Часть Двенадцатая.
Дыхание моё восстановилось только у мрачного перекрёстка, левое ответвление которого вело к тому самому балкону с креслом-качалкой. Проклятая линейная структура основных помещений путала и сбивала с толку, так что мне приходилось изо всех сил опираться на понятные ориентиры.
Сорванное скорым шагом и паникой, сердце моё, казалось, бушевало где-то у самого горла, глуша вдохи и сдавливая выдохи. Приходить в себя становилось всё труднее и труднее. Голод и жажда давили изнутри. А в голове нет-нет да и проскальзывали мысли, что все мы уже обречены, что брыкаться бессмысленно, и логичнее всего было бы тихонько примоститься у дальней стены и… затихнуть…
Но нужно было собраться. И с мыслями, и так, физически.
Передо мной открывалось три направления. То, что уходило влево, я вычеркнул из списка сразу: Мэй последовала за мной именно по нему, и, скорее всего, заметила бы что-нибудь подозрительное. На это хотелось надеяться. Таким образом, объективных вариантов оставалось всего два. Или пойти прямо, или…
Где-то далеко впереди, в тёмной пустоте коридора, раздался короткий вскрик ужаса. Он черкнул по моему слуху в какой-то крохотный мимолётный момент, однако и его было достаточно, чтобы сообразить: этот голосок не мог принадлежать никому из местных. И, насколько я мог судить, резкий обрыв возгласа, обязанного перерасти в визг, имел под собой какую-то конкретную причину.
Юми или кто-то из девочек?.. Источник звука был слишком далеко, я не мог разобрать наверняка. И оттого бросился вперёд с максимальной скоростью из тех, что мог себе позволить.
К счастью, бежать пришлось недолго: коридор тянулся всего метров на тридцать вперёд и упирался в глухую стену. Я не столько заметил её, сколько почувствовал – в этой части здания не было и намёка на вольно гуляющий ветер, и воздух казался каким-то особенно спёртым, даже тёплым.
Крутнувшись на месте, я обнаружил по сторонам от себя всего четыре двери. Все они были закрыты, и все же таили за собой абсолютное безмолвие. И черноту. Мрак, который, казалось, подглядывал за мной из каждой щели в обветшалых конструкциях.
Промедлив всего секунду, я подчинился интуиции – отворил ближайшую к тупику правую дверь. Ступил в комнату, мысленно обрисовывая страшнейшие из возможных картин – просто чтоб быть наготове, чтоб иметь при себе достаточно сил для удержания в голове остатков здравого смысла. Ещё один неровный шаг – и я оказался в каком-то душном пространстве, ответившем на моё вторжение целым облаком поднятой пыли: летучая взвесь поднялась с иссушенных половиц, заплясав в луче механического фонарика.
Это была алтарная комната. Помещение неопределённых размеров, заставленное по периметру высокими поминальными шкафами из чёрного лакированного дерева. Некоторые из них были накрепко закрыты, другие – наоборот – распахнуты настежь. Последние встретили меня взглядами прямоугольных рамок для фотографий – пожелтевшие, обесцветившиеся снимки уже не давали никакого представления о том, кто мог быть на них изображён. Одно казалось очевидным: здесь могли поминать только членов хозяйской семьи. Слишком уж роскошными казались некоторые алтари, и слишком богатыми – потемневшие от времени украшения.
Но среди этих здоровых молелен с колокольчиками и вазочками для цветов не было видно ни следа Юми или девочек. Комната выглядела пустой, нетронутой десятилетиями. И я как раз намеревался покинуть её, как вдруг заметил странный беловатый блик у дальней стены помещения. Это была бумага. Да, безумно старая, да, почти полностью уничтоженная длительным пребыванием на одном месте – но всё равно достаточно надёжная, чтоб сохраниться до сих пор. И даже раскрыть своё предназначение: дальний и явно один из первых молельных шкафов во всей комнате был обклеен полусотней небольших бумажных печатей, призванных уберечь владельцев от любого зла.
Я машинально хмыкнул себе под нос. Жестокая ирония колола больнее стальных игл.
Пожалев о потраченном времени, я двинулся к выходу – довольно бодро, ожидая упереться в тот же пустой коридор, который покинул меньше минуты назад, но стоило только приблизиться к дверному проёму, как тело моё обмерло. Там, за полуприкрытой дверью, раскинулся совсем другой мир: коридор казался новым и светлым даже в ночной темноте; он продолжался не только налево, но и направо – уходил дальше того самого тупика, в который я упёрся совсем недавно, и открывал взору как минимум две дополнительные двери. За одной из которых – слева – явно подрагивал огонёк разрозненных свеч.
У меня уже не оставалось слюны во рту, и горло, ко всему прочему, моментально пересохло от жути.
Бормотание, доносившееся из-за двери – и совершенно не замеченное мною поначалу – завораживало. Неразличимое, похожее, на мурчащий напев, оно просачивалось сквозь тоненькую дверную щель и текло мне под ноги липким еловым маслом. Казалось, сделай я шаг – и обязательно увязну в этом удивительном голосе, в его успокаивающем тоне, в каждом из неразличимых слов.
Я словно бы оказался под гипнозом. Оставил в темноте все свои тревоги, все страхи. Наконец-то смог расслабить ноющую от напряжения ногу. И как-то сам по себе, погружаясь в нежные думы, отправился на сладкий зов.
Половицы не скрипели под ногами. Мне нечего было опасаться. Всё получалось легко, непринуждённо. С удовольствием даже. И манящая дверь выглядела красиво. И стены по сторонам от неё. И…
Наверное, мне не стоило протягивать свою грязную ладонь к хозяйской двери. Наверное, не стоило уподобляться зверю, идти на поводу у собственных животных чувств. Но там, за миллиметрами бумажной перегородки, меня ждало что-то волшебное, прекрасное, дивное.
