Глава 19. Бегство

— Афанасич! Приехал? — радостно встретил Прокопыч, — Как у тебя дела с техническими условиями? А то ребята ждут, план горит.
— Прокопыч! Меня полтора месяца не было. Из командировки в командировку. А ребята все ждут. Чего ждут? У моря погоды?
— Плохо работаешь, Афанасич. Делаю вам замечание, — перешел на официальный тон «начальник». Все во мне всколыхнулось. «Надо же, Чебурашка неблагодарная», — только успел подумать.
— Кому замечание? За что? — спросил неожиданно вошедший Бродский.
— Зарецкому. За срыв плана по разработке ТУ, — скороговоркой ответил Гурьев.
— Какие ТУ, Станислав? Это же не срочно. План, если надо, скорректируем. Тем более, Зарецкому по ходатайствам Пензина и Данилова объявлена благодарность и выделена премия. Замечание отменяю. Зайди ко мне через полчаса... Анатолий, пойдем к Дорофееву. Он ждет, — пригласил Бродский.
Выходя из комнаты, услышал бодрый голос Прокопыча:
— Афанасич, с тебя причитается.
Я не ответил.

Войдя в кабинет Шабарова, неожиданно увидел сидящего в его кресле Дорофеева.
— Здравствуйте, Борис Аркадьевич, — поприветствовал бывшего шефа, которого знал еще по полигону. Из чувства солидарности, он вынужден был уйти вместе с Садовским. Говорили, что Дорофеев устроился на работу в КБ Бармина. Несколько раз он действительно попадался нам с Кузнецовым, но то уже был другой Дорофеев. Какой-то потерянный, сникший, явно не на своем месте.
— Здравствуйте, Зарецкий. Бродский сказал, что в Харькове возникли какие-то проблемы. Хотелось бы узнать все из первоисточника.
— Оперативно сработали, Борис Аркадьевич. А то пришлось бы ехать в ваше КБ. Проблема именно в управлении арматурой наземных систем. Харьков отказывается управлять всем этим при наших проверках. Требуется решение на высшем уровне. А где Евгений Васильевич? — спросил Дорофеева, давая понять, что для постороннего сказал достаточно.
Меж тем обратил внимание, что Бродский и Дорофеев смотрят на меня с улыбкой.
— Да я вроде здесь работаю, Анатолий, а не у Бармина. А Евгений Васильевич в своем новом кабинете, — сказал Дорофеев.
— Анатолий просто не в курсе. Он два месяца в командировках, — засуетился Бродский, — Борис Аркадьевич снова руководит нашим комплексом. Так что продолжай, — обратился он ко мне.
Что ж, хорошая новость. С Дорофеевым я чувствовал себя уютно. И хотя Шабаров относился ко мне доброжелательно, общение с ним всегда заставляло напрягаться.
Мы быстро обсудили наши проблемы и наметили пути их решения. Я тут же получил задание разработать алгоритм управления проверками. Предстояла большая работа, в которой не было помощников, кроме Маркина и Солдатова. К тому же по вечерам я должен был еще и учиться в институте.
— Что ж, отправляйся в отпуск, Анатолий. Отдохни, пока мы решим оргвопросы, а с сентября приступай к работе. Да и учебу не запускай. Пригодится, — напутствовал Дорофеев, когда высказал свои сомнения.

Накануне отпуска получил отпускные. Оказалось, за две недели командировки на полигон к моей зарплате начислили надбавку — сорок пять рублей. Не шутил и Данилов — по его ведомости мне выдали премию в таком же размере.
Только собрался отойти от кассы, попросили расписаться еще в одной ведомости. Похоже, за премию от Пензина, о которой говорил Бродский. Едва расписался, документ выхватили из рук. Успел лишь заметить, что Гурьеву за эту работу причиталось аж пятьдесят рублей, а Мазо — все семьдесят. Жаль, не удалось узнать размер премии Бродского, но теперь стало очевидным, зачем он тогда пригласил к себе Гурьева — явно, чтобы разделить коврижки, случайно попавшие в их руки.
Мне же за разработку оборудования выдали целых тридцать рублей. Убирая в карман свои огромные деньжищи, вспомнил, как Кузнецов наглядно демонстрировал принцип дележа подобных целевых премий:
— Вот она премия, — показал он листок бумаги, — Это начальнику отдела, — отбросил половинку листа, разорванного пополам, — Это начальнику сектора, — отбросил четвертушку, оторванную от второй половинки, — А это всем остальным, — разорвал в мелкие клочки оставшуюся четвертушку условной премии.
Я рассмеялся и тут же вычислил размер премии Бродского за мою единственную работу в КБ, которая, наконец, воплощена в металле и готова к применению.
Пересчитав мою добычу, Татьяна решила, наконец, воплотить давнюю мечту — купить зимние сапоги. Ее старенькие «Аляски» уже давно «просили каши».
— Зимние надо покупать сейчас. Осенью уже не достать, — пояснила она, совершенно темному в подобных делах житейских.
Целую неделю мы обивали пороги обувных отделов многочисленных магазинов Москвы. Увы. Полки были забиты безликой отечественной продукцией низкого качества.
И, наконец, свершилось! У входа в Серпуховской универмаг толпилась громадная очередь — «выбросили» австрийские сапожки! Часа через два мы добрались до входа на лестничную клетку универмага. Еще часа три мы двигались по ней, отсчитывая этаж за этажом. И вот впереди долгожданная цель — еще один этаж, и мы попадем в заветный обувной отдел. И вдруг — о, ужас! — пронесся слух, что сапоги кончаются. Очередь заволновалась. Началась давка.
Два милиционера у входа в отдел были мгновенно сметены потерявшими терпение очередниками, отстоявшими полдня и рискующими остаться без ничего. Нас же начала подпирать толпа, рвущаяся снизу. Вдвоем с соседом по очереди мы, взявшись за руки, создали пробку, не давая проникнуть людям, которые в очереди были сзади нас.
— Пойду контролировать очередь вместо милиции, — вдруг сказала Татьяна и рванула вверх.
— Таня! Вернись! Раздавят ни за что! — крикнул ей, но она меня, похоже, уже не слышала. Да и народу вверху стало гораздо меньше, чем около нашей пробки.
Громко возмущаясь, на лестницу вернулись помятые толпой милиционеры.
— Прекратите свалку! — крикнул один из них, — Иначе отдел закроем!
Угроза подействовала. Напор, который мы уже едва сдерживали, ослабел. Очередь шумела, но перестала слишком яростно рваться к заветной цели.
Через полчаса мимо меня, закрывшись коробкой с сапогами, проскочила Татьяна, подав сигнал «следуй за мной». С радостью ринулся за ней.
— Фу-у-х! Достали! Последние! — бурно восторгалась жена, когда догнал ее почти у выхода из универмага, — Представляешь, стою у входа, контролирую. Смотрю, продавщица вынесла несколько коробок. Все, говорит, последние. А тут начали запускать очередную партию. Идите и вы, говорит мне милиционер, а то останетесь ни с чем. Ну, я рванула. Еле успела схватить последнюю коробку. Смотрю — сороковой размер. Надо же, какая досада. А потом смотрю, все мечутся и меняются коробками. Подходит женщина. У вас не сороковой, спрашивает. А у вас, спрашиваю, какой. Тридцать восьмой. Ну, все, Толяша, мы с сапогами, — от души радовалась Таня.

