Часть Четырнадцатая

Вновь напомнила о себе боль в разбитом колене. Стоило пройти всего-то полдюжины метров без прихрамывания, и рваная дыра в ноге моей дала о себе знать болезненным, раздражающим жжением. Пришлось немного замедлиться – и именно так, на полушаге, меня вдруг застала тошнотворная тяжесть в самом центре груди. Сердце затрепыхалось чуть быстрее, и темнота вокруг меня начала постепенно расплываться, терять свою прежнюю непроницаемость. Подобно миражу среди пустыни, в неровных стенах пещеры начали проявляться призрачные очертания факелов.

Неужто опять? Но как так, почему?! С последнего посещения пространства меж временами не прошло ведь и получаса!

Я постарался идти быстрее. Не оборачиваясь, даже не глядя по сторонам – просто вперёд! Наперегонки с зыбкими границами вымышленной реальности. И позади осталось уже, наверное, полпути, когда в спину мне ударил полный ярости, усиленный резонансом самой скалы утробный вопль:

- Ты думал, что сбежишь?! Думал, что можешь пялиться на меня сколько влезет, а потом просто пойдёшь по своим делам?! Нет уж, мой маленький жучок – этому не бывать!

Голос приближался с каждой секундой. Его источник – одновременно шипящий, скрежещущий и воспроизводящий подобие членораздельной речи – двигался по кривому коридору с пугающей и явно нечеловеческой скоростью!

- Нет, Юичи! Нет! Ты присоединишься к ним! Ты будешь среди голосов в моей голове! И ты будешь кричать громче всех! Громче! Я клянусь тебе на собственной крови!

Угроза настигала меня всё быстрее. Двигаясь подобно бурлящему потоку внутри замкнутой трубы, она заполонила собою всё её нутро и катилась тем быстрее, чем дальше продвигалась! И только сейчас, с приближением физически ощутимой жажды убийства, я всё-таки осознал, что к чему: тварь, некогда носившая лицо Сагары Юми, каким-то невероятным образом затянула меня обратно в свою сумасшедшую реальность вопреки самим правилам этой деревни, этого крохотного мира в пределах окружающей действительности – и именно в ограниченном радиусе вокруг неё мои привычное пространство и время переставали быть именно моими. Чем ближе подбиралось чудище – тем чётче становились образы более чем пятидесятилетней древности!

- Ты предал меня, Юичи! – полный опаляющей ненависти вой ударил мне прямо в спину, пересчитав, казалось, каждое рёбрышко – и убежал вперёд меня по неровным полостям коридора. – Ты обещал защитить! Ты обещал!

Последний вскрик, казалось, прозвучал уже над самой моей головой – но был полон не тупой ярости, которую я ожидал, но какой-то бессильной горечи, несказанного разочарования и боли. И спустя мгновение я понял – почему: моя выброшенная вперёд стопа не встретила холодной поверхности скального массива, а вместо этого почти по щиколотку погрязла в переувлажнённой ливнем земле! Ещё один рывок – и я вылетел из кошмарной пещеры целиком, оставив позади себя лишь исполненный мучений вой кровожадного чудовища. 

Неужто… я смог спастись?..

Эта простая мысль подрубила меня точно вековое дерево, и на полной скорости ударила оземь. Швырнула в самую грязь у ворот заброшенного, заросшего парка. И, наверное, я мог бы скривиться от отвращения – в конце концов, влажная земля вперемешку с вырванной травой покрывали всё моё лицо, забиваясь в глаза и рот – но чувство нежданной свободы оказалось куда более сильным, чем даже сковавшая травмированную ногу жгучая боль! Несколько секунд я просто дышал полной грудью, отплёвывая грязь и вытирая разгорячённое лицо, а потом с удовлетворением ощутил на шее прикосновение холодной капельки дождя. После кратковременного перерыва ливень готов был вдарить снова, но пока только собирался с силами. Давал мне время для передышки.

Перевернувшись набок, я медленно перешёл в сидячее положение – к счастью, куски моего тела, до того казавшиеся разрозненной и неконтролируемой массой из костей и мяса, послушно пришли в движение и продемонстрировали желаемую исполнительность. Похоже, неизведанный до сих пор уровень страха, на который меня перевела новая форма Юми, не уничтожал изнутри, а предоставлял дополнительную злую стимуляцию – для противостояния этому горячечному бреду и всей сошедшей с ума деревне вместе с её немыслимыми проявлениями!

Я поднялся на трясущихся ногах и, не отряхиваясь даже, на ощупь поплёлся в противоположную от старого парка сторону. Реальность чудовища-Сагары растворилась без следа, забрав с собой и аккуратный свет факелов, и огоньки, бережно укрываемые в чревах каменных фонариков. Вокруг было темно. Темно, страшно и, наверное, крайне опасно. И оттого я старался брести ещё быстрее, ещё громче и увереннее. Чтобы доказать особняку и его тёмному естеству: мне проще будет найти в себе силы для очередного бегства, чем тратить время на прятки и ползать ниже уровня шумной травы. Нет. Нет, мне нужно было спешить. Ведь если…

Если деревня вывернула наизнанку, извратила и исказила образ Юми – то подобная участь могла ждать и дочек Мэй. Не говоря уж о самой тёте. И… обо мне. Отчасти это было даже интересно: как именно могла перевоплотить меня застарелая злоба этого места, какие черты придать и на какую откровенность вывести… Что я мог бы кричать в лицо Мэй? Какого зла ей желать? И что сотворил бы с несчастными, беззащитными близнецами, не раз вызывавшими в душе моей отзвуки сдавленного раздражения? Мог ли я навредить им?.. Мог ли?..

Нет. Даже думать о таком было выше моих сил. И слёзы утирать стало слишком трудно из-за схватившейся плотной коркой на лице комковатой грязи…

 

Неуклюже переступая по влажной земле, я повертел головой по сторонам, надеясь сориентироваться в кромешной темноте, и неожиданно для себя обнаружил то, чего никак не мог ожидать – далёкий, кажущийся обманчивой иллюзией отсвет маленького ручного фонарика в пространстве деревенских стен! Он был там! Был! И я видел, как в его тусклом блеске очерчивались блестящие от воды очертания покосившихся построек и каменных улочек!

Дыхание моё сбилось. Ноги сами собой потянули в сторону источника света, а голова зафиксировалась в одном положении – чтобы не потерять единственный верный ориентир, чтобы держаться за него до последнего… Как за луч маяка среди обманчивых рифов!

Стоп… Маяка?.. Я ведь… Что-то помнил о нём… Что-то важное. Это были мысли. Воспоминания какого-то… священника? Кажется, так… Теперь они восстанавливались в моей памяти расплывчато и неохотно, словно забытый поутру сон, но определённые моменты пережитой заново истории всё-таки обретали свою прежнюю форму. Включая самое главное. «Имена». Слово, которое расщепило мой разум пополам! Как же я мог забыть об этом?!

Я чуть было не развернулся на месте – тело уже совершило пол-оборота влево – когда всё-таки сообразил. Вспомнил о причине своей нежданной забывчивости и о том, как она гнала меня прочь от чёрного столба, растворяя саму суть реальности в омуте собственного безумия. Нет, пожалуй, у меня были веские аргументы для того, чтоб покинуть пещеру со всей доступной скоростью! И возвращаться туда – по крайней мере, пока – резона не было вовсе!..

Но как же… имена?..

Скрепя сердце, я вынужден был отмахнуться от сиюминутной догадки и продолжить свой путь в сторону деревни. Пока мне ещё было, куда идти. Пока впереди ещё маячил неуверенный огонёк фонаря.

 

Я спотыкался. Я падал ладонями в грязь. Я забредал по пояс в колючую траву и нечаянно увязал в небольших болотцах, сотворённых обилием дождевой воды. Я почти выбивался из сил – но продолжал двигаться вперёд. Упрямо. Упорно. Экономя дыхание и превозмогая боль в ноге. Превосходя себя самого из дня минувшего.

А вскоре все мои страдания оказались щедро вознаграждены: под ногой влажно стукнул асфальт деревенской дороги. И пусть для последнего шага в его направлении мне пришлось налететь локтем на массив каменного фонаря – результат всё равно стоил того: задыхаясь и бормоча ругательства себе под нос, я всё-таки миновал самую трудную часть пути и теперь мог сэкономить силы хотя бы на движении. Брести по мастерски выложенным тропинкам из неровного камня и сохранившимся деревянным подложкам получалось гораздо проще, чем продираться сквозь землистую топь – и, оказавшись тут, я довольно быстро восстановил уверенный ритм ходьбы. Впрочем, отсюда, от самых стен кособоких домишек, следов присутствия Мэй было уже не видно – но примерное направление по-прежнему держалось в памяти моей золотистой путеводной стрелой. И не нужно было обладать дедукцией знаменитых сыщиков, чтобы проследить за тётиным продвижением: разочаровавшись в поисках, она возвращалась к старому особняку. Поднималась всё выше, изучая каждое окно и, наверное, к этой минуте окончательно сорвала голос бесконечными криками…

Я не стал следовать за Мэй напрямую. Нет. Я решил направиться прямо к особняку, по единственной трассе, надеясь опередить тётю хотя бы так, но просчитался. Каким-то образом она успела обойти меня, двигаясь тесными дворами, и начала движение по скользкому серпантину прежде, чем я успел вслепую добраться хотя бы до подъёма к нему. Это была неравная и нечестная гонка: при всей осторожности и сосредоточенности я не мог продираться сквозь черноту ночи вслепую с той же скоростью, с которой двигалась тётя – и в попытках поспеть за ней выдохся быстрее, чем после всех блужданий по близлежащим болотам.

Прихрамывая, я остановился у очередного приземистого фонаря и, облокотившись на него, попробовал отдышаться. Но нервный озноб, переходящий в настоящую дрожь, не дал устоять на месте – подтолкнул вперёд так, как если бы других вариантов не было и быть вообще не могло. Так что я вновь тронулся с места, но на этот раз чуть медленнее, подволакивая ногу и не сводя глаз с плавно уходящего вверх светового конуса.