Мои пальцы легли на дерево, заключающее в себе бумажную основу двери. Помассировали его, оценивая мастерство плотницкой работы. Потом я подцепил ногтями небольшое углубление в гладкой лакированной поверхности и легонько, с минимальным усилием потянул дверь в сторону. Та приотворилась легко, без малейшего шороха, и я смог разглядеть в открывшейся узкой щели убранство шикарной спальни – большой, красивой, выполненной по традиционному образцу столетней давности. С громадными сундуками у стен и широкой – на полкомнаты – квадратной вешалкой для кимоно. Сам вывешенный на ней наряд, к слову, просто поражал воображение: элегантный, выполненный во множестве оттенков синего и украшенный волнообразными узорами, он был достоин плеча истинной владычицы великого Дома. Я задыхался от восторга, разглядывая переливы живого света на легчайшей ткани, и далеко не сразу смог отвести от одеяния взгляд. А когда, наконец, решился… Иллюзия роскоши разбилась на тысячу крохотных кусочков, оставив после себя дурное, скверное послевкусие.
В самом центре спальни, в три четверти оборота ко мне, на двух пухлых подушечках восседали двое. Две девушки. И одна из них не могла быть никем иным, кроме как пропавшей Юми. Я узнал её школьную форму. Изгиб тонкой шеи. И изумительные волосы цвета яркого обсидиана, по которым мягко ходил сверху вниз изукрашенный мастерскими узорами деревянный гребень. Гребень, который, в свою очередь, держала бледная ручка госпожи в богатом наряде цвета пламени – рубиновом с янтарём, ярком, внушительном. Она сидела ко мне вполоборота, эта загадочная женщина, но даже так я мог разглядеть белизну её кожи и вороновый блеск волос столь прекрасных, что в сравнении с ними даже локоны Юми казались чем-то обыденным и скучным.
- Ты моё маленькое сокровище, – негромкий голос хозяйки комнаты теперь доносился до меня куда чётче. Я мог разобрать отдельные слова, хотя сердце моё от этого замкнуло ещё сильнее. – Моя красавица. Славная девочка. Всё хорошо. Мы всегда будем вместе. Всегда, как небо и луна. Как свет и тень. Ты так прекрасна… Так хороша…
Я нервно выдохнул. Это вышло как-то само. Просто весь скопившийся стресс разом вышел через ноздри и сквозь слабо сцепленные губы. Достаточно громко, чтобы просочиться в дверную щель и выдать моё присутствие.
Напев таинственной госпожи в красном пресёкся в тот же миг. Моментально. И в звенящей тишине осталось всего два звука – шум моего дыхания и тихонькие, слабые всхлипывания, доносящиеся со стороны Юми.
Медленно, очень медленно – так, что, казалось, целые минуты проходили быстрее – Сагара повела головой влево. И я увидел её лицо – заплаканное, красное от слёз и белое от чистого ужаса, с остреньким дрожащим подбородком и искусанными в кровь губами. Хотя по-настоящему меня напугало другое – не сам по себе ужас Юми, но её идеальная, бездвижная выправка во власти неведомой госпожи. Девушка не решалась пошевелиться и, при взгляде со стороны, казалась недвижимым соляным столпом. Движение царило только за её спиной. В темноволосой сущности, рука которой начала медленно отклоняться в сторону. Оставив волосы Юми, молодая хозяйка комнаты неторопливо отложила гребень на обитую бархатом крохотную подставочку.
- М… Мисаки… – просипела Сагара, роняя крупные слёзы. – П-прошу тебя…
Сходясь в смертельном бою с собственным страхом, я несколько раз прижимался к двери и снова отступал от неё – недалеко, чтобы держать в поле зрения Юми.
Мне просто нужно было набраться смелости. Сделать решительный рывок…
- … Моя, – госпожа издала гортанное шипение, будто бы чувствуя, как растёт напряжение в моих мускулах.
Вцепившись в дверь мёртвой хваткой, я резко дёрнул её в сторону…
- Она моя! – кошмарный вопль, не имеющий ничего общего с недавним нежным напевом, вызвал в комнате настоящий звуковой взрыв: заставив содрогнуться все тяжёлые чемоданы и полки разом, он буквально вытолкнул меня в коридор. И тут же, с оглушительным стуком дверь закрылась прямо перед моим лицом.
Я налёг на неё всем своим весом, тянул и толкал, старался сдвинуть с мёртвой точки – но всё было тщетно. Только плач Юми по ту сторону тонкой преграды становился всё громче. И, не раздумывая, я просто отшатнулся к противоположной стене, прильнул к ней, после чего с усилием бросился вперёд – прямо на хрупкую дверь. Той хватило единственного прямого удара здоровой ноги, чтоб разлететься в щепки и бумажные ошмётки. Но помещение за преградой уже не оставляло ложных иллюзий: там не было света, не было роскоши, только грязь, пыль и запустение. Разваленные шкафчики, обчищенные сундуки и стойка для кимоно, поддерживающая бесформенный кусок окровавленной ткани. Не изменилось только одно: бездвижная пара, что возвышалась посреди этих развалин.
- Моя! – выкрик ссутулившейся, заламывающей тонкие белые руки женщины заставил меня отступить и выдержать дистанцию – в нём по-прежнему было достаточно силы, чтобы разрушать меня морально и физически.
- Юичи! – вскрикнула Сагара, назвав меня по имени. Этого было достаточно, чтобы разбить любые оковы.
Превозмогая страх, я передвинул раненую ногу вперёд и зафиксировал её, чтобы создать для себя надёжную опору, когда…
- Она моя! – оглушительный, разрывающий саму ткань мироздания визг швырнул меня в стену – ещё б на полметра правее, и я вылетел бы в коридор через тот же ход, откуда пришёл – и заставил весь дом пойти мелкой дрожью. И только тогда, пытаясь сосредоточиться на расплывающейся реальности, я всё-таки увидел лицо молодой госпожи – её изуродованную, кошмарную личину, подчёркнутую провалами совершенно пустых, но исходящих кровью глазниц. Выбитые зубы, разорванный в уголках рот и неровная дыра на месте носа, вкупе с расходящейся лохмотьями белой кожей, создавали картину, которую невозможно было просто выкинуть из головы.