Разыскивая сапоги, мы не забывали и о просьбе родителей купить им пылесос. Странно, но в Харькове их почему-то давно не было в продаже. И мне захотелось подарить родителям современный пылесос, марки «Тайфун». Но, как часто бывает, когда что-то ищешь, именно этой вещи в данный момент нет в продаже. В конце концов, пришлось купить пылесос предыдущей модели. Он, конечно, был менее эффектным, но зато более прочным, поскольку в нем еще почти не применялись пластмассовые детали.
В день отъезда неожиданно позвонила Нина Панина. Мне показалось, она была обеспокоена.
— Толик, ты можешь к нам приехать? — взволнованно спросила она.
— Нина, мы сегодня в Харьков уезжаем, в отпуск. А что случилось? — забеспокоился, предположив, что Борису вдруг стало плохо.
— Да представляешь, Боря запил. Ему нельзя ни капли, а он стал пить запоями.
— Да ты что? — удивился я.
— А тут еще Шурик из Кораблино приехал. Так эти двое напились, а потом поехали на машине кататься. Как Шурик за рулем оказался, не представляю. У него даже прав нет. В общем, разбили машину. Хорошо, сами целы. А Борису и горя мало. Говорит, не потребуется она мне больше, — всхлипнула Нина, — Думала, может, ты на него повлияешь. Он тебя слушает.
— Нина, а где он сейчас?
— Да кто ж его знает. Вечером заявится. Вот только не знаю, трезвый или пьяный.
— Нина, я позвоню перед отъездом. Поговорю с ним. А приеду из Харькова, непременно заеду, — пообещал ей.
Вечером поговорил с братом.
— Да что ты ее слушаешь, Толик, — возмутился Борис, — Нашла пьяницу. Ты же видел, я всегда могу остановиться, когда захочу.
— Видел. Боря, а что с машиной? Как это получилось?
— Да Шурику захотелось покататься. Сказал, умеет водить машину. Оказалось, первый раз сел за руль. Ничего с машиной. Ерунда.
— Боря, что матери передать? Я завтра буду в Харькове.
— Передай привет. О моих художествах ни слова. Зачем ее огорчать, — попросил брат. Если бы знал, что это наш последний разговор. А мы простились, как ни в чем ни бывало, даже не догадываясь, что навсегда.

Харьков встретил прекрасной погодой. Из всех летних месяцев с детства обожаю август — время, когда уставшее за лето солнце уже не обжигает, а греет ласково, да и в садах уже давно есть, чем полакомиться. А еще этот последний месяц лета нравился тем, что много лет подряд с каждым днем приближал окончание деревенской «ссылки». И неважно, что впереди маячил новый учебный год — в городе ждала моя миленькая подружка.
Нас встретили, как дорогих гостей — всем коллективом. На вокзал приехали даже Сашка с Тамарой и тетя Клава московская. Наша пятилетняя Светланка снова оказалась в центре внимания. Своей детской непосредственностью она, казалось, заставила всех забыть о былой конфронтации.
Только надолго ли эта идиллия? Я внимательно наблюдал за поведением дочери и постоянно замечал, что ребенок тоже ощущал нечто, что не давало мне расслабиться, почувствовать прежний уют родного дома. Светланка с удовольствием общалась со всеми, но всегда умолкала, едва появлялась бабушка.
Везде, где можно, она старалась обойти ее стороной. На ее вопросы дочь отвечала быстро, четко, но односложно и тут же старалась поскорее скрыться — спрятаться за меня, за Таню, за дедушку, а то и просто потихоньку уйти в другую комнату. И все это без всякой видимой причины, на уровне детской интуиции.
А мама, казалось, смирилась с неизбежным и заняла сдержанную позицию. Она молча делала свои дела, внимательно слушала наши разговоры, очень редко о чем-то спрашивала и совсем не вступала ни в какие дискуссии. Зная характер матери, я сомневался, что она сможет целых три недели удерживать подобный нейтралитет. Любая оплошность, неважно, моя или жены, а то и просто не к месту сказанное кем-то из нас слово, могли легко спровоцировать конфликт.
Мать умела превращать заурядный бытовой разговор в жаркий спор. А поддавшийся на провокацию оппонент тут же становился ее непримиримым врагом, часто не догадываясь об этом до самого финала спора. Редкий дар.
А Татьяна? Ее взрывной характер и несдержанность в поступках и выражениях были тем сухим порохом, который мог легко воспламениться от малейшей искры, вовремя поднесенной так и не смирившейся с моей женитьбой матерью.
Я же всеми силами старался предотвратить возможный взрыв, сокращая до минимума неизбежные контакты дорогих мне женщин. Я тщательно следил за их разговорами и вовремя «гасил искры» или «подмачивал порох», не допуская разрушительного развития событий.
— Толик, что-то молочка захотелось, — как-то раз поделилась Таня, — Тут у вас рядом палатка есть. Давай сходим, купим, — предложила она.
— А кто его пить будет? — мгновенно подключилась мать, услышав предложение невестки даже из кухни.
— Как кто? — удивилась Таня, ничего не знавшая о давнем неприятии молока в нашей семье, — Все будут. Можно сварить что-нибудь молочное.
— Никто не будет. Надо тебе, вари, но только себе.
— Как это никто? — не поняла жена, — Да мы втроем за день трехлитровый бидон выпиваем. А здесь столько народу, что и пятилитрового будет мало.
— Кто это втроем? Толик молоко терпеть не может, а ты этого даже не знаешь, — начала раздраженно «искрить» мать.
— Еще как пьет! Толик, скажи маме, а то она мне не верит, — сыпанула горсть пороха невестка, задетая за живое, — Скажи! Скажи! — энергично дернула она за руку.
— Может и пьет, если так заставлять, как ты. А вот любить, не любит. Что я своего сына не знаю? — уверенно выдала очередную порцию искр мать.
— А вот и не знаете. Ну, скажи! Что молчишь? — подсыпала еще порцию взрывчатки несправедливо обвиненная жена.
— Мама, дай бидон. Мы сходим. Кто захочет, тот и будет пить, — попробовал сгладить острые моменты опасного диспута по поводу такой мелочи, как покупка молока. Увы. Женщины так не считали.
— Вот видишь! — торжествовала мать, — Он с детства молоко не любит. Я же говорила. У него от молока желудок болит. А у вас вынужден пить.
— Никто его не заставляет! — начала выходить из себя жена, — Не маленький. Не нравилось бы, не пил. Любит он молоко.
— Значит, как женился, вкусы изменились. И не в лучшую сторону, — мощно заискрила мать, инициируя неизбежный взрыв.
— Меня в армии к молочному приучили, — ответил матери, незаметно дернув жену, чтобы замолчала. Она, наконец, поняла и не ответила на вызов, — Где бидон? — отвлек от словесной дуэли мать, которая тут же переключилась на поиски бидона, ставшего в нашей семье давным-давно ненужным.
Уф-ф-ф. Очередной конфликт, назревавший на пустом месте вовремя погашен. Сколько же их было за две недели. Не счесть.

