Глава 42. Polizei

Однажды, когда мне было лет десять, услышал, что в деревню вернулся бывший полицай, отсидевший немалый срок в тюрьмах и лагерях. Мы с братом специально сходили посмотреть на него. Оказалось, выглядит он, как все.
Мы-то ожидали встретить этакого монстра-фашиста в форме и непременно с белой повязкой «Polizei» на рукаве, как в фильмах о партизанах и разведчиках.
Чуть позже стали доходить слухи, что Федьку Полицая (такая за ним закрепилась кличка) опять избили в чайной, где в выходные дни всегда было весело и до его появления. Дракой возле этого питейного заведения заканчивался любой воскресный вечер на центральной площади Новой Краснянки.
А однажды из чайной вернулся наш дядя Ваня с оторванным рукавом и вдребезги разбитым баяном. Оказалось, баян он разбил о голову Федьки Полицая. И целую неделю дядя тщательно склеивал детальки баяна, проклиная ненавистного Федьку.
— Дядя, а что он тебе сделал? — спросил его из чистого любопытства.
— Да ничего. Но, не могу я видеть его рожу среди нормальных людей. Пока воевал и хоронил друзей, он здесь, в немецком тылу, брюхо наедал, а потом в тюрьме прохлаждался, сволочь.
— Да в тюрьме жизнь не сахар, дядя. Сам видел, — возразил ему.
— Жить можно везде, даже в тюрьме. Он вот вышел и живет, а мои друзья давно в могилах истлели. Они тоже жить хотели, а их погнали на войну.
— Кто их погнал? Они Родину защищали, — удивился я несознательности фронтовика.
— Так-то оно так, — согласился дядя, — Но, сколько таких шкур, как Федька, встречал на фронте. Так и норовят под пули подставить, а самим в сторонке остаться. Только там понимаешь, кто чего стоит. Умирать никому неохота, а смерть рядом ходит. А эта рожа. Живет же, сволочь. За что ему такой подарок? Никогда не прощу, — скрипнул зубами дядя и прекратил разговор.

Разбив баян в третий раз, дядя снова его склеил и продал, потому что инструмент после серии экзекуций жутко фальшивил. Купив новый баян, дядя перестал ходить в чайную, чтобы не встречаться со своим заклятым врагом.
— Жаль хорошую вещь изводить на пакость, — сказал он нам с братом.
А очень скоро мне пришлось не только часто видеть, но и подолгу общаться с Федькой Полицаем. Случилось это, когда неподалеку начали строить новый дом.
Конечно же, мы с братом стали завсегдатаями стройки. Интересно наблюдать, как растет непонятное сооружение, постепенно превращаясь в традиционную украинскую хатку.
Часто вызывались помочь строителям. Подавали нужный инструмент, подносили гвозди, держали свободный конец прибиваемой доски и что-то еще в том же духе. А главное — мы попадали прямо на стройку и учились делу. И нам все чаще доверяли вбить гвоздь или отпилить доску.
И вот однажды в числе строителей увидели Федьку. Мы долго наблюдали за ним издали, но вскоре так случилось, что я вынужден был помогать именно ему. Волей-неволей, пришлось заговорить с предателем Родины.
Недели через две мы уже не отличали дядю Федора от остальных строителей. Но, мне не давал покоя очень важный вопрос — хотелось все же понять причину предательского поведения дяди Федора в войну. Ведь, судя по всему, он ничем не выделялся среди сверстников, которые ушли защищать Родину и погибли.
Как случилось, что он стал предателем? Вот только как заговорить с ним на эту тему, никак не мог придумать.