Я заорал от ужаса, парализованный и жалкий, и мог только наблюдать за дальнейшими событиями. Те заняли не больше рваной доли секунды, однако я, словно в замедленном повторе, прочувствовал и разглядел самую крохотную их деталь…
Госпожа – точнее, её изломанный, гротескный облик – как будто бы растворилась в воздухе. Она была повсюду, занимала собой целую комнату, но, в то же время, не существовала в ней вовсе. Нереальный, пустой образ вознёсся к потолку, увлекая за собой добрую половину прядей на голове Юми – а следом за ними и саму девушку. Единственный мощный рывок подбросил её кверху; усилие это было столь велико, что, врезавшись в нежданно открывшуюся поперечную балку, Сагара едва не переломила её пополам. Страшный хруст навёл на меня больше страха, чем вопль хозяйского призрака, а последовавший за ним грохот – и вовсе заставил осесть на пол. Тельце Юми, точно невесомая игрушка, мотнулось вбок и на всей скорости влетело в противоположную стену. Спальные палаты содрогнулись. И я, то ли перепуганный зрелищем, то ли побуждённый им, уже бросился в сторону девушки, когда ту вдруг вбило в пол – и потянуло прочь. Безвольную. Очевидно травмированную. Возможно, даже мёртвую…
Мне оставалось только наблюдать за тем, как хрупкая рука Юми заскользила прочь от меня по старому настилу и, простучав пальчиками неравномерную дробь по кривым доскам, исчезла в каком-то крохотном и почти неразличимом проходе, который почти сразу же захлопнулся на прочную маленькую дверцу. Хлоп – и всё… Я был отрезан от Сагары. Мог только сидеть, умываясь слезами, и смотреть на выцепленный светом фонаря светлый люк.
Мне не по силам было выбить его. Или вскрыть замок… Небольшая, но надёжная пластинка, казалось, держалась прочнее, чем сама стена, в которую её врезали.
Я выругался сквозь сжатые до скрипа зубы. Крепко. С той яростью, что выжигала изнутри, не оставляя в голове ничего, кроме белого шума и тупой уверенности в том, что если удержаться от действия, если просидеть на одном месте ещё хоть немного – голова моя просто взорвётся изнутри.
Приток злобы на самого себя и нелепые обстоятельства подтолкнул меня вверх по стене, позволил собраться с силами и выйти из комнаты – в грязный и вонючий коридор, полный застойного воздуха.
Я быстро осмотрелся – головой мотал так, что едва не потерял равновесие – и, выбрав наиболее жизнеспособный вариант, торопливо отступил в ту сторону, откуда пришёл. Мне ведь нужно было совершить всего один крюк – пройти до той двери, за которой прятали Акеми. А потом как следует поискать там зацепки. Путь к тому помещению, что соседствовало со спальней благородной госпожи.
Стоило затронуть эти болезненные струны, отвечающие за картины в памяти, как желудок мой вдруг сдавило приступом сильнейшей дурноты. Мне особенно нечем было тошнить – но организм потребовал своего, и я, привалившись к стенке лбом, смирился с кошмарными судорогами и выдавил из себя слабый поток слюны вперемешку с желчью.
Голова закружилась. То есть – по-настоящему. До потери равновесия. И всё равно я намеревался идти дальше. Только бросил последний взгляд за спину… Где, издевательски возносясь до самого потолка, вновь торчала глухая стена тупика. Двери в злополучную спальню больше не было – только приоткрытое чрево поминальной залы.
- А… – я хрипло усмехнулся самому себе. – Да пошли вы все… Придурки…
Страха внутри меня оставалось всё меньше. На пару с гневом его теперь заменяла холодная обречённость, с которой, признаться, жить оказалось гораздо, значительно проще.
Я сделал всего несколько шагов прочь от фальшивой стены, когда вдруг заметил, что темнота у самых моих подошв начала недобро уплотняться, теряя спокойствие, обычно присущее ночному мраку. Глубокие тени по-прежнему разбегались от неяркого электрического света, но теперь делали это как будто с задержкой, неохотно.
А потом из-за спины моей, струясь по воздуху подобно липким нитям паучьей сети, начали доноситься отголоски чужих голосов. Они наслаивались один на другой, сплетались вместе и рассыпались в беззвучных воплях агонии. Взывали. Молили. И исполнялись ненавистью. Подобно тем словам, что я слышал в доме прежде, эти могли принадлежать только безумцам – животным в человеческом обличье, окончательно потерявшим представления о добре и зле.
Я понимал – скорее интуитивно, ощущая это на подсознательном уровне – что львиную долю ненависти и злобы, которыми был пропитан старый особняк, составляли именно эти эманации ненависти – следы людей, некогда ворвавшихся сюда, чтоб сотворить что-то ужасное. И осознавших, что всё совершённое оказалось тщетным.
Оглядываться было нельзя. Я понимал это чётко и ясно, ускоряясь по мере сил. Липкая чернота под ногами становилась всё плотнее – теперь фонарик почти не отпугивал её, лишь только смазывал понемногу с боков моих ботинок и досок скрипучего деревянного настила.
В сонме набирающих силу голосов уже проявлялись какие-то слова. Призывы. Выкрики, полные злобы и агрессии. И вопли, полные жестокого отчаяния. Но я не прислушивался. Заставил себя отрешиться от всего, что не касалось моего продвижения вперёд. Дом, как и прежде, играл со мной в дурные игры: расстояние, которое я должен был бы пройти за считанные минуты – тянулось куда дольше. А подгоняющий меня гомон становился только сильнее, резонировал в каждой гнилой доске под моими стопами и отдавался в бедно отделанных стенах без дверей и окон, уходящих в бесконечность по сторонам от меня.
Вскоре мне пришлось побежать. Перейти на лёгкую трусцу – чтоб разорвать расстояние до приближающегося кошмара при минимальных затратах энергии.
«Всё бесполезно!», – дикий возглас резанул по моим ушам, заставив прибавить ходу.