Очень выручила тетя Клава московская. Вместе со всеми она встретила нас на вокзале. Они тут же заговорили с Таней, как старые знакомые. Не обошла она вниманием и Светланку. И дочь все еще помнила мою любимую тетушку, которую мы изредка навещали в ее московской квартире. Тут же с удовольствием уселась рядом с ней.
— Надо же. Ну, Клавдия. Околдовала она ее, что ли, — ворчала мать, которой явно не понравились такие отношения.
Она считала, что в ее конфронтации с нелюбимой невесткой сестра должна быть с ней заодно.
Тетушка жила на Салтовке. В тот первый день она заночевала у нас, чтобы не ехать домой, сначала в часы пик, а потом — поздним вечером. К тому же мы сказали, что прямо с утра отправимся в ее края — на водохранилище.
Этот август выдался на редкость сухим и теплым. А потому мои бледные москвички получили шанс немного загореть на южном солнышке у большой воды харьковского водохранилища. К нашему удивлению, тетушка решила составить нам компанию. И целую неделю мы купались и загорали вчетвером. За все эти дни она так и не попала в свою квартиру и ежедневно ездила вместе с нами через весь город на пляж, который располагался совсем недалеко от ее дома.
А по вечерам тетя Клава вместе со мной внимательно следила за матерью, которая хоть и видела нас лишь утром и вечером, но уже с трудом сдерживала эмоции. Вдвоем с тетушкой мы легко контролировали ситуацию, а потому первая неделя нашего отпуска прошла относительно спокойно.
В начале второй недели неожиданно заболел отец. Осмотревший его врач диагностировал банальную простуду. Но, выписанные им лекарства не помогали. Температура не снижалась. Отец чувствовал себя плохо. Начались проблемы с сердцем.
— Батя, что у тебя болит? — спросил у него, сообразив, что болезнь явно непохожа на простуду.
— Нога, — неожиданно ответил он. Оказалось, его беспокоила нога, в которой с войны остался неудаленный осколок.
Снова вызвали врача, который тут же установил, что действительно причина заболевания — старое ранение. Похоже, осколок сдвинулся и что-то повредил. Отца отвезли в госпиталь.
Через три дня его выписали. Чувствовал он себя неважно, но не хотел оставаться в госпитале, тем более, никакого лечения ему так и не назначили. Оставалось только ждать, как поведет себя осколок. А ждать можно было и дома.
К концу недели отец начал вставать с постели, но ходил осторожно, опираясь на костыль или на кого-нибудь из нас. Наконец, смогла взять «отпуск» тетя Клава, пообещав, что вернется дня через два.

Что произошло в тот злополучный вечер, так и осталось загадкой. Ни мама, ни Таня так и не вспомнили, как они оказались на кухне, после того как все легли спать. При этом каждая из них так и осталась при своем мнении, посчитав инициатором скандала не себя. Не вспомнили они даже причину спора, переросшего в роковой конфликт.
Когда подоспели мы с отцом, перед нами уже были две разъяренные фурии.
— Хватит с меня! Ни на минуту здесь не останусь! — крикнула, выходя из кухни, невестка.
— Скатертью дорожка! — крикнула ей вслед свекровь.
— Что случилось? Что вы не поделили? — спросил отец.
— Сына вашего, — резко ответила Таня отцу, — Собирайся, если поедешь, или оставайся с мамочкой, — раздраженно бросила мне.
— Что случилось? — спросил ее в свою очередь.
— Уезжаем. Останешься, можешь не возвращаться, — сходу выдвинула ультиматум решительно настроенная жена. Спорить было бесполезно. «Чтобы дело провалить, надо дело затянуть», — мелькнула спасительная мысль.
— Куда мы поедем? Светланка спит. Подождем до утра, а там решим, что делать, — предложил вполне разумное решение.
Но, похоже, жена уже приняла свое решение, которое считала единственно правильным. Эмоциональный стресс уже давно отключил разум. Что ж, теперь только сборы могли дать шанс изменить ситуацию. Могла закапризничать разбуженная дочь. Да, мало ли что
Увы. Мои надежды не оправдались. Сборы прошли стремительно. Светланка легко встала и без скандала оделась. Отпустить жену с дочерью одних в ночной город я не мог. Удержать до утра уже было невозможно.
Ни с кем не попрощавшись, вышли на улицу. Последнее, что видел, закрывая дверь — сидевшего за кухонным столом отца, горестно обхватившего обеими руками голову. Таким он и остался в моей памяти. Матери на кухне уже не было.
— Ну, и куда пойдем? — спросил жену, когда остановились у перехода, — К Сашке или к тете Клаве?
Еще теплилась надежда, что утро развеет ночные кошмары, и ситуация, возможно не сразу, но нормализуется. У брата было просторней, но тетя Клава была предпочтительней — мать прислушивалась к мнению старшей сестры. А это давало шанс.
— Едем на вокзал, пока транспорт ходит, — решительно заявила жена, — Я в этом Харькове не останусь.
— Где мы билеты достанем? Конец августа, — попробовал немного охладить ее пыл вполне разумными доводами.
— На перекладных поедем, только подальше от этого проклятого города, — всхлипнув, ответила Таня. Понял, что спорить с ней в таком ее состоянии просто опасно — она с легкостью пойдет и на разрыв наших отношений.