Мэй ведь была так близко. И, как знать – может, ей даже удалось найти хотя бы одну из дочерей! Вот только… Как мне показаться ей на глаза? Что сказать после того, как она намеренно ударила меня ножом в бок?.. Поздороваться, как ни в чём не бывало? Или поставить её на место?..

Кулак мой сам собой сжался до дрожи. До хруста. До боли в пронзаемой ногтями ладони.

Питаемая кровавым азартом особняка ярость заклокотала во мне, забурлила нутром первородного вулкана – но в то же мгновение отступила, бессильная и слабая. Нет. На эту уловку я не готов был купиться. Не планировал продавать душу местным демонам прежде, чем они выдавят из меня предсмертный стон.

С каждым шагом вверх я повторял себе одно и то же: если этому месту так нужна моя душа – пусть придёт и возьмёт её лично. Пусть попробует отобрать всеми силами. И потерпит неудачу. Очередную. Одну из многих.

Потому что я непременно одолею его! Я увижу рассвет, даже если это будет стоить мне всего! Я выживу. И заставлю выжить Мэй. Хочет она того или нет!

Я распалял себя. Раззадоривал. Тащил вперёд одним только беспочвенным устремлением – и, сам того не заметив, вскоре преодолел несколько ярусов подъёма на холм. Оставил позади блестящую в темноте широкую дорогу и вышел к пустынному двору, предваряющему вход в зловещее жилище верховодящего Дома.

Бессонница, изнеможение, боль и мигрень. Я преодолел всё это, чтобы оказаться здесь и сейчас. Чтобы догнать теряющую разум тётю, поравняться с ней. Посмотреть в её тонкую спину, очерченную по сторонам аляповатым кружком света, то уходящим вниз – то вдруг вновь подёргивающимся из стороны в сторону. Я совершил невозможное, и, зачем-то рывком сбросив с себя изорванную, никчёмную куртку – изо всех оставшихся сил прокричал единственное слово. «Мэй!», – выпалил я, задыхаясь, и голос мой тут же утонул в рокоте разразившегося дождя: ударив меня по плечам парой ледяных кулаков, окатив грязное лицо и забив глаза, он встал высоченной – до небес! – стеною между мной и замедлившей шаг вдовой.

Нет! Это не могло быть правдой! Не должно было быть!..

Я подтянул к себе больную ногу и поплёлся вперёд так быстро, как только мог! Но я не успевал… Никак не успевал! Мэй уже почти скрылась во чреве старого особняка, почти пошла навстречу его смертельным опасностям и непостоянной воронке времён и судеб, из которой никто из нас мог просто не выбраться!.. Мне нужно было догнать её! Нужно было… остановить!

Отплёвываясь и стирая с лица полотно небесной воды, я попробовал закричать снова – но тщетно. Потом ещё раз… И тётя как будто бы замерла. Всего на миг – но остановилась. Повела фонарём из стороны в сторону, прислушиваясь… После чего вновь осветила пространство перед собой – и в луче её фонаря я, подавившись выкриком, разглядел ту самую призрачную фигуру, что преследовала меня до верхушки обзорной башни… Только на этот раз – не просто размытый её образ, но парализующий одним своим видом белесый облик с парой чёрных провалов глаз, который было видно, казалось, из любой точки огромного двора – и который, в свою очередь, с той же лёгкостью наблюдал за всем перед собой сразу. И за тётей Мэй, и за мною. Мы с вдовой оба были как на ладони – и оба резко остановились, разглядев в прихожей этот неестественно чёткий, различимый силуэт. Он определённо стоял прямо передо мной – в паре шагов! – хотя и прятался от дождя там, за порогом старинного особняка!

Я боялся смотреть в сторону этой призрачной галлюцинации. Я понимал, что это было запрещено. Что видеть его было нельзя. Но… не смог отвести взор. Просто не смог. Чего, впрочем, нельзя было сказать о Мэй: краем глаза я заметил, как она вздрогнула в растерянности, как поводила фонарём из стороны в сторону, надеясь, что морок пройдёт так же, как появился – и, осознав бессмысленность своих усилий, отшатнулась назад. По направлению ко мне. Развернулась, чтобы бежать… И тогда высветила из ночного мрака мою сдавленную холодом и страхом фигуру.

Луч фонаря резанул по глазам, заставив меня прищуриться ещё сильнее, чем требовалось для защиты от дождя – и тут же нырнул книзу… Упёрся в камень двора у самых моих ног.

Я пытался произнести хоть слово. Хотел выдавить из тела хотя бы слабый жест. Помахать рукой, указать пальцем – не знаю… Сделать хоть что-то. Но не мог. Не знал, как быть… И тогда Мэй заговорила первой. Перекрикивая шум дождя, она приказала мне подойти ближе! Вот так вот просто, без обиняков – женщина подозвала меня к себе и вновь обратилась лицом ко входу в особняк. Встала непреклонной стеной, ограждающей от смертельной опасности. И с меня словно бы стянули тяжесть свинцовой сети: мускулы, до того нервно напряжённые, снова пришли в движение и потянули меня вперёд. Ближе к Мэй. К её хрупкой спине, всё так же подчёркнутой светом слабого фонарика. К спине родного человека, за которой я по-прежнему мог спрятаться от самых страшных невзгод.

Мэй не стала спасаться бегством. Она закрыла меня собой, лицом к лицу встав против белоснежной тени.

- Слушай сюда! – жёстко заговорила вдова, глотая слова. – Мне было видение. Я поняла, что тут происходит! Я знаю. Эти… существа… Они боятся воды! Потому что… Всё из-за дамбы… Плотины! Кто-то взорвал её. Выше по течению…

…И большинство жителей деревни утонуло, да. Я уже догадался сам. И осознал, какой неподдельный, панический ужас могла вызывать продвигающаяся вглубь деревни река у тех, кто не был убит её разливом сразу, но столкнулся с необходимостью смиренно дожидаться, когда смерть от голода или утопления неторопливо подступит совсем близко, прижмёт к самым стенам дворца на холме и заставит в кровь сбивать кулаки о его исполинскую дверь! Единственное событие изменило всё и вся в этой горной деревне. Перевернуло бытие с ног на голову и извратило само представление о выживании. И невольным свидетелем того, к чему это привело, я стал ещё при погружении в исполненное крови прошлое особняка…

Неудивительно, что мёртвые души утопленников и людоедов испытывали боязнь пресной воды. Она ведь убила их – кого быстро и шумно, без разбора – а кого с прилежным старанием самого изощрённого из жестоких палачей. И… Если задуматься... Логически… Наверное, здесь нам действительно нечего было бояться!.. Пока шёл дождь, мы!..

- Запомни, Юичи, – голос Мэй задрожал так, что почти терялся в оглушающем шуме ливня. – Запомни… Имена! Они были важны! Их… заставляли забыть. И всё… Всё из-за… этой…

Трясущийся палец Мэй, свободный от рукояти фонарика, поднялся параллельно земле и указал в сторону главной двери особняка. Туда, где в окружении самой черноты, чуть сгорбившись, стояло бледное черноглазое нечто в женском облике. Тонкое, изломанное существо в широких жреческих юбках и просторном распахнутом халате, под которым явственно читались изгибы девичьих форм. Оно стоило там, недвижимое, взирало прямо на нас – но я при всём желании не мог разглядеть лица этого чудовища, этой воплощённой горечи минувшего столетия. Только глаза. Два чёрных блестящих глаза, будто бы пожиравших свет тётиного фонаря…

Храмовая жрица. Невеста избранного божества в поселении, где не было ни единого храма и не почитались духи природы. Насмешка над ортодоксальной верой и злое, извращённое глумление над самим человеческим естеством.

- Всё началось с неё. Это она – зло, – Мэй, не выдержав безмолвного давления призрака, отступила. И отвела руку назад, чтобы отодвинуть меня ещё дальше. Вдова определённо боялась пронзительного взгляда чёрных глаз – хотя ещё мгновение назад кричала о том, как безопасно было находиться в плену шумящих щупалец ливня. Что-то здесь… было не так.

Не оборачиваясь, тётя подалась назад и оттолкнула меня ещё на шаг в сторону поселения. После чего медленно, отмеряя каждое движение, направилась вперёд.

- Я видела это во сне. В галлюцинации, - пробормотала женщина, достав из-за пазухи небольшой и чуть изогнутый сверху белый цилиндр. – Я точно… видела… Я знаю, что нужно делать. Знаю, как быть!..

Мэй говорила уже не со мной. Она обращалась к пустоте и к самой себе – чтобы унять сковывающую тело слабость и сделать то, что было необходимо. Пройдя ещё немного вперёд, она подняла над головой свою странную ношу, которая в метнувшемся вверх свете фонаря приняла очертание маленькой берцовой кости, и продолжила свою ничего не значащую браваду несколько иначе, с вызовом и неуместной претензией.

Стоп… Секунду. Берцовая кость? И вроде бы человеческая… Только уж очень маленькая. Вроде как… кость ребёнка? Или подростка… Но откуда у вдовы могла взяться столь странная вещь?.. И, что куда важнее – зачем она была нужна?

Ответ на последний вопрос не заставил себя долго ждать. С трудом пробиваясь сквозь шум ливня, он обрёл плоть в словах самой обладательницы странного предмета – Мэй – и вверг меня в состояние, близкое к шоку:

- Это ведь твои останки, да, тварь? Твои?! С ними и с твоим именем – я навсегда положу конец всему этому… сумасшествию! И ты вернешь мне дочерей, поняла?!

Нет, это было неправильно. Не так, как должно было быть. И не только потому, что вдова размахивала над головой частью человеческого скелета. Вся задумка тёти, все её стремления были ошибочны от начала и до конца! Неужто Мэй сама не понимала?.. Неужели не пришла к очевидному выводу?!