«Мы так и умрём здесь!»
«Что же теперь делать?!»
«Это всё ты! Ты виноват! Ты!»
Я зажмурился. Сосредоточился на собственном дыхании, отгоняя посторонние мысли. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Как в школе на вольной пробежке. Когда можно было двигаться в собственном ритме – ведь мне хватало сил и скорости, чтоб пройти круг вовремя, а потом ещё поглазеть на вяло подтягивающихся к финишу девчонок. И нога… Мне ведь уже приходилось травмировать колено торчащим из земли металлическим штырём. Повреждения тогда были куда серьёзней. И ничего, ходил ведь. Бегал даже. Так стоило ли корчиться от боли в небольшом порезе… Стоило ли замедлять шаг…
«Нас обманули! Всех нас!»
«Нет… Не подходи… Я не позволю тебе!..»
У меня не получалось… Не выходило перечеркнуть весь этот бешеный гвалт. И разум воспринимал его автоматически, выбирая отдельные фразы, обгладывая их и анализируя со всех сторон. Словно бы издеваясь надо мной, он заставлял снова поверить в страх. В тот опьяняющий ужас, который мог буквально лишить рассудка.
И, наверное, этот приближающийся ползучий хаос запросто уничтожил бы меня, смёл со своего пути – если бы на плотно сомкнутых веках я не почувствовал касания слабого морозного ветерка. Точнее, его бессильные и безвольные остатки, доносящиеся издали. И подкреплённые приближающимся шорохом дождя, вылизывающего покатые крыши старого особняка.
Первым моим желанием было открыть глаза и найти взглядом путь к спасению – но разум моментально пресёк этот позыв: неизвестно, как долго мог играть с моими чувствами пропитанный гневом дом, и что именно требовалось ему для создания бесчисленных иллюзий.
До перекрёстка я добрался вслепую – коридор, к счастью, оставался идеально прямым, а чуть выставленная в сторону левая рука позволяла ориентироваться на ближайшую стену и держать верное направление.
Поравнявшись с памятной развилкой я, наконец, приоткрыл глаза и оттолкнулся от изъеденного гнилью угла, с ускорением поворачивая вправо.
Я не знал, сколько у меня оставалось времени на поиски Юми – и было ли оно вообще изначально – однако бесконечный коридор определённо держал меня куда дольше, чем можно было себе позволить в подобном случае.
- Скотина! – процедил я, не обращаясь ни к кому конкретному. – Забавно тебе, да? Смешно?!
И, словно бы в ответ на мой вопрос, оставшийся позади перекрёсток вдруг залился взрывами безумного хохота. Это был смех сквозь потерю рассудка – отчаянный, зверский – и он, подобно подгонявшим меня голосам, мгновенно разошёлся россыпью отдельных леденящих нитей.
Меня нагоняла боль. Доведённое до абсурда, воплощённое страдание, агония целой деревни, умирающей от голода и страха, запертой наедине с ожившим ночным кошмаром по невероятному стечению обстоятельств. Горе теряющих рассудок людей тянуло назад, задерживало каждую клеточку моего тела, каждую косточку, стягивало собой суставы так, что конечности начало сводить злой судорогой. Мне расхотелось жить. Двигаться. Дышать.
Шаги мои замедлились. Взгляд сам собой рухнул к полу, но по пути – совершенно случайно, вдруг – уцепился за тусклый блеск в дальнем конце коридора. Я ведь где-то видел его раньше, этот холодный отсвет – как если бы тусклый лунный лучик задержался на самом краю двух крохотных округлых зеркал…
Страх ошпарил меня не хуже крепкого кипятка, и мигом растопил оковы льдистой слабости. Не интуиция даже – нет, глубокое звериное предчувствие взвыло внутри меня, предвещая такую опасность, в сравнении с которой меркли даже подступающие со спины безликие сонмы. И одна только воля этого первородного инстинкта с силой швырнула меня влево, к трухлявой стенке обращённого к внутреннему двору балкона. Сквозь дырявые ставни в мою сторону хлестнули мелкие брызги дождевой воды – оказалось, что дерево здесь прогнило почти насквозь, и настил под ногами готов был вот-вот развалиться при малейшем движении.
Я буквально чувствовал возможный путь к спасению, впитывал его кожей и осознавал крохотной областью мозга, до сих пор цепляющейся за остатки здравого смысла. Головоломка, которую здоровое сознание отказывалось решать прежде, моментально сложилась под сокрушающим давлением извне: я осознавал, что людей в этой деревне убил голод, но не соотносил этого с первопричиной их мучений. С разливом реки. Резким потопом, который оставил деревню без связи с внешним миром и, утопив заживо одну половину жителей, приговорил другую к медленной смерти в кромешной безысходности…
Эти… существа… Они боялись воды! Все они! Даже тот священнослужитель, с которым нас свела памятная пещера. Его забили заживо, но, стоило только воде из бутылки попасть на его… тело?.. И…
Мыслительный процесс занял у меня всего секунду, но времени этого оказалось недостаточно: исходящая воплями призрачная стена уже почти нагнала меня, почти поравнялась с тем балконным закутком, который я счёл подходящим укрытием.
Распрямившись, точно сорванная пружина, я дёрнулся к разбухшим в своих пазах гнилым ставням и, пользуясь инерцией рваного движения, высадил их одним ударом локтя. Старое дерево ответило сдавленным хрустом – и скорее расползлось, нежели разлетелось, но этого было достаточно, чтобы грохот ливня заполонил собой весь коридор, а тело моё, как из ведра, окатило потоком ледяной воды. Желая развить успех, я ударил упрямую деревяшку снова, на этот раз основанием ладони, и конструкция таки не выдержала: с жалобным треском разломившись поперёк, целая панель балконных ставен вывалилась наружу, открыв дорогу беснующемуся от собственной безнаказанности ливню.