Как ни странно, без труда сели в первый же проходящий поезд. Казалось, город выталкивал беглецов, не препятствуя стремительному отъезду.
Уложили Светланку. Вскоре рядом с ней уснула обессиленная Татьяна. Она так ничего и не рассказала, как возник конфликт, вызвавший такие последствия.
Мне не спалось. Я смотрел на спящих жену и дочь и содрогался от одной лишь мысли, что пару часов назад мог их потерять, возможно, навсегда. И что дальше? Снова одиночество, от которого можно сойти с ума? А Валя-Валентина? Нет, нет и нет. Это уже спетая песня. Те двое суток счастья нам не вернуть никогда. Новые поиски? Что они дадут, если за все эти годы так и не встретил девушку, подобную моей любимой Людочке. Только она была для меня тем настоящим, ради чего стоило жить на свете, бороться и побеждать. Но, Людочки нет, и я даже не знаю, где теперь ее могилка. А наша Светланка? Ведь я просто обязан воспитать дочь так, как это сделал бы с Людочкой. Это мой ребенок. Мой. А его взбалмошная мать уже готова лишить нас обоих семейного счастья. Не сомневаюсь, что инициатором скандала была моя мать. Наивная, она думает, что мне будет лучше. Полный бред.
Конечно же, я не остался бы в Москве. Проклятый квартирный вопрос заставил бы вернуться в Харьков. А что дальше? Устраиваться на работу к Сергееву? Там меня знают, как представителя ГКБ ведущего объединения отрасли. Но, как специалист, вряд ли их заинтересую — не тот профиль. А моя учеба? Кому она нужна, кроме меня. Ведь у меня уже есть высшее образование, а для людей несведущих это все. Им важнее «поплавок», чем знания.
Да, мамочка, устроила ты мне веселенький отпуск. И это накануне предстоящего года напряженной работы и учебы. Спасибо.
Разумеется, ругал и себя за то, что не уследил за развитием событий. Но, не провожать же жену в туалет. Да и мать, если что задумала, сделает непременно. Не уследишь. Так что скандал был неизбежен.

— Что? Выгнали? — радостной улыбкой встретила теща, — Так и знала, что-нибудь учудишь, — уколола она Татьяну.
— Мама, иди в свою комнату. Без тебя тошно.
— А подарки? Мне хоть что-нибудь привезли? — быстро обшарила она взглядом наши разбросанные вещи.
— Какие подарки?! — взорвалась Таня, — Иди отсюда, не мешай.
Все. Отпуск кончился досрочно. На следующий день вышли на работу.
И завертелась карусель однообразных рабочих дней. Я быстро набросал схему пневмоиспытаний и день за днем, не поднимая головы, делал эскизы алгоритма управления процессами. Это была адская работа. Процессы ветвились после каждой управляющей команды. Я упорно двигался по главной ветви, оставляя «висящими» второстепенные. Лишь через месяц добрался до финиша.
Но, стоило вернуться к второстепенным ветвям, оказалось, они тоже имеют свойства ветвиться. Число непроработанных веток и веточек множилось с катастрофической быстротой. Мозги плавились от напряженной работы. Моя феноменальная память уже не справлялась с объемами перерабатываемой информации, а ее становилось все больше и больше.
Попробовал не запоминать, а записывать. Это резко замедлило работу, да и в записях вскоре уже трудно было разобраться. Стало ясно, что неверен сам принцип разработки алгоритмов сложных технических процессов. Но, нормативы и научно-техническая литература не предлагали ничего иного.
Четыре раза в неделю, за час до окончания рабочего дня, с сожалением бросал все и уезжал в институт на занятия. Домой возвращался за полчаса до полуночи. На проработку материалов лекций и выполнение заданий оставались лишь выходные.
Булева алгебра, теория множеств, теория вероятностей и прочие предметы, которые изучали первые полгода, казались такими далекими от моих проблем, с которыми столкнулся, разрабатывая алгоритмы. Обратившись на профильную кафедру института, лишь убедился, что эти проблемы всеобщие, а перспективные методы их преодоления пока в стадии разработки и использовать их в практической работе невозможно.
Своими трудностями поделился с Бродским. Глянув на горы изведенной миллиметровки, Эмиль Борисович ужаснулся:
— Это все ты сделал один?! Да ты с ума сошел, Анатолий!
— Пока нет, но уже на грани.
— Подключи кураторов. Для них это семечки.
— Пытался. Сказали, разработка не по их части, а вот готовый документ проверят с пристрастием.
— Слушай, а почему ты чертишь на миллиметровке? Это же закрытые материалы.
— Эмиль Борисович, я бы и десятой доли не сделал, если бы делал все, как положено.
Увы. Мои объяснения Бродский не принял. Зато к работе подключил группу Мухаммеда и нашу группу в полном составе. Мухаммед тут же организовал конвейер по изготовлению документа. И работа закипела. Я резал миллиметровку на куски, а мои помощники быстро переносили содержание кусков на страницы будущего документа.
Выполненные тушью на кальке страницы выглядели красиво, но представленная на них информация стала весьма трудной для восприятия. Дня через два бессмысленной работы меня вдруг осенило. Я решил отойти от требований стандарта и представить информацию по-иному. Когда сказал об этом Мухаммеду и Гурьеву, которые поняли лишь одно — всю выполненную работу придется начинать сначала, они готовы были уничтожить меня на месте.
Обе группы получили недельную передышку, а я снова взялся за миллиметровку. Всю неделю работал по двенадцать часов в сутки, запустив занятия в институте. Зато работать вдруг стало легко, а будущий документ уже казался простым, понятным и главное — полным: случайно оставить «висящей» хоть одну веточку процесса было попросту невозможно. Фактически тогда я предвосхитил появившийся гораздо позже метод постраничного представления сложных процессов.
Первый, кто понял суть моих нововведений — это Мухаммед. Вдвоем мы легко одолели Бродского, которому пришлось доказывать, почему мы должны отступить от требований стандартов. Труднее было с кураторами — те встали насмерть. В конце концов, решили, что харьковчанам документ представлять будем мы с Бродским.

