее под контролем после теракта, совершенного старшей дочерью. Друзья и однокурсники рассказали нашим корреспондентам, что Полина тяжело переживала преступление старшей сестры, что она была «под колпаком» у надзорных органов, не имея возможности сделать и шага без ведома родителей или психолога. Сейчас рассматриваются две версии случившегося: самоубийство из-за угрызения совести и доведение до самоубийства. Следственный комитет уже возбудил уголовное дело о…»

Третий коллега выключил телевизор и казал:

– Довели, девочку. А красивая была, взгляд только слишком умный.

– И нашего уже посчитали, кто им сообщил? – удивился первый коллега.

Мужчина вскочил со стула и подошел к окну. Он достал из кармана электронную сигарету и стал жадно курить, разглядывая унылый осенний пейзаж за окном.

– Как странно, оба в один день и в один час, – сказал он, смахнув длинную челку со лба.

– О чем ты? – удивился первый коллега.

­ – Да так, ни о чем. Просто вспомнил, что тот теракт был в 11:30, теперь вот она в этот же день и час, но через год. И парнишку тоже отключили в половине двенадцатого.

– Совпадение, не придумывай, – сказал первый коллега. – Ты стал больно суеверный, не заболел ли часом?

– Нет, не заболел, – мужчина заметил черную точку на окне и потер ее, желая стереть грязь, но точка лишь увеличилась, разрастаясь на глазах. Он взглянул на свой палец, это была не грязь. Черное пятно разрасталось, съедая реальность за окном. Он сильнее затянулся и отвернулся, и увидел перед собой безглазые лица коллег.