И в ту же секунду незримое, похожее на ощетинившуюся дубинами, граблями и молотам серую кляксу призрачное естество настигло меня, зашлось воем триумфа… И тут же мучительно выдохнуло сотней раздутых от речной воды и обессиленных голодом глоток. Тяжёлый стон прокатился по полу в обоих направлениях, запрыгнул в каждую дверь и отдался на улице зловещим эхом…
Бешеные удары дождя трепали проносящиеся мимо иллюзорные очертания, растворяли их, словно те были сделаны из бумаги, и отгоняли прочь от моего укромного уголка. А я, захлёбываясь и пряча фонарь, всё никак не мог отвести взгляда от проносящейся мимо бесформенной стены. Оттуда, из самой её сердцевины – я готов был поклясться – в мою сторону тянулись множества бледных рук с распухшими и содранными пальцами, с изъеденными, оголёнными костями и страшными переломами, какие мог нанести человеку только другой представитель этого жестокого вида. Алчущие, цепкие лапы проносились мимо, но каждая последующая была ближе, чем предыдущая – и, подбираясь почти к самому моему лицу, они расплывались в потоках хлещущей из окна воды. Кривые пальцы не одёргивались – они так и тянулись к моему горлу, неестественно вытягиваясь, но никак не могли нащупать его, не могли сохранить свою форму и достаточную плотность… Я чувствовал только их холод. Мертвенный, опустошающий холод раскопанной братской могилы.
Я зажмурился так крепко, как только мог, и, втянув ртом каскад крохотных ледяных капель, постарался задержать дыхание. На то, чтоб закрыть уши, сил и возможностей уже не оставалось: одна рука моя по-прежнему заканчивалась фонариком – он будто бы прирос к коже и, теряя заряд, озарял кошмарное действо частыми всполохами света – тогда как другая оказалась плотно прижата к стене. Освободить её – значило хоть на миллиметр, но податься в сторону воющего потока, а подобных глупостей я совершать не планировал. Даже более того: я продолжал давить всей массой тела на запертую руку, надеясь если не вывалиться на улицу из проклятой западни, то хотя бы выиграть как можно большее расстояние под защитой у дробящихся дождевых капель.
«Она поплатится!», – пропитанный абсолютной ненавистью вскрик загремел над самой моей головой, оставив после себя пронзительный звон в ушах.
«Они все заплатят!»
«Все они!»
«Мои маленькие сёстры могли быть живы!»
Рой гневных голосов теперь обращался как будто бы лично ко мне: он довлел незримой плитой, вминал в настил балконного пола и требовал чего-то, звал, сыпал бессмысленными угрозами… А потом вдруг рассыпался, затих, растворился в грохоте ливневого потока, оставив после себя одно только эхо, размеренно носящееся от стены к стене: «Она здесь! Она меня видит!».
Разобрав эти слова, я тут же вжал голову в плечи – насколько это ещё было возможно – и окинул коридор по сторонам от себя долгим внимательным взглядом. Конечно же, бьющая моросью вода мешала разглядеть что-либо дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, но я всё равно не сдавался. И просидел так ещё с десяток минут, точно цыплёнок, отбившийся от основного выводка.
- Ну почему именно я… – ворчливое бормотание как будто бы прибавило мне чуточку сил. Опираясь на звук собственного голоса, я заставил все механизмы тела, работающие вхолостую, вновь возвращаться к основным обязанностям. – Почему я?! За что, будь оно проклято?! Не я ведь разорил вашу деревню! Не я! И не семья Сагара! Так какого же…
Втянув на вдохе слишком много дождевой воды, я поперхнулся, и уже так, давясь проклятиями и кашлем, постепенно оторвался от хрупкой балконной стены. Вернулся в коридор, бросая сердитые взгляды и продумывая детали обратного прыжка при первых же признаках опасности. Однако внутренности особняка казались обманчиво тихими и спокойными. Недвижимым монолитом, который не мог играть дурацких игр с сознанием и судьбой бродящих внутри него гостей.
- Можешь не прикидываться, – нервозно сообщил я, толком ни к кому не обращаясь. – Мне хорошо известны все эти трюки… со стенами… и… звуками. Больше меня не обманешь. Я найду Юми. Обязательно найду!
С этими словами я, давая бой собственному страху и постепенно разбухающему от нагрузки колену, двинулся дальше по коридору. И тот, как по мановению волшебной палочки, закончился почти сразу же, стоило мне набрать хоть какое-то подобие скорости.
Уже близко. Совсем близко… Опираясь на ту карту здания, что выстраивало моё воображение, я пришёл к единственному выводу: мою подругу по несчастью должны были уволочь в это крыло. В одну из хозяйских спален, если довериться простейшей логике. Именно с ними должна была быть сопряжена та комната с кимоно и… безобразной обитательницей. А я с трудом представлял себе сцену, в которой чёртово привидение тащило мою Юми волоком по местным коридорам, относя её как можно дальше от начальной точки.
Да, я так и подумал – «Моя Юми». Как если бы не искреннее чувство, то уж чудесное спасение обязательно сделало бы девушку моей собственностью. Чем-то, что принадлежит мне по праву. И этот эгоистичный, глупый помысел, надо сказать, воодушевлял сильнее, чем что бы то ни было ещё.
Сердце гулко металось под самым горлом, с каждым новым ударом разнося по телу болезненные спазмы. Оно работало на износ: разрывалось от ужаса и в то же время подпитывало меня новыми силами, терзалось противоположными – и подчас взаимоисключающими – чувствами, то заставляя меня вспомнить о маленьких сестричках, то вдруг замирая от тревоги перед тем, что я мог никогда больше не встретить Юми.
Раскат грома сотряс постройку от потолка до пола, и в этом кошмарном грохоте вдруг раздался негромкий скрип кресла-качалки, того самого, что занимало область пристройки над внутренним двором. Оборачиваться на звук я не стал – просто поспешил как можно скорее покинуть негостеприимный перекрёсток. Но всего пару метров спустя вокруг меня начала скапливаться нетронутая, первозданная тишина: она, казалось, имела своё физическое проявление в этом ответвлении пути, была тёплой и влажной, точно воды тропического болота, и точно так же затягивала в себя, заставляла увязнуть в спокойствии истинного беззвучия.