Меня переполняли раздражение и растерянность. Первое брало своё начало из окружающего воздуха, из той злобы, что питала стены старого особняка, тогда как второе распространялось в моей голове само собой с каждым новым мигом раздумий: я не мог поверить, что вдова действительно позволила себе допустить такую ошибку, что она поставила на кон всё в игре, которую нельзя было обернуть в свою пользу! И я уже готов был прикрикнуть на женщину, излить коктейль из двух этих эмоций в едином яростном порыве – даже вперёд подался на целый корпус, но…

Но силуэт в жреческом балахоне меня опередил: миновав несколько метров светлого бетонного двора, он возник прямо перед кричащей что-то Мэй, одновременно исказившись в размерах и оставшись прежним пятнышком на грани восприятия. Во вспышке сверкнувшей молнии этот пугающе реалистичный образ бросил тень на самые верхушки ближайших гор – и заполонил собой всё сущее. Всё, кроме того небольшого пятачка перед старым домом, посреди которого оказались мы с тётей.

Мёртвая жрица не боялась воды. Струи холодного ливня проходили сквозь неё без какого-либо затруднения и расплывались, теряли свои очертания, подобно мареву над открытым огнём.

Ну да, разумеется! Носительницы первых имён погибли задолго до того, как прорыв плотины похоронил под собой надежды и жизни жителей обескровленной деревни!.. 

Мэй явно опешила от произошедшего – и едва не утратила над собой контроль! – но ценой каких-то титанических усилий всё-таки взяла себя в руки и принялась кричать в самое лицо возникшей в паре шагов чистой погибели, в бесформенное пятно, отмеченное только бездонными прогалинами двух поблёскивающих глаз:

- Ты в замешательстве, так ведь, призрак?! Ты знаешь, что это! – вдова потрясла кулаком, в котором крепко стискивала иссохшую часть чьего-то тела. – Ты прекрасно знаешь! Лучше, чем кто-либо!

Белёсая дымка, слабо покачивающаяся в свете тётиного фонаря, вдруг отстранилась. Стала как будто бы меньше и чётче – в её расплывчатой бесформенности начала угадываться недобрая конкретика: из-под распахнутого балахона проступили очертания бледного живота, испещрённого нитями ритуальных татуировок, а размазанная клякса на месте головы неожиданно приобрела конкретную форму. И, точно плёнка от старого фотоаппарата, проявила изображение иссушённого болью и голодом девичьего лица, плотно облепленного нитями чёрных блестящих волос. Поджатые в безвременном мучении губы, сдвинутые у переносицы брови – тонкие, но всё равно заметные на фоне общей бледности – и впалые щёки придавали образу мёртвой девушки какую-то особенную, статную печаль, которая будто бы уже готова была перетечь в сердитость, но никак не могла перебраться через заветную границу между «до» и «после».

А Мэй, тем временем, продолжала свою жаркую речь. Складывалось впечатление, что она, пойдя наперекор всем своим убеждениям, теперь говорила просто ради того, чтобы говорить – чтобы доказать себе самой и окружающему миру, что звук по-прежнему существует, и что сама женщина жива в достаточной степени, чтобы его производить. Это был белый шум, в котором нельзя было разобрать отдельных слов, кроме тех, что вдова приберегла напоследок. Выставив руку с костью перед собой, Мэй взяла небольшую паузу для того, чтоб отдышаться, и заговорила вновь, на этот раз с какой-то ненастоящей, напускной торжественностью:

- А теперь я отпущу тебя, дух! Я отпущу! Тебе лишь нужно вспомнить – кто ты. Кем именно ты была всё это время. Твоё имя – Сузуме! Ты была первой жертвой бесчеловечных ритуалов и несчастным сосудом для потерянной души. Но всё это в прошлом… Ты можешь идти… Теперь – ты свободна…

Мэй договорила с нежностью и спокойствием, и силуэт восстающего перед ней существа начал медленно растворяться в воздухе. Истаивать, оставляя неяркие отсветы на каплях безразличного дождя.

Подсветив себя, тётя обернулась ко мне через плечо и взглянула сквозь слёзы с выражением несдержанной радости на лице. Губы её – обычно тонкие и злые – потянулись в стороны, создавая чудесную улыбку… И я почти смог улыбнуться в ответ. Почти поверил, что все мои опасения были надуманной шелухой!.. Но всё-таки не смог отделаться от них до конца и, потянувшись к Мэй, уже почти задал раздиравший меня изнутри вопрос. Почти задал.

Почти.

Мэй умерла мгновенно. Прямо на моих глазах. Передо мной. Всё с той же беззащитной улыбкой на устах – она просто осела всем телом и обрушилась в бурлящую воду у моих ног. Всего один удар сердца я ещё мог различить её лицо – а потом чернота, до того уступавшая свету слабенького фонаря, вдруг набросилась на женщину со всех сторон, поглотив её, уничтожив, скрыв от моих глаз, и оставила посреди ночного шёлка одну только выставленную вперёд бледную руку храмовой жрицы с широко расставленными сухими пальцами.

Фраза, так и не сорвавшаяся с моего языка, провалилась в глотку тяжёлым колючим комом. «Кость девочки-подростка не может принадлежать душе взрослой девушки», – вновь пронеслось в моей голове, в последний раз. Повторять мысль впредь не было никакого смысла: всё плохое, что могло случиться, так или иначе, случилось!

Мне безумно хотелось закричать. Заглушить разверзшуюся внутри пасть пустоты океаном слёз и беззвучной ругани на самого себя – и на все моменты, что позволили бы поступить иначе… И которые я по глупости своей пропустил – чтобы привести всё к тому, что имел. Я возненавидел себя, тётину наивность и лицемерие призрачного силуэта одновременно – но не смог выдавить из себя ни одной слезинки и ни единого звука. Просто покачнулся, где стоял, с открытым ртом, скривился – и в полном горечи рывке побежал прочь от ворот особняка. Сбивая ноги в кровь и заходясь морозной дрожью, я довольно быстро достиг коварного серпантина – но вместо того, чтобы бежать по асфальтовой дороге, бросился по склону холма напрямик! Сквозь заросли колючих кустов, в обход небольших деревьев и островерхих валунов – до самого низа! К импровизированной реке, в которую ливень превращал главную деревенскую улицу.

В голове моей до сих пор звенели слова Мэй. Перед глазами виделось её непривычно милое, так ярко освещённое улыбкой лицо… А в сердце клокотали все смешанные чувства, что я испытывал к вдове, начиная извечным раздражением и заканчивая кротким пониманием, которому меня научил всего один день во чреве всего этого кошмара наяву. Я вспоминал то, чего теперь не могло быть – никак и никогда – и с опустошающим неверием понимал, что не в моих силах было это как-либо изменить. Повлиять на свершившееся прошлое. И если гибель Юми в своё время технически никак не влияла на мою жизнь – то утрата прямой родственницы и единственного опекуна навсегда выбивала почву из-под моих ног, ничего не оставляя взамен.

Я схватился за грудь. Стиснул ткань рубашки в том месте, где нутро моё обжигалось нестерпимым пламенем и, в то же время, исходило ледяной стужей. Это было… незнакомое мне чувство. Ощущение потери всего на свете. Бездна полного, нестерпимого одиночества.

У меня не осталось никого и ничего, за что следовало бы держаться. Ни одной живой души, к которой можно было бы обратить свой взор и сказать себе: «Вот он, мой ориентир, я последую за ним – а дальше будь, что будет!». И теперь, без номинального присутствия Мэй в собственной жизни, я вдруг столкнулся с необходимостью самостоятельно принимать решения и нести за них полную, всеобъемлющую ответственность.

Но что я мог?.. Без поддержки с тётиной стороны, без фальшивых, но таких очаровательных улыбочек Юми?.. Мне оставалось только свернуться калачиком на углу очередного деревенского дома и ждать, когда переохлаждение сделает своё чёрное дело… Но… Мог ли я умереть вот так? Разве это было бы… приемлемым?..

Нет!.. Нет, всё это не могло закончиться так вот глупо и бессмысленно! Не могло!..

Тем более, что я заблуждался. И не был одинок. То есть… был не совсем один! Да, пусть близнецов Ямато ещё нужно было отыскать – но в их существовании мне хотя бы могла проявиться очевидная цель! Что-то, ради чего вновь стоило бы поднять голову и двинуться вперёд! К забытому богами берегу реки, где остался в непромокаемой сумке короб с надёжными лампами – такими, которым не страшен был ни ливень, ни мрак… Я ведь ещё мог добраться до них. А потом… Потом – пойти дальше. Вернуться в особняк…

Замысел ещё не сформировался в моей голове до конца – его небрежные штрихи то и дело меняли свои очертания, перестраиваясь и подступая друг к другу – а ноги уже задвигались сами собой. Шаг за шагом, почти без участия сознания они понесли меня вниз по асфальтовой дороге – туда, где рычала в горных теснинах неистовая и вольная река.

Щемящая, опустошающая боль подрывала обернуться, посмотреть вверх, на чёрное пятно довлеющего над деревней холма и очертания громады особняка, различимые на фоне дождливого неба даже отсюда, снизу – но я пресекал эти порывы на корню. Потому что знал: не в моих силах было изменить что-либо из произошедшего, вернуть к жизни Мэй или возвратить на личико Юми былое – не вызывающее дрожь – выражение беззаботной доброжелательности. Нет, думать о минувшем смысла не осталось. Я должен был двигаться вперёд, пусть даже спотыкаясь впотьмах и теряя чувствительность рук от холода… Но должен. Обязан. И я двигался. Шёл сквозь полог мрака в спокойном, контролируемом темпе, выстраивая в голове приблизительную карту местности. Тут, слева, совершенно точно находились изученные мною минувшим днём разваливающиеся дома. Там, поодаль, высилось обиталище потерявшего рассудок рыбака-гиганта. Рядом, насколько помнил я – или одна из потерянных душ, оставивших в моей голове по клочку от собственных историй – располагались небольшие крытые прилавки, вдоль которых можно было пройти до дальней улицы.  