Лишь через месяц после нашего бегства из Харькова на работу позвонил отец.
— Толя, что случилось? Почему вы уехали и молчите? Вы что не хотите с нами общаться? — спросил он, а я не знал, как ответить на его нелепые вопросы.
— Батя, как ты себя чувствуешь? Как нога? — спросил, чтобы не отвечать.
Он и так все понимал без моих ответов.
— Да как сказать. Рану почистили. Пока хожу по дому с палочкой. Сказали, если будет хуже, ногу отнимут. Придется на старости лет скакать на одной ноге, — огорчил отец. Да-а-а. Это ранение оказалось самым тяжелым из пяти его ранений.
— На ампутацию, — сказал еще на фронте полевой хирург, осмотрев рану.
— Не дамся, — тихо, но решительно ответил отец и попытался встать с носилок. Что было в выражении его лица после форсирования Днепра и тяжелых боев за плацдарм, который они захватили и удержали. Но, врач с минуту пристально смотрел на отца, а потом махнул рукой:
— В палату.
«Только не потерять сознание», — это была его единственная мысль на протяжении нескольких часов, которые провел в палате в ожидании врача. Отец был уверен, что тот только этого и дожидается, чтобы отнять ногу, уже не спрашивая разрешения раненого.
— Ну, что будем делать? — спросил хирург, когда освободился после срочных операций, — Рана тяжелая. Удалить осколок невозможно. Ампутация неизбежна, иначе умрешь, — без всяких сантиментов сообщил он отцу его мрачную перспективу.
— Калекой жить не хочу, — решительно ответил отец. Врач надолго задумался, потом снова осмотрел рану. Отцу хотелось кричать от боли, но он, сжав зубы, молчал.
— Что ж, попробую спасти ногу, — сказал, наконец, хирург, — Не уверен в успехе. Все зависит от твоего здоровья и силы духа, солдат. Выдержишь, будешь жить. Не выдержишь, ампутация тебе уже не поможет.
— Выдержу, — ответил тогда отец. Тот месяц кошмара на грани жизни и смерти он выдержал. А потом эвакуация в тыл, месяцы реабилитации в харьковском госпитале и списание из действующей армии. Но, из госпиталя отец вышел на своих ногах.
Уже в мирное время отец раза два-три снова лежал в военном госпитале, когда осколок вдруг начинал «двигаться». Я помню наши посещения больного отца в тот период — мы еще жили в лагере военнопленных. Тогда мама почти ежедневно брала меня с собой. Сначала отец лежал на койке, а я удивлялся, что он, совсем как мой маленький братик, не может встать. А месяц спустя мы уже втроем подолгу сидели на садовой скамье в тенистом скверике госпиталя.
Повторно отец лежал в том же госпитале, когда я уже учился в первом классе.
— Ладно, сынок. Живы будем, не помрем. Поговори с матерью, — попрощался он со мной.
— Толя, — раздался голос матери, — Почему вы сразу уехали, а не поехали к Сашке?
— Мама, тебе ничего не напомнил наш отъезд? Вспомни, как мы уезжали от бабушки после вашего с ней скандала. Мы не остались даже на ночь — ушли на станцию с больным отцом.
— Что ты сравниваешь. Она меня оскорбила.
— Ты сделала то же самое. Ситуация один к одному.
— Я ее не оскорбляла.
— Знаешь, мама, я бы счел оскорблением даже твое пренебрежительное отношение к ней. Ты же его демонстрировала постоянно. Выдержать такое невозможно.
— А я его и не скрываю. Только причем здесь ты? Почему ты уехал?
— А почему отец тогда уехал с нами, а не остался с бабушкой, хотя болел и мог бы остаться?
— Сравнил. Что же она теперь тебя к нам не пускает?
— Почему не пускает. Это ты отца не пускаешь к его матери вот уже много лет. У нас до этого еще не дошло.
— Вот и приезжай. А ее видеть у себя не хочу, — повесила трубку мать, даже не попрощавшись.
Я не стал рассказывать Тане о телефонном разговоре. Зачем? Тогда Таня еще была вспыльчивой, но отходчивой. Со своей матерью она ссорилась и мирилась по нескольку раз на день. Но, моя мать и через двадцать лет помнила все до деталей и не забывала обид. Мне кажется, она даже гордилась своим тяжелым неуступчивым характером.

Вскоре после этого разговора позвонила Нина Панина. Занятый работой и учебой я так и не смог навестить их по приезде из Харькова, как обещал. Но, похоже, она уже об этом забыла.
— Толик, Борю вчера скорая забрала в больницу, — сообщила она тревожным голосом.
— Что с ним?
— Сказали, камни в желчном пузыре. Не знаю, сообщать матери, или нет?
— А что врачи говорят?
— Говорят, без операции не обойтись. Операция не просто тяжелая, а очень тяжелая.
— Надо сообщить, — посоветовал ей.
Дальнейшие события развивались стремительно. Тетя Клава приехала в день, когда Боре сделали операцию. В тот же день она узнала его приговор.
Операция оказалась бесполезной и лишь ускорила гибельные процессы, которые уже необратимо разрушали прежде могучий организм моего любимого брата.
— Этого не может быть, — успокаивал я тетушку, — Никто еще из наших родственников не умер от рака. Скорее всего, врачи ошиблись.
— Хорошо бы так. Только ты знаешь, где Боря служил?
— Где? — с удивлением спросил тетушку.
— На Новой земле. Знаешь, что там было?
Я знал. Мне вдруг стало понятно, почему брат никогда не рассказывал о своей армейской службе. Несколько раз видел его фото той поры и никак не мог понять, в каких войсках он служил. То передо мной был бравый моряк, то артиллерист, а то чуть ли не авиационный техник. Да и прослужил он не три положенных года, а почти пять. Боря только отмахивался от моих расспросов. Лишь однажды сказал, что служил на крайнем севере. И вот оказалось, что его служба проходила в зоне испытаний ядерного оружия. Мой оптимизм мгновенно обратился в свою противоположность.
— Тетя Клава, а его можно посещать? — спросил без всякой надежды.
— Нет. Он еще в реанимационной палате.
Через неделю матери и жене выписали пропуска и разрешили навещать брата прямо в той жуткой палате, причем в любое время. Они радовались, что смогут его видеть. Я же понял, что это конец и не ошибся.