Все образовалось само собой, причем совершенно неожиданно.
— А что твоего дядьку в чайной не видно? Или у него баяны кончились? — спросил как-то дядя Федор. От столь неожиданного вопроса у меня разжались руки, и чуть, было, не упал с лестницы.
— Да он новый баян купил. Вот и боится разбить, — ответил ему, сообразив, что настал подходящий момент удовлетворить любопытство, — Дядя Федор, а что вы с ним не поделили?
— Родину, — дал странный, на мой взгляд, ответ Федька Полицай, — Он думает, только он один ее защищал, а моя правда его не интересует, — продолжил он и замолчал.
— Вы защищали Родину? — удивленно спросил его.
— А ты думаешь, я в полицаях сразу и по своей воле оказался? Не было у меня желания немцам служить, но пришлось. Воевал, как все. Попал в окружение, был ранен. Повезло, что недалеко отсюда. Ночью добрался до деревни. Меня переодели, спрятали. Оклемался. А как легализоваться в моем положении? Раненому красноармейцу два пути — или в концлагерь, или сразу в могилу. Вот и пришлось в полицаи податься. Школьный дружок порекомендовал. Он у них служил.
— А почему к партизанам не ушли?
— А где они, эти партизаны? А немцы рядом. Почти во всех хатах стояли. Чуть двинешь в сторону леса, поймают — на виселицу загремишь. Немцы патроны берегли. Веревка дешевле. А с партизанами, конечно же, пытался связаться. У надежных людей спрашивал. Они наверняка знали. Но, я уже в полиции был, и они мне не верили. А вскоре подвернулся случай. Немцы подготовили карательную операцию против партизан. Я подсмотрел на карте, где располагался отряд. Кто-то из своих его, похоже, и выдал. И тогда решился бежать, предупредить партизан об опасности. Еле разыскал их в дубраве. А они меня чуть не шлепнули в благодарность. Хорошо, умный офицер попался, который допрашивал. Быстро сообразил, что не было у меня резона рваться в отряд, который немцы наметили к уничтожению. Поблагодарил, но в отряде не оставил. Предложил вернуться в деревню. Может, не доверял. Не знаю. Но отряд тогда спасся. Понял, что не врал. Прислал связного, как договорились. С тех пор стал работать на партизан. А когда пришли наши, я не сбежал с немцами, как остальные полицаи. Думал, ура, свобода. А меня арестовали. Рассказал все, как есть. Вот только подтвердить мою связь с партизанами никто не смог. Тот офицер давно погиб, а тут еще оказалось, даже командир отряда и мои связные не знали, кто на них работал. Меня не расстреляли и не повесили, как пойманных полицаев, а просто отправили в лагерь и, как часто бывает, забыли. Через год, заочно осудили и объявили срок — десять лет. За что, так и не сказали. Отсидел от звонка до звонка. Вернулся в деревню. А куда мне еще возвращаться? Я перед людьми чист. Но, если страна сочла, что виноват, свое наказание отмотал сполна, даже год сверху, — окончил рассказ дядя Федя.
— А почему вы это дяде не рассказали? Может, он бы тоже понял? — спросил его.
— Он и слушать не захотел. Сразу решил, мне веры нет, что бы не говорил. Лучше, говорит, тебя бы повесили вместе с другими полицаями, — ответил дядя Федя.

Не знаю, почему, но я поверил в достоверность его рассказа. Не было фальши не в его словах, не в чувствах, которых он не скрывал, когда излагал свою историю, возможно, первому человеку, который захотел его выслушать после тюрьмы и лагерей. Да и зачем ему было врать мне — ребенку, мнение которого о нем никак не повлияло бы на его репутацию в деревне.
— А другие как попали в полицию? Добровольно, или как вы? Или все были предателями?
— Они не были предателями, — опять удивил дядя Федя, — Все, кого там знал, были скрытыми врагами советской власти. При немцах просто сняли маски. Вот только в полиции им пришлось воевать на стороне немцев — против своего народа, значит. А это измена Родине, хоть и невольная. Родина и власть — это все-таки разное. Некоторые быстро поняли, что к чему, а потому стали отлынивать от службы, уходить в запои. Но, с немцами шутки плохи. Помню, одного нашего для примера выгнали из полиции и тут же отправили в лагерь. Остальные притихли. А были среди них настоящие фашисты. Похлеще немцев. Мы их сами боялись, как лютых зверей. Оно и немцы люди разные. Народ строгий, к порядку приученный. Призвали в армию — воюй. И не все они были фашистами. Я видел среди них много нормальных и даже порядочных людей.
— Я тоже, — подтвердил его наблюдения.
— А ты где немцев видел, пацан? Ты же после войны родился, — удивился дядя Федя.
И я рассказал ему о раннем детстве и о жизни в лагере военнопленных немцев. Он слушал, не перебивая, но я заметил, что мой рассказ вызывал у него странные чувства. Временами он мрачнел, как туча, и скрипел зубами. И ни разу не улыбнулся, даже когда рассказывал о забавных концертах, которые пленные давали в лагере.
— Да-а-а. Удивил ты меня, пацан, — сказал дядя Федя, выслушав мой рассказ, — А вот послушай, в каких лагерях мне довелось небо коптить.
И он рассказал такое, во что верилось с трудом. Я узнал о гигантских лагерях, в которых вместе с преступниками годами содержали сотни тысяч ни в чем неповинных людей. В тех лагерях сидели даже настоящие коммунисты, которые верили партии, несмотря на то, что их давным-давно оттуда исключили. И еще узнал о каторжных работах, которые выполняли на морозе полураздетые полуголодные люди, и о немыслимых издевательствах, которым подвергали заключенных их злобные надсмотрщики — надзиратели. Узнал и о том, что любого заключенного в любой момент могли прихлопнуть, как муху, списав умышленное убийство, как случайность при пресечении попытки к бегству.
— Да это же настоящий концлагерь! Разве это возможно в нашей стране? Неужели никто об этом не знает? Об этом надо немедленно рассказать всем, обратиться в милицию, в сельсовет, в райком партии, — искренне возмущался и наивно предлагал я активные действия по спасению людей.