Сквозь шелест ливня до меня начали доноситься звуки. В который раз – постукивания кузнечного молота, крики ссорящихся пар и плач застигнутых на улице разливом реки детишек. Мольбы о помощи и дикий, нечеловеческий хохот какого-то безумца, встретившего потоп на крыше собственного дома. Голоса, шумы и крики вскоре смешались в единую оглушительную какофонию: они, исторгаемые бестелесной, бесформенной массой не упокоенных душ тянулись ко мне из каждого окна, и, напоминая сотканные из вибраций воздуха незримые руки, бессильно скреблись о защищавшую меня стену дождя.

С нечеловечески злобным шипением из подворотни в моём направлении выбежал едва различимый, словно бы подсвеченный призрачным огнём мужской силуэт, в отставленной руке которого виднелись очертания мясницкого топорика. Подрагивая на ветру, он врезался в меня, слишком сильно замёрзшего для уклонения, и растворился в воздухе, оставив после себя только слабо фосфоресцирующее марево. Но следом за первым злобным духом показался другой – столь же бессильный в плену множества дождевых капель – а вскоре, превозмогая саму свою суть, из каждой тени ко мне потянулись горланящие во всю мощь человеческие фигуры. Такого количества проклятий я не слышал никогда прежде – но адресованы они были не мне лично, но самой жизни, злой насмешке судьбы, которая одним махом перечеркнула всё, во что эти потерянные души когда-то могли верить и ради чего вообще жили. Отчасти… я даже мог их понять. И оттого не стал поддаваться страху – наоборот, даже преисполнился жалости к их несчастному существованию. Постарался кланяться каждому бесформенному образу, что возникал передо мной. Отвечал на их полувековую ненависть смиренным почтением – и с неожиданным для себя самого спокойствием всё-таки миновал этот тягучий, разбавленный потоками небесной воды омут из вопящих видений.

Продравшись сквозь заросли высокой – по пояс – травы, я, сам того не ожидая, очутился неподалёку от заправочной станции. Почувствовал под слепо выставленной ладонью ржавый металл раздаточной колонки. Было ли это трюком самой деревни и её заходящихся криками воплощений, или погрешностью выстроенной в моей головы карты – но путь мой закончился прежде, чем должен был хотя бы добраться до середины: пропустив добрую половину деревни, я вышел почти к самому берегу реки. Да ещё в непосредственной близости от оставленного скарба! Тот, насколько я помнил, находился где-то между заправкой и фургоном журналистов… В десятке – может быть, в сотне шагов… И я вполне мог отыскать свою сумку до наступления рассвета!.. Или до окончания ливня – до момента, который спустил бы с поводка все ужасы кровожадной деревни… Или… Нет. Нет, хватило и этого. Пожалуй, воодушевление и мотивацию следовало оставить для тех, кто умел с ними обращаться. Мне же нужно было просто искать. Молча и на трезвую голову.

Насколько это было возможно при сводящих с ума холоде и голоде. Ах, зачем было строить из себя героя боевиков и пафосно швырять оземь пусть рваную, пусть почти бесполезную – но всё равно согревающую куртку!..

 

Добравшись до берега, я сделал ставку на самую банальную, самую грубую удачу: взялся ходить из стороны в сторону впотьмах, и, расставив руки, замотал ими из стороны в сторону у самой земли. Сказать, что это утомляло – значило бы не сказать ничего. И голова в полусогнутом положении начинала кружиться ещё сильнее, чем прежде. Складывалось ощущение, что, потратив всего около десяти минут на подобные поиски, я готов был вот-вот повалиться набок от усталости и стать частью бесконечных потоков дождевой воды, устремлявшихся к реке со стороны вышестоящего поселения.

Казалось счастьем, что землю не вымывало прямо из-под моих ног, однако непрерывный холодный вал всё-таки оказывал крайне неприятное воздействие: для противостояния ему приходилось прикладывать некоторые усилия, и чем больше времени я проводил на берегу, тем быстрее аккумулировалось напряжение ниже колен и тем большую нагрузку испытывали лишённые возможности даже секундного отдыха мышцы…

Сделав очередной круг на одном месте, я нечаянно поскользнулся на прибрежном песке и, не удержавшись, припал на здоровое колено. На этот раз сила водяной стены показалась едва ли не достаточной для того, чтобы опрокинуть меня на бок – но я сохранил равновесие и, не без труда поднявшись во весь рост, расставил ноги в стороны для создания верной опоры. И вот тогда-то небольшой булыжник, чиркнув по редкой гальке, неожиданно выскользнул прямо из-под моей стопы. Не успев даже вскрикнуть, я рухнул на спину…

Вода набросилась со всех сторон одновременно: заползая в уши, глаза и рот, она принудила меня закашляться до боли в глотке и свернуться калачиком – так, чтобы защититься спиной от нисходящих ливневых волн. Казалось, я был в шаге от утопления: вездесущая влага забила мой нос, вызвав тошнотворное жжение в пазухах, и брызнула в лёгкие мимоходом, по пути к раздражённому голодом желудку.

Десятки людей умирали вот так же десятилетия назад, почти точь-в-точь!.. Они захлёбывались, придавленные с небес безжалостным ливнем, а снизу утягиваемые прочь течениями сорвавшейся на волю реки… И был в шаге от того, чтоб присоединиться к ним, стать очередным разбухшим бесформенным трупом, затерянным среди прибрежных коряг!

Дышать не получалось. Не выходило думать. Страх смерти, распалённый мгновенным сравнением, сдавил мою грудь. Заставил дёрнуться всем телом вверх – к спасительному глотку воздуха – но сделал только хуже: ливневая вода хлынула из-под моей спины, увлекая за собой ещё дальше по пологому склону. Мне пришлось отфыркиваться и давиться кашлем снова, но на этот раз немного разумнее – прижав голову к груди и защитив её руками. Вокруг меня вновь образовывался бурлящий затор, и оставаться в его распоряжении впредь было слишком рискованно!.. Так что я попробовал двинуться вновь. Осторожно, так, чтобы не терять контроль над конечностями и не уступать настойчивым паническим атакам.   

И нельзя сказать, что это далось мне просто! Образы утопленников, преследовавших меня минувшие сутки, до сих пор стояли перед глазами в своём кошмарном, бесформенном облике, и подрывали задирать голову выше, упираться руками крепче… Делать что угодно, только бы выбраться из этой водяной могилы!.. И я упирался. Задирал голову. Перемещался бесконтрольными рывками, чтобы выжить, пока вдруг не ощутил поразительную лёгкость в одеревеневшем теле: казалось, весь груз текущей воды разом отпустил меня, дав шанс отдышаться, и теперь раздражал в основном неугомонными струями дождя…

Продолжая заходиться кашлем, я перевернулся на другой бок и медленно встал на четвереньки. Это простое действие, ещё мгновение назад казавшееся невыполнимым, наконец-то позволило мне вернуть над собой контроль и чётко осознать причину неожиданного облегчения: я избежал водяного плена только потому, что оказался в небольшом воздушном кармане – участке, почти свободном от сточных потоков из-за какой-то преграды. Камня, возможно, или чего-то подобного… Или же?..

Сиюминутная догадка бросила меня выше – прямо на коленях, парализованных болью и холодом!.. Слепо расставив руки, я чуть было не рухнул лицом вниз, однако в самый рискованный момент вдруг обнаружил перед собой надёжную опору, обтянутую тканью походной сумки. Это был он! Короб с лампами! Я всё-таки нашёл его – пусть даже так, случайно, с риском для жизни… Но нашёл. И, значит, готов был покинуть проклятый всеми богами берег этой зловещей реки!

Подняться во весь рост было непросто – ливень, казалось, разъярился ещё сильнее и втаптывал меня в землю размеренными, периодически усиливающимися ударами. Однако, опираясь на коробку и постепенно подволакивая разбитую ногу, я всё-таки смог противостоять ему, встал прямо – пусть неровно, пусть с дрожью во всём теле, но встал. И двинулся к деревенской трассе, подталкивая перед собой тяжёлую находку: на удачу, сумка по пути к реке застряла аккурат меж двумя глубоко ушедшими в песок камнями, и, выступая импровизированным барьером на пути сточных потоков, позволяла мне делать небольшие перерывы для сохранения сил на обратном пути. На своих двоих двигаться оказалось намного проще, чем биться в удушающей агонии – теперь и хлещущая выше щиколоток вода уже не казалась такой уж пугающей, и небожители с неиссякаемыми лейками словно бы умерили свой прежний пыл.

Вскоре я даже перестал опираться на сумку и просто перекинул её ремешок через плечо.

Радовало, что у меня получилось вернуть себе хоть какой-то источник света – но здорово удручало то, что использовать его в нынешних условиях было вне моих сил и возможностей: задубевшие пальцы и спичку зажечь не смогли бы, а страшный ливень запросто мог испортить фитили, стоило только снять крышку с любого из светильников. Нет, мне нужно было подходящее место для отдыха и работы с находками – и первым, о чём я подумал, стал фургончик новостной службы. Он ведь должен был находиться поблизости… Совсем рядом! Его можно было найти даже в темноте…

Можно было. Стоило только постараться!..

 

Захлопнув за собой тяжёлую дверь-купе фургона, я прижался к ней спиной и, с грохотом обрушив сумку рядом, сполз по ней на пол. Пространства было недостаточно, чтобы устроиться с комфортом, но, видят боги, после всего пережитого и той ледяной преисподней, что оставалась снаружи, эти первые секунды покоя показались мне самым сладким временем в жизни! Поначалу я просто вытирал лицо ладонями, не веря собственному счастью: внутри машины ничто не пыталось утопить меня, сломить или застудить – и только нескончаемая дробь капель по её крыше и бортам ещё напоминала обо всех превратностях остального мира.