На похороны приехала только мама. Отец все еще не выходил из дома. Она, конечно же, остановилась у Нины, где уже недели три жила тетя Клава.
Таня категорически отказалась встречаться с матерью, но проститься с Борисом все же приехала. Из всех моих братьев она искренне уважала и даже любила только его.
— Подходила ко мне. Прощения просила, — сказала мне мать после похорон.
— Ну, а ты?
— Что я? Неискренне все это. Не от души, — ответила она, и я тут же закрыл тему.
— Ты что, подходила к матери? — спросил Таню, когда вернулись домой.
— Лучше бы не подходила. Попросила прощения, а она отвернулась и ни слова в ответ.
— Ты разве в чем-то виновата? — удивился я.
— Да это мать посоветовала. На похоронах, говорит, любую обиду прощают. Попроси прощения, даже если не виновата. Она старше. Послушала на свою голову, — негодовала жена. «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать», — совсем некстати возникли слова из басни, снова заставив меня нехорошо подумать о матери. Общее горе сближает людей. А ведь Борю любили все, кто его знал, а не только родственники.
Со смертью любимого брата я потерял что-то очень важное в жизни, своеобразную моральную опору, а возможно даже некий эталон, которому нередко хотелось следовать. Мы были разными, но я всегда ощущал в нем лидера. По многим вопросам мы расходились и шумно спорили, отстаивая каждый свое мнение, но при этом оба уважали мнение оппонента и, в конце концов, всегда приходили к разумному соглашению.
В моей жизни были лишь два человека, за которыми пошел бы куда угодно, не раздумывая. На работе это был мой наставник Кузнецов, а вне работы — мой брат Борис. Расставшись с Кузнецовым, почувствовал, что в своем деле отныне могу рассчитывать только на себя и еще, что сам способен ставить и решать любые технические проблемы. Более того, могу предлагать руководству и защищать свои технические решения на любом уровне.
Потеряв брата, ощутил нечто подобное, но в широком, житейском смысле. С тех самых пор мне уже не у кого было искать поддержки или хотя бы разумного совета.

— Анатолий, срочно отправляйся на полигон — Данилов вызывает, — «обрадовал» Бродский, едва появился на работе после похорон.
— Что за срочность, Эмиль Борисович? Я же и так институт забросил с этими алгоритмами. А тут еще командировка.
— Я понимаю, Анатолий. Но, Данилову надо помочь проложить трассы и кабельные каналы. Твоя схема, тебе и карты в руки. Что я Гурьева или Отто пошлю? Они проложат, а тебе потом расхлебывать, — убеждал Бродский, — А с институтом разберешься. Надо будет, еще годик поучишься.
— Ну, Эмиль Борисович, рано вы меня во второгодники записали. Ладно, справлюсь, — махнул рукой и отправился оформлять командировку.

Эта командировка оказалась самой тяжелой. Не столько по работе, сколько из-за внезапной болезни.
За два дня мы с выделенным Даниловым помощником приняли все принципиальные решения. Оставалось лишь закрепить их в строительных чертежах. Предложил поработать в выходные, но помощник отказался — он жил с семьей на десятке.
Вечером после работы почувствовал себя неважно, а ночью проснулся от шума за стеной и жуткого холода. Невыносимо болела голова, а рядом грохотал магнитофон — кому-то не спалось. Я дрожал, как в лихорадке, но не было сил подняться, чтобы одеться теплее. И еще подмывало грохнуть в стену изо всех сил, чтобы урезонить нарушителей тишины.
Лишь через час, собрав в кулак остатки воли, встал и одел на себя все, что нашел в номере. Не помогло. Понял, что причина лихорадки высокая температура. «Скорее бы кончалась ночь», — эта мысль вскоре стала единственной до самого утра.
Периодически на короткое время забывался, а когда приходил в себя, голова раскалывалась от истошных воплей под дребезг расстроенной гитары и бой бубна, задающего ритм. Эти бардовские откровения с привкусом зоны, гоняемые по кругу каким-то идиотом, стали моим ночным кошмаром.
Они живо напомнили аналогичную ситуацию в «родной» гостинице, расположенной в здании напротив. В ней я прожил четыре года моей военной службы. Однажды простудился и точно также лежал в своем номере с высокой температурой. А за стеной трое новоиспеченных прапорщиков, недавно переселившихся из казармы в гостиницу, записывали на магнитофон одну и ту же фразу: «Кого гребёт чужое горе». Они по очереди произносили ее на разные голоса и дружно ржали после каждой удачной импровизации. Они записали целую катушку этого бреда, а потом слушали ту запись весь вечер, а я тихо сходил с ума.
— Толик, ты куда спрятал спирт? Что-то никак не найду, — вдруг услышал голос Бориса. «А он как сюда попал?» — удивился я.
— Боря, в этой гостинице у меня спирта никогда не было. Да и зачем он тебе? Ты же не пьешь. Кстати, как ты сюда попал?
— Да мне не пить, а согреться. Здесь холод собачий, как у нас на крайнем севере. А я, как и ты, в командировке. Направили тебе в помощь от завода «Каучук». Помнишь, кусочек металлорукава показывал? Который с самолета Пауэрса?
— Помню, — ответил ему. Я действительно помнил, как много лет назад был проездом в Москве и заходил к брату еще на старую квартиру в Оболенском переулке. Именно тогда он показал кусок странного шланга в металлической оплетке.
— Со сбитого самолета Пауэрса, — с гордостью сообщил Боря, — Готовлю образцы для испытаний. Будем такие же делать, а то и лучше, — похвалился он.
— Отрежь кусочек, — попросил его. И брат отрезал. Я до сих пор храню ту частицу легендарного самолета-шпиона, сбитого над Уралом нашими ракетами.
— А ты, что разлегся? — удивился брат, — Пойдем в столовую. Покажешь свою красавицу.
— Какую?
— Как какую? Которая на Людочку похожа.
— Ее здесь нет. Она давно живет на десятке с ребенком.
— С твоим?
— Что ты, Боря. Мы с ней так и не поняли друг друга.
— Да-а-а. Не поняли они. Ладно, вставай, поедем на десятку.
— Боря, я болею. К тому же не знаю, где она живет. Да и зачем она тебе?
— Как зачем? Я ее сфотографирую, как Людочку, и буду продавать открытки с ее портретом и твоими стихами. Ты же ей тоже что-то накрапал?
— Боря, я же тебя просил этого не делать. Отдай негативы, чтоб у тебя больше не было соблазна.
— Еще чего. Они мне дорого достались. Правда, все уже десять раз окупилось. Но все равно не отдам. Только взамен на фотографии другой Людочки, или как ее там зовут. Поехали.
— Боря, я действительно болею. Даже встать не могу, чтобы одеться или в стенку долбануть.
— Да ты и так спишь одетым. А в стенку зачем? Давай, я долбану.
— Да я с ума схожу от этих дурацких песен. Весь вечер гоняют на полную громкость.
— Отличные песни. Наши, «блатные». Что ты, Толик. Пусть поют.
— Ну, Боря, у тебя и вкус. Не ожидал.
— Чего не ожидал? Ты же не знаешь, я в тюрьме сидел по малолетке. Проспал на работу. А тогда за это срок полагался. Вот и оттрубил от звонка до звонка.
— Знаю, Боря.
— Откуда?
— Отец рассказал.
— Ну, дядя Афоня. Встречу, все ему скажу по этому поводу. Так он тайны хранит, — неожиданно рассердился брат. За стеной вдруг что-то упало. Музыка мгновенно стихла.
«Неужели магнитофон уронили?» — обрадовался я.
— Боря, — позвал брата.
— Его здесь нет, — узнал я голосок Людочки.
— Людочка. А ты как здесь оказалась? — радостно спросил мою прелесть, неожиданно склонившуюся надо мной. «Какая же ты красивая, любовь моя. Разве можно хоть кого-то сравнить с тобой? А у меня даже нет сил подняться, чтобы достойно встретить тебя в этом гадюшнике», — думал, любуясь прекрасным личиком любимой.
— Тебе плохо, вот я и пришла, — улыбнулась Людочка, — Как ты только живешь в таких условиях? Здесь же холодно.
— Это тебе только кажется, потому что я болею, — ответил любимой, неожиданно с сожалением осознав, что вижу не живую Людочку, а лишь ее фантом. Да и брат, похоже, не настоящий. Он же умер. Слезы ручьями покатились по щекам, — Людочка, где ты сейчас? Я так и не смог найти тебя в Харькове.
— Не плачь, любимый, — попытался успокоить фантом Людочки, — Ты поправишься. Все будет хорошо. Эта болезнь не смертельная, как у твоего брата. А меня в Харькове больше нет. Я теперь с мамой в Коробочкино.
— Людочка, скажи, наконец, где это Коробочкино? Как тебя отыскать? — спросил сквозь слезы.
— Не надо меня искать. Я приду сама, когда тебе снова будет плохо.
— Мне и так плохо без тебя, любовь моя. Не уходи. Останься со мной.
— Это невозможно. Тебе уже лучше, любимый. Я ухожу, — попрощалась нашим жестом Людочка и медленно пропала в темноте.
Проснулся весь мокрый. Температура, похоже, снизилась. За стеной было тихо. Быстро переоделся в сухое и провалился в пустоту.