Ступая словно по рассыпанному войлоку – не было слышно ни звука шагов, ни скрипа половиц – я вскоре поравнялся со следами своего недавнего присутствия: пробитая в стене дыра по-прежнему щерилась на меня кривыми обломками бамбуковых реек, но за ними, на удивление, нельзя было различить уже ничего, кроме довлеющей темноты. Приближаться к провалу я не решился, просто обошёл его по противоположной стороне коридора и обернулся через плечо всего на долю секунды – чтобы убедиться, что разверстая пасть смолисто-чёрной дыры не выплюнет вдогонку какую-нибудь погань… Но и этого сиюминутного отвлечения было достаточно: вновь обратив внимание на коридор перед собой, я попросту не узнал его. От бамбуковых щитов не осталось и следа: по сторонам от меня тянулись самые обыкновенные стены с традиционными дверями, слуховыми оконцами у самого потолка и небольшими ковриками для прислуги. Вероятно, так выглядело крыло в первоначальном варианте – до того, как верхушка Дома озаботилась собственной безопасностью настолько, чтобы полностью зашить коридор сплошным деревянным щитом, в котором любая дверь запросто становилась секретной.
Проклятье… Я снова попался в ту же ловушку: особняк играл со своей жертвой в причудливую игру, смешивая прошлое и настоящее так, будто их разделяли не дни даже, а жалкие мгновения.
Надеясь, что новый виток вокруг оси вернёт всё на свои места, я попробовал крутнуться на месте – да так и замер, парализованный, всего на половине оборота. Позади меня – на самой границе даруемого фонариком пламенеющего конуса, в той хрупкой прослойке, что уже не была светом, но ещё не являлась тьмой – восставал от пола до самого потолка незримый, сотканный из самого воздуха силуэт. Он не казался ни высоким, ни широким, однако занимал собой весь прямоугольник коридора, каждый его миллиметр, и как будто бы становился всё ближе. Надвигался на меня, с каждым мигом попирая доступное мне освещённое пространство и отталкивая границу меж ночью и фальшивым днём всё ближе ко мне. Причудливое зрелище завораживало своей противоестественностью, и я невольно засмотрелся на то, как преломляется луч фонаря, становясь все слабее и меньше, теряя вместе с расстоянием свою первоначальную силу… Казалось, ещё немного, ещё чуть ближе – и я смогу, наконец, различить отдельные детали приближающейся фигуры. Рассмотреть её как следует. И узнать, к чему была привязана эта пара двух тёмных глаз, что взирала на меня, как могло показаться, из самых глубин кромешной бездны…
«Она здесь! Онаменя видит!», – эти слова вновь зазвучали в моей голове, но на этот раз куда громче и агрессивнее, чем прежде: заставляя вспомнить последние вопли давно умерших людей, моё подсознание буквально принуждало меня к действию.
Я не знал, что будет, если отвести фонарь в сторону. Был ли он моим щитом, или наоборот – служил светлой тропинкой, по которой двигался неразличимый фантом… Убедиться можно было единственным путём: собрав волю в кулак, я изо всех сил оттолкнулся ногами от пола – и совершенно беззвучно, словно посреди вакуума, скакнул назад. Приземляться пришлось на здоровую ногу – от усталости нагрузка казалась непомерной, но утруждать травмированное колено было б ещё страшнее – и в таком положении, теряя равновесие, я крутнулся на месте в едином перепуганном порыве.
Впрочем, далеко убежать я не успел: всего через несколько метров впереди показалось пятно желтоватого света – огонёк свечей, проникающий сквозь щель в полуприкрытой двери. Совсем как там. С противоположной стороны. В сопряжённой комнате изуродованной госпожи.
Не оборачиваясь – хотя, буду откровенен, это стоило мне уймы сожжённых впустую нервных клеток – я похромал вперёд и, минуя тёмные провалы соседних проходов, вскоре добрался до нужной комнаты. Очевидно, это была главная господская спальня – помещение в самом конце коридора, отделённое двумя рядами укреплённых по сторонам тяжёлых штор, вывешенных на европейский манер.
В горле у меня окончательно пересохло: слюна если и скапливалась на языке, то проходила дальше в горло колючим комком, как будто бы вовсе лишённым влаги. И, несмотря на то, что сзади меня могло подгонять неведомое существо – я невольно замедлил шаг. Достиг украшенного старыми картинами и декоративными стойками тупика в тяжёлом молчании, с какой-то торжественной, чинной неторопливостью. Потому что иначе было нельзя. Потому что так было необходимо.
Поравнявшись с приоткрытой дверью, я уже готов был прильнуть к ней, толкнуть створку прочь от себя или же вовсе рвануть в сторону, выламывая из хрупких пазов… Но не смог. Не нашёл в себе воли даже для того, чтобы приблизиться – и каждый раз, когда тело моё механически двигалось вперёд, та тонкая, маленькая щель, что отделяла меня от сакральных палат – жилища хозяйки Дома – становилась всё тоньше… И свет из-за неё мерк тем быстрее, чем активнее я пытался осветить хоть что-нибудь своим мерцающим фонарём.
В конце концов, я сдался. Склонил голову. Опустил руки. И только тогда, ощутив, как холодит пустота в самом центре груди, вдруг услышал звон крохотного поминального колокольчика. Он доносился прямо из-за двери, из этой слабо освещённой спальни.
Встрепенувшись, я попробовал снова заглянуть в щель – на этот раз без фонаря, без злой ретивости – и с невероятным трудом смог разглядеть там… Роскошное ложе, высокую европейскую кровать с балдахинами и отделкой золотом, вокруг которой, расплываясь маревом подобно воздуху над открытым огнём, сгрудились бесформенные тени с посохами и треугольными широкими шляпами. То ли это была целая группа священнослужителей, то ли единственный образ, просто растянутый во времени, сомнений не оставалось: здесь проводили поминальную службу. По кому-то, кого я никак не мог разглядеть. Пока сам того не захотел. Пока не согласился принять и без того очевидный факт: на богатом ложе, с руками, скрещенными на животе, с отрезом белой ткани на лице лежала моя Юми. Её одежда была перепачкана кровью, деревянной стружкой и пылью, а свисающие по стороне кровати волосы доставали до самого пола… Но всё равно в хрупком тельце осталась прежняя стать, знакомое изящество и явно узнаваемые черты.