Горло саднило от жажды, но я почему-то мог только усмехаться этой глупой иронии: казалось, за минувшие полчаса организм мой заполнился недельной нормой жидкости – от неё до сих пор не получалось отплеваться после погружения в грязные ливневые пороги и последующего блуждания впотьмах по жёсткой траве…

Впрочем, за сухостью у основания языка пришло другое чувство, от которого уже не так просто было отмахнуться: голод воспользовался минутой спокойствия и скрутил мой желудок гремучим узлом, от которого всё внутри меня пошло мелкой дрожью. Я безумно хотел есть. И сам не понимал, как вообще мог пройти через все испытания с такой-то отупляющей пустотой в животе.

Постанывая и тщетно пытаясь согреть трясущиеся ладони чуть тёплым дыханием, я потянулся к сумке и бережно подтащил её к себе. Разумеется, ухватить язычок её «молнии» сходу у меня не получилось – и, вновь привалившись к тёмной стенке фургона, я постарался вернуть пальцам рук малейшую чувствительность. Даже в рот их засунул, не смущаясь ни грязи, ни навязчивого скрипа песка на зубах. Ведь крайне глупо было бы остановиться сейчас, после всех преодолённых испытаний, и просто потерять сознание в этом железном гробу на краю безвременья. Нет, я не мог допустить того, чтобы все эти испытания вдруг оказались бессмысленной чередой потерь и мук!

В который раз подышав на ладони и приступив к очередному сеансу их яростного растирания, я позволил себе отвлечься на секунду, посмотрел по сторонам, и удивился тому, какая тишина вдруг образовалась за пределами тесной капсулы автомобильного салона. Нет, снаружи по-прежнему было темно – а значит, я хотя бы не очутился снова в нереальном мире грёз больной ненавистью деревни – но дождь как будто бы стал существенно слабее. А может, и вовсе прекратился. В любом случае, навалившееся отсутствие звуков неожиданно показалось мне до крайности неприятным, отталкивающим даже… И больше того: проникнувшись мрачным безмолвием фургончика, я разом прочувствовал все волнения и страхи молодой журналистки, возможно, вот точно так же сидевшей тут много-много лет назад в обнимку с тогда ещё новеньким и блестящим диктофоном. Именно отсюда она слышала множественный хор голосов – и, я готов был поклясться, что при первой же мысли об этом тоже услышал его. Далёкий, поднимающийся, казалось, сквозь толщу самой земли напев, преисполненный горечи, надежды и гнева. Слитная, но лишённая какой-либо гармонии песнь возносилась к небесам – и мне невольно вспомнились слова, прозвучавшие из динамика: «… словно бы со дна глубокого колодца!». Да, всё было именно так…

Колодец… Где же я мог видеть его?.. Он ведь был тут. Поблизости. Но… эти вещи вообще могли быть связаны?..

Я нервно выдохнул и попробовал несколько раз сжать кулаки: кровь снова циркулировала в пальцах свободно, и пусть до былой чувствительности было ещё очень далеко, справиться с «молнией» на боку сумки у меня получилось. Хватило сноровки. Хотя и не с первой попытки – но всё-таки!

Вслепую, ориентируясь только на ощупь, я открыл громоздкий короб и сходу потянулся к отделению с запасными свечами. Достал одну из них – самую маленькую, почти выгоревшую до основания – после чего установил её на полу перед собой, в пространстве меж растопыренных коленок, и попробовал высечь искру из шершавого кремня. Зубчатое колёсико огнива несколько раз скользнуло по нему вхолостую, выдавая только пугающие вспышки, однако на седьмой-восьмой раз у меня всё-таки получилось направить хитроумный инструмент в нужную сторону, и внутренности холодного фургончика озарились неровным, но уверенным светом! Мне удалось зажечь фитиль – и это был первый шаг на пути к исполнению всего задуманного.

Бережно отставив свечку подальше, я погрел ладони в тепле её огонька – и уже после этого подался к дальней стенке кузова. Насколько я помнил, именно там тётя должна была оставить коробку со съестными припасами. И, казалось, я был готов сорваться, открывать консервы ногтями и зубами, когда разглядел на одном из сидений фургончика целую россыпь незнакомых бело-красных упаковок. Их точно не было тут при последнем нашем визите…

Подтянув к себе одну из твёрдых, обёрнутых в старую плёнку плиток, я с лёгкостью разобрал на её выпуклом боку название и инструкцию к применению. Моей находкой оказалась порция сухого пайка двадцатилетней давности – судя по всему, Мэй приходила сюда раньше и, не желая возиться с консервами, отыскала их среди других припасов. И… Я не понял, к чему склонялся больше – к тому, чтоб рассердиться на тётю за такую эгоистичную самодеятельность, или поблагодарить её за то, что мне было теперь, чем перекусить, не обламывая пальцы о металл жестяных банок.

Плитка оказалась галетой. Или нет. Или пластиком вяленого мяса. Я так и не понял – не смог распробовать. То ли умял слишком быстро, то ли наткнулся на продукты, со временем окончательно потерявшие свои пищевые свойства и вкусовые качества. И, тем не менее, чёрствые, сухие пайки казались мне изумительным деликатесом – хотя пить после них хотелось безмерно. На радость, Мэй оставила тут же полупустые бутылки с питьевой водой. И трапеза моя вышла почти полноценной: поддавшись инстинктам, я съел вообще всё, до чего только смог дотянуться – и выпил всё, что оставалось. Голоса, звуки, дождь и ночь – уже не имели никакого значения: я просто набивал живот и активно заедал весь пережитый стресс…

Пока не столкнулся с нежданным приступом дурноты. Скрутив меня вдвое, он выдавил из желудка моего почти половину всего поглощённого – и отрезвил надёжнее сильнейшей пощёчины! Исторгнув из себя часть импровизированного ужина, я в отвращении отпрянул от угла с провизией и некоторое время сидел почти неподвижно, вытирая подбородок тыльными сторонами запястий и разглядывая пустоту перед собой.

Интересно, как скоро должен был наступить рассвет?.. И… Справедливости ради – должен ли вообще?.. Может, я всё-таки окунулся в это царство вечной ночи с головой, и получил личное проклятие в виде бесконечного бегства от самого себя и собственных страхов... Варился в пекле миниатюрного ада, сам того не понимая?..

На улице вновь зарядил дождь. Но на этот раз несильный – капли слегка стучали по крыше фургона, почти не отдаваясь в его стенках и стёклах. Напоминало те беззаботные дни, когда непогода за окном казалась чем-то будничным – пищей для вдохновения или незначительной помехой – но вызывало уже совсем другие мысли: вновь возникшая стена воды должна была защитить меня хотя бы от некоторых обитателей деревни, а значит, её покровом следовало воспользоваться до следующего получаса тишины.

Я вернулся к сумке и задумчиво осмотрел свои припасы. В частности, лампы-близнецы, схожие внешне, но принципиально разные. Мне следовало взять только одну из них, чтобы не отягощать себя лишним грузом – и выбор мой упал на ту, что была попроще и представляла собой закрытую стеклом подставку для специальных свеч, вроде той, которая озаряла моё нынешнее убежище. Я просто не был уверен, что смог бы эффективно работать с керосиновой лампой – их устройство для меня оставалось загадкой… 

Оставалось только провести небольшую подготовку.

Я зажмурился, прогоняя из головы лишние мысли, и прошёлся по фургону из стороны в сторону: взял оставленную кем-то из операторской группы большущую, тяжёлую куртку-кожанку, попрятал по её внутренним карманам несколько запасных свечей и огниво с кремнем. Потом, при помощи оставленного посреди салона огонька, зажёг свет в лампе и накрепко закрыл её крышку: та, как оказалось, заканчивалась небольшим карабином – как раз подходящего размера, чтобы захватить мой ремень. У водительского кресла отыскалась пара полуистлевших перчаток – я нацепил их без раздумий, не испытав даже тени омерзения. И только тогда, вдев руки в рукава куртки и окинув фургон прощальным взглядом – уверенно толкнул в сторону скрежещущую от ржавчины пластину автомобильной двери.

Наверное, мой выход могла бы сопровождать музыка. Не уверен, правда – какая именно: в голове моей проигрывались мощные гитарные риффы и композиции, сопровождающие героев на последний бой, однако в шуме ветра и дождя слышались совсем иные мотивы – тяжёлые погребальные мелодии, наполненные перезвоном колокольчиков и рвущими душу заунывными нотами. Что ж, меня собственный вариант устраивал больше – и, склонив голову к груди, я побрёл в сторону деревни с ощущением клокочущего адреналинового пламени, разрывающего грудь изнутри.

Лампа, болтавшаяся на поясе, поначалу била меня по ноге, но вскоре перестроилась под новый ритм и ходила туда-сюда с приятной мягкостью: свеча в её сердцевине горела ровно и сильно, разрывая черноту ночи светом отражённого от зеркальных стенок пламени. Весь мир вокруг теперь был подчинён её желтоватому сиянию, и даже размашистые лапы ливня не могли погубить этот крохотный сердечник истинного пламени.  

Я больше не боялся темноты. Мне было незачем.