Очнулся почти в полдень. По-прежнему болела голова. В гостинице бурлила жизнь, а в моем номере она словно остановилась. «Скорее бы кончались выходные», — сформировалась новая мысль, которая пульсировала у виска почти до самого вечера.
К вечеру снова поднялась температура. Возобновился и бесплатный «концерт» за стеной. Это было невыносимо. Временами казалось, что голова увеличилась до размера комнаты. В ее стену, прямо в висок, гулко бил гигантский бубен. Огромная часть стены от пола до потолка, мое гипертрофированное правое ухо, было занавешено дребезжащими ржавыми струнами, сквозь которые в комнату, в мою опустевшую голову, врывались стоны, хрипы и завывания нечистой силы. Вся эта кататония звуков многократно усиливалась, отражаясь от стен громадной черепной коробки, с тем, чтобы со страшной силой наброситься на сжавшийся до размеров грецкого ореха страдающий от боли мозг и терзать его, терзать и терзать.
И не было возможности отдохнуть, как в первую ночь — сон не шел. Наконец, все стихло. И надо мной снова склонилась моя прелесть:
— Крепись, любимый. Я здесь, чтобы поддержать тебя. Ты все выдержишь — ты сильный.
А я смотрел на мою красавицу и не мог произнести ни слова от боли, сжавшей в тиски мою несчастную голову и придавившей к койке всю мою левую половину тела.
— Ну, вот все прошло, — наконец, улыбнулась встревоженная Людочка, попрощалась со мной и снова исчезла, унося с собой мои страдания.
Снова проснулся, хоть выжимай. Переодеваться было не во что, и пришлось лежать в чавкающем болоте до утра. К утру все подсохло, и я уснул до полудня.
С полудня все повторилось один в один. Лишь в полдень понедельника раздался стук в дверь. С трудом встал и открыл дверь.
— Что с тобой? — с ужасом смотрел на меня коллега от Данилова.
— Болею.
— Данилов так и подумал, когда пришел второй мотовоз с десятки, а ты не появился. Пойду ему отзвонюсь, — минут через десять он вернулся, — Я вызвал тебе врача и Данилова успокоил.
— Зачем мне врач? Я уже четвертый день болею.
— Как зачем? Оформишь больничный. Командировку автоматически продлишь. Денежки, — объяснил он мою перспективу.
— Не нужен мне больничный. Не хочу ничего продлять. Я и так занятия в институте пропускаю. Лучше поскорее все закончить.
— Ну, чудак человек. Работу я теперь и один окончу. Данилов сказал, чтоб я был при тебе. Если что нужно, скажи. А врач все равно придет и больничный оформит.
— Слушай, если не трудно, сходи в магазин, купи буханку хлеба и батон колбасы. С пятницы ничего не ел. И еще. Зайди к соседям и предупреди, поправлюсь, их магнитофон выброшу на помойку вместе с записями.
Вскоре пришел врач. Мне измерили температуру. Оказалась тридцать девять с хвостиком.
— Как себя чувствуете? — тревожно спросил он.
— Великолепно. Вот предыдущие три дня это нечто. А сейчас все в порядке.
— Я бы не сказал, — «обрадовал» меня доктор, измерив еще и давление. Он сделал укол, выдал горсть таблеток и действительно выписал больничный, — Зайдете ко мне в поликлинику через три дня, — приказал он и ушел. Дождавшись дневного мотовоза, уехал на десятку и мой помощник.
С трудом сжевав бутерброд и запив его холодной водой из-под крана, впервые уснул в полной тишине. Соседи, похоже, вняли просьбе больного, и магнитофон надолго умолк.

Ни Людочка, ни Борис больше не посещали, и я сутками лежал в гордом одиночестве, питаясь таблетками и остатками колбасы с хлебом. В среду с утра появился помощник показать свою работу. Первым же мотовозом он умчался на десятку, якобы править отмеченные мной многочисленные недостатки.
Вечером, как всегда с мешком картошки, прибыл из Москвы Сергей Гарбузов.
— Ты, говорят, заболел, — сообщил он последнюю московскую новость, — Бродский приказал тебе помочь по работе, если надо. Меня вот в твой номер поселили. Не возражаешь?
— Что ты! Располагайся. Вдвоем веселей. А помогать мне не надо — Данилов помощника выделил. Мы с ним уже почти все сделали. Да и переболел вроде бы. Завтра иду к врачу закрывать больничный.
Увы. Больничный продлили аж до понедельника. А вот прогулка по площадке обогатила рядом впечатлений. Прямо у поликлиники обнаружил два новых сооружения. Одно из них было заметно еще издали и не вызывало сомнений. Это был бак горючего второй ступени ракеты Н1. Он опирался на штатную ферму, связывающую вторую и третью ступени. Судя по всему, бак приспособили под хранилище запасов воды. Без преувеличений это самое дорогостоящее хранилище в мире.
Еще больше развеселила курилка, сделанная из кусочков ферм, элегантно удерживающих навес из панели хвостового отсека первой ступени. Думаю, тоже кандидат в книгу рекордов Гиннеса. Подобные курилки вскоре увидел и на территории части и управления. Богато, однако, живут военные.