Это была она. Сагара Юми. Проклятый дом убил её, сломал – и теперь разыгрывал для меня сцены из своего ущербного прошлого. Кого здесь хоронила старуха-хозяйка? Дочь? Внучку? Для меня это не имело никакого значения!.. Вообще никакого!
Давясь сухими слезами, я сполз на колени и закрыл лицо грязными ладонями. Всё было зря. С самого начала. Вся борьба, все попытки что-либо исправить… Долина была мертва целые десятилетия – и терпеть присутствие живых она явно не собиралась…
Я всхлипнул. Громко, надрывно, не заботясь уже ни о чём – однако звук этот растворился в пустоте. Его словно и не было вовсе, но в то же время, в ту же секунду вместо него раздался странный хриплый смешок – какое-то злое шипение, пропитанное нотками жестокого торжества.
Подавившись вдохом, я начал медленно поднимать взгляд на дверь… И разглядел по сторонам от светлой щели ряды длинных костлявых пальцев, огибающих косяк и раму подобно лапам огромного, но невероятно тощего паука. А прямо над моей головой, у самого дверного проёма, плавала из стороны в сторону ширма маслянистых волос цвета чёрного пламени.
Она пришла… Пришла посмотреть на церемонию. Явилась упиваться чужим горем. Но не моим, нет… И не смертью Юми. Но чем-то другим. Другой утратой.
Зачем-то следуя взглядом по блестящему полотну её волос, я, задыхаясь и почти теряя сознание от недостатка воздуха, вдруг ощутил на себе тяжёлое бремя чьего-то уничижающего внимания. И восторженный, скрипучий смех над моей головой вдруг сменился иным звуком – растянутым до самой бесконечности шипящим воплем презрения и ненависти…
На мгновение я увидел её – нет, их лицо прямо перед собой… И с головой окунулся в целый океан аккумулированной, чистой злобы, струившейся сквозь десятилетия, оставившей след в камне, в воде, в каждой крупице земли и каждом листочке внутреннего двора проклятого особняка.
Две жизни в одной. Трагедия. Триумф. Страх и смерть. Всё в едином целом!..
Втянув разом полные лёгкие воздуха, я закричал изо всех сил, издал вой такой силы, что окружающая иллюзия просто не выдержала: давящая тишина держалась изо всех сил, но стенки её треснули, точно старое зеркало, с хрустом разошлись – и я вдруг провалился обратно в своё шумное время и пространство, рухнул в грохот дождя и скрип древних стен, услышал себя, свой голос и равномерный перестук крови в ушах… А вместе с этим – звук быстро приближающихся шагов.
Вся немыслимая, противоестественная пелена вдруг отпрянула, скрылась в темноте, точно воды отступающего моря, оставив меня один на один с простецкой реальностью, лишённой каких-либо изысков. Наша с Мэй история повторялась, только на этот раз мы с тётей поменялись местами: брошенная, оставленная позади без света и надежд на спасение, она явно пребывала в чернейшем отчаянии и готова была идти до конца.
Я быстро осмотрел фонарь: в сложившейся ситуации его лучше было бы выключить и постараться избежать встречи с Мэй, но тот работал на механической силе и, будучи заведённым, расходовал вложенный ресурс от начала и до конца. Кнопок выключения на металлическом корпусе не было. Разочарованно скрипнув зубами, я попробовал было спрятать фонарик в рукав, прикрыть ладонью и упереть себе в живот – но всё было тщетно. Пятно жёлтого света выдавало меня в любом случае, а сами прикладываемые усилия лишь побуждали Мэй двигаться ещё быстрее. Она тоже устала, была истощена стрессами и пережитым ужасом – но сохранила куда больше энергии, чем я, и, кроме того, оставалась невредимой. Исхода этого столкновения предугадать не мог никто.
Звук шагов становился всё ближе, промежутки меж ударами каблуков о доски пола – короче, а я, растерявшись, не мог даже сдвинуться с места: раздирающее на части желание спрятаться, сбежать, скрыться прочь из этого тесного коридора наталкивалось на непреодолимое препятствие: я просто не мог оставить здесь Юми… В этой проклятой каморке, в окружении призраков и всей кошмарной памяти целой деревни! Нет… Это было… выше меня…
Криво усмехаясь собственному глупому упрямству, я встал во весь рост и, расставив ноги на ширине плеч, обеими руками прижал к груди коробочку механического фонаря.
- Отдай, - угрожающе прошипела Мэй из темноты перед самым моим носом. Она не собиралась отступать. Не сбавляла шаг. Но и я не был готов просто сдать свои позиции...
Темнота, разделявшая нас, расступилась – на самом деле, тётя просто вошла в очерченное светом пространство в метре от меня, но вся жизнь теперь воспринималась мною несколько иначе… Ведь именно теперь всё должно было решиться по-настоящему.
По ладоням моим прошла разрушающая дрожь…
Оказавшись в пятне электрического света, Мэй замерла на секунду. И взгляды наши встретились…
Признаться, я никогда не верил, что эмоции могут говорить яснее слов, что одним взором можно донести так много – и что одним намерением запросто можно сломить, сокрушить изнутри… И… Ямато Мэй, глядя на меня, уничижала. Выжигала. Ранила. Но уже не той полубезумной яростью, что была прежде, не слепым упрямым вызовом… Чем-то иным. Сожалением?.. Болезненным осознанием того, насколько происходящее с нами было безумным и бессмысленным? Или, быть может…
В этих глубоких тёмных глазах, в их неровных бликах и игре зловещих теней мне померещились слёзы. Не в виде солоноватой воды, но залегающие куда глубже, таящие самую искреннюю грусть.