Неприятности теперь доставляла только непогода: ветер постепенно набирал силу, а дождевые капли выстукивали противную чечётку на моей макушке, то и дело заставляя заслонять голову рукавом громоздкой куртки. Последняя, к слову, быстро начала казаться мне каким-то мистическим чудищем из городских легенд: казавшаяся поначалу тяжёлой, но вполне удобной, она становилась всё тяжелее и шире в плечах – то норовила сползти в одну сторону, то открывала шею мою для струй холодной воды! И в борьбе с этим неживым, но явно обладающим какой-то недоброй волей предметом одежды у меня прошла половина пути до пещеры. Всё-таки кожанка была слишком велика для меня, и даже застёгнутая до самого горла, всё равно доставляла некоторые неудобства. И тем не менее – в ней было тепло. И даже по-своему уютно. Как в палатке, которую можно было носить туда-сюда прямо на себе…

Сказать по чести, я был даже рад подвернувшимся неприятностям: они позволяли хоть ненадолго, но отвлечься от тяжёлых дум и беспрестанных попыток разгадать за каждой изломанной тенью очертания женственной фигуры храмовой жрицы. Мысли о злобном привидении, способном лишить жизни за одно касание, наверное, могли бы ввести в состояние исступлённой паники и парней покрепче меня, и, если бы не замечательное свойство мелких неурядиц полностью подчинять себе человеческое внимание, я, наверное, просто не смог бы двигаться дальше. И я двигался. Подёргивая плечом, с которого то и дело соскальзывала масса кожанки, ударяясь носом о воротник в попытках подтянуть его повыше – но шёл вперёд с тупым бараньим упрямством.

И вскоре вышел за пределы обжитого поселения, вновь по колено увязнув в образовавшихся поблизости топях. Теперь, при свете, брести средь жёсткой травы и кривых кустарников оказалось куда страшнее, чем продираться сквозь них же вслепую: складывалось впечатление, что за каждой кочкой таился коварный провал, а самые ровные участки пути могли запросто оказаться тягучей жижей. Мне даже не хотелось думать, мог ли упоённый влагой берег реки поглотить меня без раздумий, в один миг – просто утопив с головой – но почва казалась достаточно верной для того, чтобы переставлять по ней ноги, и только за эту слабую надежду мне оставалось держаться до самого выхода к невысокому зеву пещеры.

Уже тут я вынужден был замедлить шаг и замереть в нерешительности. Впервые от самого фургона. Меня не пугала ни темнота, ни шёпот потревоженных духов… Я миновал изломанную кавалькаду из теней и обломков, чтобы достичь бурлящего, находящегося в непрерывном движении болотца – и прошёл его насквозь… Только чтобы остановиться в нерешительности у входа в сухую, защищённую от превратностей непогоды каверну, самое сердце которой должно было скрывать ответ на мой невысказанный вслух вопрос.

В конце концов, всё было далеко не так уж просто!

Я как будто бы до сих пор чувствовал на своей шее частое дыхание чудища, поселившегося в теле Юми, и не готов был вновь сталкиваться лицом к лицу с этим порождением питавшей посёлок древней тьмы!

Юми… Как подобное могло случиться с ней?.. Как?! Хотя ответ, наверное, покоился на поверхности. Ближе, чем мне того хотелось бы. То есть… Судя по всему, Сагара просто заслуживала такой участи. Была в достаточной степени злым, лицемерным, жестоким человеком, чтобы стать частью этого замкнутого мира и занять своё место в пантеоне его зловещих призраков. Мне… больно было думать об этом. Больно и скверно на душе.

Не знаю, сколько минут я просто стоял и смотрел в черноту пещеры перед собой, дожидаясь малейших изменений в воздухе и шипящего, сердитого шёпота из тёмной бездны в теле скалы. Шёпота, при звуках которого сердце моё всякий раз пропускало по удару-двум.

И всё-таки… Мне ведь нельзя было тратить время попусту. Стоять задумчивым истуканом посреди кошмарной ночи, заполненной песнопениями давно умерших фанатиков! Нельзя!

И я, сглотнув подступивший к горлу ком, пошёл вперёд. Вернее, поплёлся, едва переставляя ноги от страха – но хотя бы в нужном направлении. Осторожно, зачем-то держась ладонью за покатую стенку пещеры, устремился в самую глубокую черноту перед собой… Шагнул во мрак – и тот, словно в насмешку, незамедлительно перестал быть самим собой, насытился приглушенным светом факелов и негромким роптанием. Последнее, к моему удивлению, не принадлежало проклятому облику Юми, нет – это был неуверенный, слабый сонм дрожащих голосов, чем-то похожий на песнопения, нисходящие с вершины холма, но, в то же время, принципиально от них отличный. Здесь, под толщей мёртвых скал, совсем малое – в сравнении с воющей толпой фанатиков – количество людей просто нараспев произносило имена несчастных девочек-близнецов, принесённых в жертву жестокому духу реки… Да, я наконец-то смог восстановить – или, скорее, осознать – в голове всю картину произошедшего от начала и до конца. И, вымеряя шагами ровный, бережно высеченный сподвижниками старого монаха пол, всё сильнее проникался тем неизмеримым отчаянием, что должны были испытывать родители невинных жертв и их близкие. Всем нутром переживал их боль и скорбь, осознавая, чего могла стоить обязанность вычеркнуть само существование потерянных детей из истории деревни – признать их единственным человеком, двойственная природа которого могла вынести самые страшные испытания.

Ведь храмовых жриц… Невест единственного в этой деревне божества создавали именно так, убивая одну из близняшек руками другой… И стирая личности обеих до состояния белоснежной пустоты. Из выживших девочек создавали безымянных кукол. Жертвенный материал, на который с годами – в виде татуировок – наносились мольбы и просьбы, обращённые к духу реки. А потом… Потом жертвоприношение вступало в свою заключительную фазу. И чем отчаяннее люди нуждались в «помощи» своего покровителя, тем меньше времени готовы были ждать.

До тех пор, пока глава Дома не осмелилась нарушить вековую традицию. И не оставила при себе родившихся внуков… или правнуков. Этого я знать наверняка не мог, но был уверен, что уж их-то имён точно не было на чёрной памятной колонне в центре дальнего зала – равно как и в траурной заупокойной песне, которую возносили по усопшим убитые горем деревенские жители.

Всё здесь было омрачено безумной порчей – целое поселение низверглось в самые пучины кошмара наяву, только чтобы пожирать и мучить собственных людей на протяжении целых столетий! А впоследствии – утаскивать на дно этих тёмных вод страдания ещё и случайных гостей! И одним богам известно – сколько народу пропало без вести в местных горах без шанса на спасение, и сколькими душами обогатился ненавистный и ненавидящий посёлок с тех пор, как подрыв рыбаком-гигантом вышестоящей плотины стёр его с возможных карт без следа, принеся вместо очищающей свободы одни только бесконечные страдания…

Здесь всё, всё было не так. Всё искажено, исковеркано, извращено. И замкнуто на самом себе.

Сжав зубы, я миновал очередной участок проложенного в теле пещеры хода и резко сбавил шаг. Потому что не столько увидел или осознал, сколько почувствовал: сухой камень под моими ногами перестал быть просто камнем. Он начал липнуть к подошвам и странно проминаться под моим весом. А вместе с его появлением умолкли и голоса плакальщиком – причём все сразу, как по команде. А на смену им пришёл другой звук – не менее дикий: уже знакомое мне невразумительное бормотание, не обращённое ни к кому конкретно и просто существующее вне пространства и времени.

Утробное ворчание Юми, сдобренное нечеловеческим шипением и скрежетом острейших когтей. Я не представлял, как далеко могла зайти трансформация Сагары в лютого зверя – или, скорее, насекомое… членистоногое – однако приглушенный лязг из глубины пещеры едва ли мог производиться естественным количеством и… набором конечностей, присущим обычной девочке из старших классов. 

Я не смог сделать больше ни шагу. Не проронил ни звука. Даже дышать как будто бы разучился. Просто стоял, покачиваясь от усталости, и вслушивался в какофонию кромсающих тишину каверны звуков. Всё внутри меня похолодело, от стоп и коленок до самой макушки… В груди будто бы зародилась колючая ледяная нова – а в голове осталось единственное желание: «Бежать!».

Ну почему… Почему именно здесь? Почему именно так?!

Мне пришлось зажмуриться, чтобы сдержать слёзы, и потому следующий шаг, не отдавая себе в этом отчёта, я совершил не глядя. В темноте и пустоте одиночества. Чуть не поскользнулся на размазанной по полу слизи – но своевременно нашёл опору в ближайшей стене и, шумно выдохнув от удивления, механически, полными ржавой неуклюжести шагами донёс себя до вывернутой из паза металлической решётки. Здесь всё было ещё хуже, чем на первом участке пути: липкая жижа теперь не только стелилась по полу, но и тянулась по сводам пещеры нитями блестящих, кажущихся живыми сосудов, а нагло играющие с моим здравомыслием нашёптывания теперь, казалось, доносились со всех сторон одновременно, разрушая сознание и медленно, очень медленно сводя с ума...

Сделав ещё шаг, я вынужден был отстраниться от ближайшей стены – складывалось впечатление, что оплетавшая её лоза из серовато-белых пульсирующих нитей готова была вот-вот потянуться к моей ладони и ухватиться за неё, чтобы подтащить ближе, утопить в себе… А затем, медленно переваривая плоть и осушая кости, пожрать целиком вместе с одеждой и неприятно позвякивавшей у бедра лампой.

При взгляде на эту странную субстанцию я не мог удержаться от стонов омерзения – и оттого предпочёл сосредотачивать внимание на чём-то менее противном. На распахнутых воротах в святую святых этого импровизированного храма – те выглядели нетронутыми и резко контрастировали со своим шевелящимся, влажно причмокивающим и жадно оплетающим всё вокруг слизистым окружением. Добравшись до них, я даже позволил себе сделать небольшой перерыв, чтобы подержаться за старый, покрытый шелушащимися прямоугольниками священных печатей металл, и набраться сил для последнего рывка.