Вечером зашли проведать Миша Бычков и Володя Четверкин. Они прилетели с Сергеем. Намечались какие-то испытания разгонного блока.
К выходным почувствовал себя в полном порядке, и ребята решили это отметить. Нажарили картошки, Миша принес фляжку спирта и банку огурцов. Чем не пир.
Удивил Четверкин. Он почти ничего не ел. И это при его комплекции.
— Володя худеет, — со смехом пояснил Миша, — Представляешь, Афанасич, с лета взялся худеть. Совсем ничего не ел. А я достал закваску и сделал пять трехлитровых банок кваса. Он тот квас и попивал вместо еды. И хоть бы на килограмм похудел. Все удивлялись. И вот захожу как-то в номер и вижу. Сидит Володя и ложкой уминает закваску прямо из банки, а из другой квасом запивает. Обедает он, видите ли. Похудеешь тут. Да от этой закваски так разопрет, даже без пищи. Худеет он.
— Худею, — согласился Четверкин, — Сейчас же у тебя кваса нет. Может, похудею на спирте и картошке.
— Ну, конечно, на спирте и картошке только худеть, — дружно рассмеялись мы.
— Тут еще один худеющий нашелся — Леня Мокшин, — продолжил Миша, — Тот устроил себе мясную диету. Варил кусок мяса и ел целый день без ничего. Представляешь, Афанасич, проходим с Мухаммедом мимо его номера, запах — одуреть. Мы с дежурства, голодные, злые, а столовая не работает. Вот Мухаммед и предложил стащить у Лени мясо. Он его обычно в кастрюльке варил на плитке. А плитка в прихожей, из комнаты не видно. Я взял тарелку, вилку и устроился в засаде. А Мухаммед пошел к Лене, якобы, по делу. Пока он его отвлекал, потихоньку вошел. Кусище — с килограмм, а то и больше. Это диетику на день. От такого похудеешь. Только с Мухаммедом уселись, порезали мясо, хлеб, налили по пленочке, заходит Леня. Представляете, говорит, у меня кто-то спер мясо. Как это, спрашиваем, спер? Да прямо из кастрюли, говорит. А Мухаммед все шутит — может, говорит, оно уварилось? Сейчас, говорит, такое мясо пошло — вот у нас из двух килограммов всего один получился. А ты, спрашивает, сколько сварил? Килограмм, отвечает. Вот оно все и уварилось, на полном серьезе говорит ему Мухаммед, я знаю, как ни как, по мясу специалист. Представляешь, Афанасич, поверил.
— Леня он такой, — подтвердил я, — Главное, врать уверенно и без улыбки. Поверит, чему угодно.
— Это точно. Ну, мы, конечно, угостили его, его же мясом, стопарик налили. Леня так и остался в неведении. Потом рассказывал, что бульон получился, закачаешься. Мы с Мухаммедом посмеялись — еще бы, из целого килограмма мяса.
— Да таких шутников у нас полно. Особенно много было во времена Н1. Тогда народу было на площадке. Славное было времечко, — подключился Четверкин, — Помню, Лазуткин перед отъездом достал десять банок горбуши. А у нас, как всегда, выпить есть, а закусить нечем. Просили, просили, так и не дал, гад. Домой, говорит, везу. Делать нечего, пошли в магазин, а навстречу Нуждин с консервами. Смотрим, один частик в томатном соусе. Спрашиваем, получше чего купить не мог? Других, говорит, не было, да и эти последние. Кто догадался, не помню, но пока Лазуткина в номере не было, мы его банки спрятали, а вместо них подложили банки с частиком, но с этикетками от его же горбуши. Потом общими усилиями уговорили его пожертвовать пару банок на общее дело. За спирт согласился. Вскрываем — частик. Лазуткин, спрашиваем, ты чем нас угощаешь? У него глаза на лоб полезли от изумления. Вскрываем вторую банку — снова частик. Он с перепугу остальные принес — тот же результат. Ну, ты и гад, говорим, обмануть нас хотел. Спиртику на халявку попить. Да меня самого обманули, чуть ни плачет Лазуткин. Ну, через полчаса мы его банки вернули. Он на радостях половину тут же выдал на закуску. Не частиком же закусывать, в самом деле.
— А помнишь, как над Некрасовым подшутили? — напомнил Миша.
— Было дело, — заулыбался Четверкин, — Тоже забавно получилось. В общем, купил как-то Кронид пачек десять туалетного мыла. Запах понравился и цена приемлемая. Лежит это мыло на тумбочке, а тут заходит Мокшин. Чем оно его заинтересовало, не знаю, распаковал кусок, смотрит на него, нюхает — изучает. Что ты, говорю, наделал? Кронид тебя за мыло растерзает. Ничего, говорит, заклею, не подкопается. И тут кому-то пришло в голову подшутить над Кронидом. Отрезали подходящий кусочек хлеба, и Леня его упаковал вместо мыла. Для надежности еще несколько упаковок сделали. Приходит Кронид, а Леня его спрашивает, что у него за мыло странное — одни куски твердые, а другие мягкие? Кронид потрогал — действительно мягкие. Предложили вскрыть, посмотреть. Вскрыли, а там хлеб. Кронид тут же схватил все мыло и в военторг. Что вы, кричит, мне подбросили? Ну, девчонки, конечно, ответили ему трехэтажным. А он им упаковки с хлебом сует, возмущается. А они ему — сам наверно упаковал, а теперь дурака валяешь, у нас все мыло нормальное, ничего менять не будем. В общем, скандал разгорается. А мы стоим сзади, ржем. Девчонки заметили, все поняли, сами рассмеялись. Показывают Крониду на нас, а тот уже ни на шутку разошелся, ничего не понимает. В общем, еле успокоили ветерана.
В ответ я рассказал несколько подобных историй из своей армейской жизни. В общем, посидели хорошо.
В понедельник закрыл больничный, во вторник проверил и подписал документы строителям и распрощался с Даниловым и моим помощником. Данилов снова порадовал тем, что включил в очередной премиальный список.
— Это тебе, Анатолий, для поправки здоровья. Напугал ты нас своей болезнью, — объяснил он свое решение.