Неожиданно сделав ещё шаг, Мэй одними губами произнесла «прости» и одновременно с этим выбросила вперёд правую руку с зажатым в кулаке плоским предметом. Нож?.. Или всё-таки кинжал?.. Я тщетно пытался разглядеть его как следует, когда ржавое, но всё ещё острое лезвие с треском разорвало мою куртку в боку. Я не успел испугаться или изумиться – просто раскрыл рот в замешательстве… и, покачнувшись, всем весом рухнул назад. В разверзшую пасть черноту.
Это сообщество прогнило насквозь. Оно сломалось. Давным-давно. Но продолжало работать. Делать вид, что всё в порядке. Что жизнь идёт своим чередом… Что приносить в жертву невинных детей – это обыденность, правда жизни, от которой не скрыться. Ведь именно это насыщает воды реки рыбой, а окружающие земли – благодатью. Именно это способствует снисхождению речного бога, взбешённого наглостью людей так, как никогда не было прежде… Из-за плотины. Из-за этой проклятой стены, вставшей поперёк его владений, обуздавшей его бурную дочь, убившей её безумные течения… Никогда прежде нам не приходилось выживать и бороться за будущее.
До сих пор.
Безрыбье, болезни и голод у подножья холма. Столы, забитые яствами – на его вершине. Дикие песнопения за высокими стенами. Гневные возгласы у самой воды. Мы так долго уповали на гневное речное божество, что разучились жить без благоволения свыше… Казалось, потребуется совсем немного времени, чтобы слаженная система просто надломилась. Чтобы резьба терпения слетела. Но тогда… В самый чёрный час, под небесным сводом, полным слепых звёзд, в деревне раздался плач новорождённых сестёр. Двух в одной и одной в двух. Отражённых зеркально девочек. Впервые за долгие годы.
История завершила один оборот. И начала следующий.
Великий Дом не мог оставить такое событие без внимания. Хозяйка не могла. Она открыла склеп. Снова. Сняла печати. И голоса из-под земли зазвучали вновь. Сильнее, чем когда-либо. Громче, чем в самых страшных ночных кошмарах. Как будто бы сама река говорила с нами из подземных водоёмов, обещая богатый улов, суля неизмеримое счастье и тысячи удач. Нужно было только хранить древние обеты. И воплощать их в жизнь. Как сотни, тысячи лет назад… Только тогда река могла защитить нас от окружающего мира. От грядущей войны, от медленно подкрадывающейся голодной смерти и других ужасов, которые, несомненно, ждали где-то там, за границами восприятия.
Мы доверили свои жизни Дому Нагато. Как было всегда.
С той поры двуединые девочки появлялись в каждом новом поколении: стоило одной святой жрице отступить от своих обязанностей, как на её месте незамедлительно появлялась следующая… Одна за другой. Непрерывным потоком, подобно водам священной реки…
И пусть не всем это приходилось по душе, но указанную свыше судьбу никто не смел отрицать вслух: слишком велико было почтение перед всеведущим речным духом и силён страх по отношению к владыкам древнего Дома.
Казалось, новое кольцо спирали должно было длиться ещё не одно столетие, как вдруг… Случилось непредвиденное…
Я резко распахнул глаза, вонзив взгляд в сплошную черноту, и шумно втянул воздух ртом и ноздрями одновременно. Тело само собой дёрнулось вперёд и вверх, словно стремясь вырваться из ловчих сетей склизкого ночного кошмара, но не смогло даже оторваться от пола.
Пелена забытья развеялась почти моментально, и я, ужаснувшись картинам из собственных воспоминаний, принялся шарить по левому боку трясущимися ладонями. Нет, мне не показалось: нож действительно пропорол куртку, оставив после себя уродливую дыру, но в плоть не вошёл – только чиркнул слегка по коже. И, хотя сама по себе царапина от ржавой режущей кромки казалась весьма опасным стечением обстоятельств – но я всё-таки был жив, дышал и двигался, а не прислушивался к бульканью собственной крови, сочащейся из рваной раны в теле.
Мэй!.. Как она вообще могла… Зачем соврала мне, что её кинжал похитили?.. О чём думала?!
О своих дочерях… Нет, я не имел права обвинять женщину – ведь сам ещё совсем недавно поступил с ней почти так же, оставив на верную гибель в темноте. И ради чего?.. Ради тщетной попытки спасения новой знакомой? Той, с которой не был знаком и суток?
Мы с тётей стоили друг друга.
Негромко постанывая от боли в саднённом затылке, я приподнялся на локтях. Прислушался к собственным ощущениям – в основном весьма малоприятным – и лишь после небольшой паузы всё-таки попробовал подняться на ноги. Вокруг была только чернота, слегка разбавленная скрипом исполинской конструкции особняка, и какая-то странная, неприятная пустота: не видя и не ощущая ничего перед собой, я двигался как в вакууме, с детской неуклюжестью – то простирая руки вперёд, то вдруг пытаясь отыскать ими малейшую точку опоры…
Но сильнее всего настораживала тишина. Не отсутствие звуков из той галлюцинации, что посетила меня при входе в это левое крыло – о нет, скрипов и шорохов было в достатке – а сама по себе возможность слышать всё, что происходило вокруг.
Как если бы разом не стало давящего шумового фона, застилавшего собой всё остальное. Ну конечно – голодный, непрекращающийся грохот ливня. Он исчез. А значит, на улице вновь стало небезопасно, и если тётя Мэй надумала бы пройтись по деревне…
Я должен был найти её. Отыскать любой ценой – и не для того, чтобы спасти от чего-либо, хотя и поэтому тоже, не для очередных разборок или драк за фонарь… Нам просто нужно было поговорить. Взвешенно, спокойно, по-человечески.
Как будто бы мало мы разговаривали до этого – с нулевым результатом, да. Пусть так… Я всё равно не собирался оставаться в стороне!.. И без того довольно было беспричинных потерь.