Отсюда я уже мог разглядеть мрачный обсидиановый столб, разбавлявший мрак небольшой каменной залы, но пространство вокруг него казалось единым сгустком чёрной субстанции, не имевшим ничего общего ни с хлюпающей под моими ногами слизью, ни с первородным массивом скалы. И сгусток этот, издавая клёкот, лязг и целую серию разнообразных пощёлкиваний, как будто бы пребывал в непрерывном производстве себя самого: он пульсировал с пугающей неравномерностью и сердитым непостоянством, то подбираясь к границе освещённой ближайшими факелами области – то отступая от неё вновь. Это был чистый хаос, воплощённый в обманчивом образе. Энтропия, существовавшая одновременно повсюду и нигде, звучащая и нет, взиравшая на меня тысячами тысяч незримых глаз – но при этом совершенно слепая. И именно там, в этом бесформенном пятне, прятался источник злобного шёпота – того, что медленно выкорчёвывал корни моего здравомыслия по пути к сердцу горы.

Я, не отводя взгляда от невероятной картины, потянулся к нагревшейся лампе – но так и не смог набраться храбрости для того, чтоб затушить её огонёк и остаться наедине с рокочущей темнотой, без боя занявшей почти всё обозримое пространство каменного храма. В конце концов, меня и так было отлично видно на фоне света расположенных за решёткой факелов…

Каждый вздох теперь давался с трудом. Осторожно подтягивая к себе почти потерявшую чувствительность ногу, я постарался пригнуться как можно ближе к полу – но так, чтобы не касаться его осклизлого настила ладонями – и сощурился изо всех сил в надежде разглядеть хотя бы часть имён с чёрного монолита. Тщетно. Недоставало света – да и расстояние оказалось слишком велико.

Эта разгадка просто не хотела даваться мне так уж запросто…

Я постарался выдвинуться ещё чуть дальше. Поборов брезгливость, опёрся на ладонь и нелепо выставил в направлении залы бедро с пристёгнутой лампой, чтобы продвинуть световой шар чуть глубже в глотку этой сверкающей собственным непостоянством черноты. Наверное, со стороны всё это выглядело донельзя глупо… Глупо и бессмысленно: столп по-прежнему находился слишком далеко, а иероглифы на его поверхности оставались слишком маленькими не то что для прочтения – но как минимум для того, чтобы принять хоть сколь-нибудь обозримую форму. Я видел только россыпь засечек разной глубины и толщины – и только.

Нужно было придумать что-то ещё… Что-то иное.

Я попробовал отползти назад, сделав упор на колено, но не смог даже разобраться с ногами, когда ладонь моя, почти полностью погрузившаяся в клейкую и тёплую на ощупь массу, вдруг выскользнула вперёд. Казалось, ещё мгновение назад мерзость, напоминавшая на ощупь раскатанный по полу пласт мокрой паутины, готова была без проблем выдержать вдвое большую нагрузку – но стоило мне допустить одно неверное движение, как она легко разорвалась и растянулась по камню, увлекая меня за собой!

И, хотя само падение оказалось почти беззвучным – за что стоило поблагодарить тот самый трепещущий «ковёр» из паутины – то удержать себя от внезапного возгласа я уже не смог. Вскрикнул, превозмогая встряхнувшие желудок спазмы, и незамедлительно оказался в окружении забора из множества тонких-претонких белых жердей. Острые и длинные, они покидали темноту под потолком пещеры и вонзались иззубренными окончаниями в мясистую массу вокруг меня. Тихо, почти неразличимо – но до безумия пугающе!

Давясь испугом и безвольно загребая по сторонам руками и ногами, я изо всех сил попытался откатиться обратно к спасительным воротам – но не успел: стянувшись к центру нитями огромной ловчей сети, когтистые палки ловко подцепили всё моё тело сразу и резко приподняли его над землёй. Голова моя незамедлительно закружилась – слишком уж скверными оказались ощущения мухи, попавшей в цепкие паучьи лапы – и я даже не успел опомниться, как некая чудовищная сила обернула меня лицом кверху и потянула прочь от грязного пола.

- Неужели… Это снова ты?.. – бесконечно отражающееся в стенках каверны шипение пронзало меня со всех сторон остриями невидимых игл. – Пришёл сюда. Пришёл мучить меня. Пришёл… чтобы посмотреть на меня?..

Я запоздало пожалел о том, что не рискнул погасить лампу. И потащил за собой источник света, способный проявить во всей красе то, чем стала Сагара Юми… Выкрасть этот гротескный, изломанный образ у первородного мрака – и выставить на всеобщее обозрение!

По-прежнему безвольно болтавшаяся голова Юми качнулась из стороны в сторону, так, что изогнувшаяся полумесяцем улыбка на её губах заходила ходуном, а потом вдруг оказалась прямо напротив моего лица. Заискивающе требуя встречи взглядом с каждым из восьми её белёсых разнородных глаз.

- Давай же! – очередной белый палец, превратившийся в самодостаточную лапу с шипом на конце, ткнул меня в грудь чуть пониже сердца и увяз в плотном наполнителе кожанки. – Ну! Кричи же! Ужасайся! Вопи о пощаде, маленький гнусный лицемер! Будь как все они!

Я был бы рад закричать. Охотно возопил бы во всю глотку, если б не был так напуган и не пребывал бы в шаге от потери сознания!.. Мир перед моими глазами начал терять очертания, и часть его ужасов словно бы скрылась за размытой ретушью – чтобы оградить разум от чрезмерного стресса.

- Ничтожество, – издав злобный смешок, новая Юми плюнула мне в лицо жгучей, но, видимо безопасной слизью – и вновь отстранилась, пропала за массивным верхом каменной колонны.

Ну почему… Почему всё складывалось именно так?.. Почему она решила остаться именно здесь? Почему я был настолько бесполезен и слаб, что не мог даже защитить себя? И почему тот невидимый помощник, что поддерживал меня на всём протяжении поисков – не решался выручить меня в момент самой отчаянной нужды?..

Да что не так…

Было со всем этим миром?!

Кажется, последние слова я произнёс вслух. Вернее, просипел сквозь растрескавшиеся, искусанные губы. Чем вновь обратил на себя внимание чудовищного зверя, покрывшего своей сетью без малого весь храм забытых имён.

- Что ты сказал?.. – клокочущее шипение придавило меня сверху тяжёлым грузом, выдавив из лёгких остатки воздуха.

- Я ск… – мне пришлось несколько раз шумно вдохнуть и выдохнуть, чтобы вытравить из голоса постыдную дрожь. – Сказал, что не понимаю… Что вообще происходит… Почему мы должны проходить через всё это… Из-за того, что один хороший человек решил наказать пару плохих?.. И утопил вообще всех… Создав этот ад… Для нас. А я ведь ничего плохого тебе не сделал… Вообще ничего… Но ты хочешь убить меня… Ведь так?.. И убьёшь. Но… что, чёрт возьми, с тобой не так?.. Что не так со всем этим миром?!

- Ничего, – ответ Юми показался мне слишком серьёзным, слишком убедительным для того, чтобы быть частью привычного уже бессвязного бреда. – Просто эта штука, которую ты назвал «миром» – судьба, карма или воля Вселенной – ненавидит таких, как мы. Презирает их. И заставляет страдать. Принуждает тех самых хороших людей творить во благо вещи неизмеримой жестокости – и платить за них соответствующе. Этот мир… делает хороших… плохими.

По коридору в направлении выхода разнёсся глухой и хриплый хохот. Полубезумный и скрежещущий, он разрывал мои уши болью – но, тем самым, здорово отрезвлял. Заставлял подобраться всем телом и ощутить тот несгибаемый стержень стремления к жизни, о котором я как будто бы начал уверенно забывать.

- Но ты ведь… – заговорил я, с трудом подбирая слова. – Ты ведь – из хороших, да?

- Нет, что ты, – вкрадчивый голосок Сагары облёк меня тёплым коконом. – Хорошие люди не режут другим людям пальчики и волосы. Нет… А ты? Кем себя считаешь ты?

Я не успел ответить. Попробовал – чтобы поддержать этот разговор, чтобы выгадать себе ещё хотя бы минуту для раздумий… Но не успел.

Оттянув мою левую руку в сторону и – действуя тонкими лапами, будто палочками для еды – Юми взялась внимательно разглядывать её с каким-то нездоровым, странным любопытством. Затем стянула грязную перчатку. Сделала очередную паузу. И перешла к действию прежде, чем я даже успел забеспокоиться по-настоящему: острый коготь показался из черноты со скоростью молнии, резко чиркнув по горизонтали – и тут же вновь растворился в пустоте. Засмотревшись, я упустил момент, когда должно было стать больно – и, запоздало столкнувшись с ним, заорал во всю мощь своих лёгких!

Пальцы! Я до сих пор чувствовал их! Не видел, но чувствовал! Мизинец и безымянный пальцы на левой руке будто бы отвечали на моё стремление сжать до хруста кулак – но на прежнем месте их не было… Лезвие срезало фаланги подчистую, оставив только кровавые пятна в окончании кисти.

Не сдержавшись, я задёргался в мёртвой хватке, раздираемый конвульсиями. Крик пресёкся сам собой – осталось только паническое дыхание и оглушающее отсутствие веры в происходящее.

- Я такая чудесная, такая замечательная… Такая… хорошая, да? – Сагара, мурлыча себе под нос ничего не значащие слова, подтянула свою отвешенную голову к моей окровавленной ладони, после чего с какой-то пугающей нежностью дотронулась до кровоточащих костяшек своим обжигающе горячим, плотным языком. Ещё миг – и чудовище с явным наслаждением обхватило ртом уже добрую половину моей ладони!

Нет, Юми не жаждала вкусить моей крови и не рвалась откусить ещё больше – нет, хотя клыки её гуляли вокруг раны, причиняя дополнительную боль – девушка просто пребывала в экстазе от результата собственных действий. Мои мучения приносили ей почти сексуальное наслаждение – и стимулировали чрезмерное выделение жаркой, вязкой слюны, капли которой быстро побежали под рукавом широкой кожанки от запястья моего к локтю.

Но самым страшным для меня стала не потеря двух пальцев и не поведение Юми – отнюдь, куда сильнее пугала моя собственная реакция: образ моей недавней спутницы, пусть даже искажённый пагубным влиянием горного поселения, до сих пор вызывал в центре груди моей болезненный, полный тоски отзвук. И внимание с со стороны Сагары – пусть даже такое, пусть извращённое и злое – доставляло мне какую-то чёрную радость. Я готов был отдать остальные пальцы на обеих руках, только бы она продолжала вот так вот держать меня и облизывать мои раны.

Тем более, что слюна её действовала не хуже сильнейшего анестетика: своим жаром и клейкостью она притупляла боль, отодвигала её на дальний план, оставляя в полумраке рукотворного горного зала только меня, только постанывающую Юми и наш маленький кровавый нюанс… Ах, если бы этот момент мог тянуться вечность…

Но тут Сагара отпустила мою руку – и, любуясь нитью слюны, протянувшейся от кончика её языка до места, где находились мои пальцы, в который раз улыбнулась широкой зубастой улыбкой.

- Мы можем играть до самого утра, – пообещала она, и её внимание, до тех пор распространявшееся во всех направлениях одновременно, тут же сфокусировалось на мне взором более чем полудюжины тускло поблёскивающих белых глаз.

Мучаясь от разочарования и отвращения, вновь подменившего искалеченную радость, я покосился на свою левую ладонь и разглядел на месте двух кровавых обрубков аккуратный лоскут той самой плотной слизи, что стягивала стены каверны сплошным блестящим покровом. Эта… слюна надёжно стягивала рану, пресекая кровотечение, и ответила на мой взгляд быстро нарастающим жжением. И… Если я чувствовал его даже сквозь защиту обезболивающего экстракта Юми – то без оного должен был бы, наверное, выкричать лёгкие от натуги и боли.

- Я буду резать тебя, – глаза Сагары закатились от наслаждения. – Резать и ломать. А потом унимать боль. Чтобы резать снова. И снова ломать. Этот дом… Эти шумные души… Мне нет до них дела. Нет дела до их страданий. До их криков.

Юми примолкла. Сделала несколько перебирающих движений своими длинными лапами, после чего с мягким шипением переместилась в сторону от громоздкой колонны. А потом продолжила уже медленнее, с оттенком глубокой опаски:

- Они затуманивают мой разум. Стирают его… Хотят, чтобы к исходу ночи я превратилась в очередную безвольную марионетку в услужении у Неё, но…

По надтреснутому голосу чудовища, по тому, как Сагара упомянула хозяйку мёртвых – можно было понять, как сильно её на самом деле изводило подступающее безумие и страх перед сущностью куда более древней и могущественной, чем мы могли бы даже предположить.

- Но у неё… Нет! Нет… кого я обманываю. У неё получится. У всех у них. Получится. Я ведь теряю себя. Прямо сейчас! Быстро. Слишком быстро. Скоро меня не останется. Совсем. Но до тех пор… До тех пор у нас ведь ещё есть время, да?

Юми продолжала говорить, но я не мог оторвать взгляда от своей изувеченной руки. Не мог не изучать её слезящимися от напряжения глазами – от паутинной заплатки, перекрывшей кровавый срез, и до кончиков трёх оставшихся пальцев. Прежнее возбуждение начало отступать – резвее, чем мне того хотелось бы – и вскоре мысль о том, что я мог пожертвовать фантасмагорическому монстру и остальные свои конечности, начала вызывать просто-таки неописуемый ужас!

Это ведь… Было совсем иначе… То есть… Не так, как прежде. Я мог потерять Юми. Мог потерять Мэй. Даже двоюродных сестёр мог лишиться. И это было бы навсегда. Но… от такого удара я мог оправиться! Мог забыть всё, оставить позади! Пережить! Тогда как искалеченная на всю оставшуюся жизнь рука грозила куда более навязчивым напоминанием обо всём случившемся – причём до скончания моих дней!

Отчаяние и бессильная злоба смешались во мне до опасного градуса, порождая мысли и чувства, которые я не допустил бы до себя никогда прежде…

- Я никогда не чувствовала себя такой… лёгкой, – призналась Юми, потянувшись ко мне всем телом. Во всяком случае, той его частью, что не была распластана по потолку пещеры. – Такой… воздушной! Мне легко. Мне весело! Я будто влюблена!

Из глаз моих в который раз хлынули слёзы, а с губ сами собой начали срываться в грубом шёпоте нежеланные, неуместные слова:

- Да что ты можешь знать… Что можешь знать о влюблённости?! Я ведь… всё это время…

- Что? – качнувшись, голова Сагары зависла почти над самыми моими губами, ощекотав кожу мою кончиками колючих волос. – Что-что-что-что-что?.. Ты не должен говорить, Ямато! Не должен! Время твоих слов закончилось на том обещании, что ты дал! На том, где брался защитить. Меня. Обещал. Ты!

- …Я действительно любил тебя! – проорав это в воздух перед собой, я, не опасаясь раздирающих одежду и бока когтей монстра, резко выбросил перед собой трясущиеся руки и вцепился ногтями в пространство у основания челюсти Юми. Левая рука едва не соскользнула с дёрнувшегося от давления черепа, висящего на кольце бледной кожи – но я всё-таки смог зафиксировать её в одном положении…

И, втянув ноздрями горячий воздух изо рта чудовища, резко дёрнул голову девушки в сторону от себя. Почувствовал, как треснула и без того истрёпанная острыми позвонками кожа – и тут же обрушился оземь с глухим, болезненным стоном.

Всё кончилось. Безумная, лишённая цветов и красок галлюцинация резко схлопнулась, оставив меня в сухой пустоте рукотворного грота с осознанием кромешного горя и десятком «ах, если бы…», которым уже не суждено было обрести плоть. Боль душевную перебивала только мучительное жжение в отнятых Юми пальцах: левая кисть моя и в реальности заканчивалась болезненным обрубком – только выглядел он так, словно был прижжён раскалённым лезвием, и почти не кровоточил. Только болел. Сильно болел. И, видимо, жгучая слюна занявшего тело Сагары демона всё-таки оказала какой-то исцеляющий эффект…

- Действительно… тебя любил, – снова произнёс я, не обращаясь ровным счётом ни к кому и ни к чему, и развалился на полу пещеры без сил.  

Голова кружилась как никогда прежде, и лёгкие горели огнём – но я всё-таки был жив. Купался в тёплых приливах боли, мёрз без движения и время от времени подносил к лицу повреждённую лапой чудовища руку – и с каждым вздохом всё сильнее убеждался в том, что выжил.

Хотя какой ценой!.. И сильнее всего, вызывая клокочущую злость в каждом из моих побитых рёбер, в каждом ноющем суставе и жгучем порезе – раздражала необходимость продолжать исполнение придуманного замысла, следовать ему до запятой. Ведь в противном случае все мои мучения, все жертвы и срезанные подчистую пальцы – оказались бы пережиты зря!

Я обязан был довести дело до конца. Теперь – чего бы то ни стоило!

Нарастающая злость не позволила отдыхать дольше, чем было необходимо для возврата элементарного контроля над конечностями. Дождавшись ответа от ноющих мышц живота, я медленно, опираясь только на правую руку, поднялся в сидячее положение и расстегнул широкий ворот кожаной куртки: жар, распространявшийся под покровом моей кожи, обескураживал…

Меня начинало лихорадить. Не слишком сильно – но вполне явно для того, чтоб обратить на это внимание. Снедал ли меня яд, попавший в кровь со слюной Юми, или угнетала объяснимая усталость – я понять не мог. И постарался не занимать этим голову – заставил себя сосредоточиться на главной задаче: подвинулся чуть ближе к телу массивной колонны и, наконец, без опаски, вонзил в её поверхность пристальный взгляд.

Перед глазами всё плыло. Пот вкупе с крупицами земли и грязи забивался под веки, вызывая жгучую резь, но я старался не замечать его. Просто смотрел перед собой отсутствующим взором, не понимая толком, что вообще должен был искать. Внутренний голос подсказывал что-то, припоминал какие-то имена… Но, честное слово, весь столп был исписан ими снизу доверху…

Пытаясь сосредоточиться, я несколько раз хлёстко ударил себя по щеке здоровой ладонью. Потом издал долгий, вымученный стон, чтобы освободить лёгкие и втянуть новую порцию кислорода после некоторой паузы – и, наконец, испытав неожиданную лёгкость в мотающейся от слабости голове, всё-таки обнаружил то, за чем пришёл. Имя, произнесённое Мэй за несколько мгновений до гибели.

Имя одной из жертв самой первой пары. «Сузуме», «воробушек». Оно располагалось особняком от остальных – повторявшихся, выбитых под разными углами и с разными усилиями – но, тем не менее, как будто бы объединяло их вокруг себя, служило якорем для каждой чёрточки и каждой же царапины. А сразу справа от него, выбитое под идеально выверенным прямым углом к полу, располагался второй набор иероглифов – и я, наверное, не сообразил бы, как прочесть его наверняка, если бы не слышал, что произносила тётя вслух. Ведь при рождении близнецам деревни давали созвучные имена, чтобы их проще было слить в одно и наречь им верховную жрицу – а затем и вытравить из памяти насовсем.

«Сузуки», «древо-колокольчик»… Выбитые на тёмном материале насечки сами собой сложились в понятное слово. Я несколько раз прочёл его вслух, водя пальцем в грязной перчатке от одной оставленной долотом засечки до другой, и воздух тёмной пещеры ответил на звук моего голоса слабой, принесённой издалека порывом случайного ветра низкой вибрацией. Как если бы целая деревня задрожала от основания до покатых крыш, вознося безмолвную мольбу исходящим водой чёрным небесам.

Ошибки быть не могло. Я нашёл его. Дражайшее сокровище убитого деревней – её косными взглядами и верованиями – странствующего монаха…

- Сузуки, – в который раз произнёс я, отстраняясь от колонны. – Сузуки… Я… запомню…
Закончено
0
307
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!