А дядя Федя, наконец, снисходительно улыбнулся, выслушав мою темпераментную речь:
— Мальчишка. Ты думаешь, государство не знает о том, что там творится? Оно само все это организовало. И руководят лагерями офицеры-коммунисты. Я даже думаю, беспартийных надзирателей в лагерях вообще нет. А в том, что это концлагерь, ты прав. Я бывал в концлагерях. Нас туда специально возили, чтобы посмотрели, что нас ждет, если будем плохими полицаями. Разница только в том, что немцы там содержали пленных вражеского государства, а в наших лагерях держат наш народ. А разве можно так содержать своих людей, пусть и преступников? Даже немцы — враги, с которыми мы воевали, оказывается, в плену жили нормально, как люди. А мы в родной стране живем, как скот, — мрачно заключил дядя Федя, — А ты, парень, забудь о том, что мы с тобой знаем. Лагеря эти никуда не делись. Там ничего не изменилось. И туда можно легко загреметь, даже за неосторожно сказанное слово. Так что всегда думай, с кем говоришь и о чем, — предупредил он.

Так летом пятьдесят четвертого года я узнал такое, что перевернуло мое детское мировоззрение. Уже тогда мне было понятно, что этой тайной нельзя делиться ни с кем, даже с отцом — тем более, тот был коммунистом и работал в карательных органах. И я искренне боялся, что обычной поркой дело не ограничится. За мои знания он должен сдать меня в те самые лагеря, как пионер Павлик Морозов сдал своего отца. Он обязан это сделать, как коммунист.
А осенью того же года меня наметили кандидатом в пионеры. Я не знал, что с этим делать, потому как искренне считал себя недостойным. Но мои заявления по этому поводу не воспринимались ни учительницей, ни вожатым отряда. Главным критерием при отборе кандидатов была учеба. А я был круглым отличником.
И никому не было дела, что творилось в моей душе. Перечитывая слова пионерской клятвы, кожей ощущал, что уже в момент приема в пионеры могу стать клятвопреступником. Я не должен произносить эту клятву.
И дело не только в том, что знал такое, о чем знать не полагалось. У меня была другая тайна — я готовился стать вором-карманником. А потому просто не мог стать пионером.
Я не знал, как выйти из создавшегося положения.
Единственным человеком, способным меня понять и дать совет, как поступить, был наш авторитет — Ленчик. Интуитивно я верил, он меня не сдаст, даже если сообщу ему мою тайну. Воровская этика не позволит ему это сделать. Но все оказалось проще.
— Толик, не морочь голову, — рассмеялся Ленчик, даже не дослушав мою исповедь, — Вор всегда как разведчик в тылу врага. А разведчик может и фашистскую форму напялить, если нужно. Ну, если такой честный, пошевели для вида губами и ходи себе в галстуке, даже на дело. Еще лучше — кошелек при нужде скинешь, никто на тебя не подумает. Дуй в пионеры, разведчик, — смеясь, напутствовал Ленчик. И я впервые поступил вопреки представлению о совести и чести. Я вступил в пионеры «понарошку», так и не произнеся ни единого слова пионерской клятвы. В хоре голосов никто не заметил.
Меня приняли в канун Октябрьских праздников, а шестого ноября все того же пятьдесят четвертого года познакомился со старым большевиком, который окончательно подорвал мою веру в справедливость в нашей стране, управляемой псевдокоммунистами, отступившими от ленинских заветов. Взамен я получил химеру — образ непогрешимого вождя всех времен и народов.
И моя совесть успокоилась. Выходило, это псевдокоммунисты создали лагеря, где в тяжелых условиях до сих пор содержат настоящих коммунистов.
Псевдокоммунисты ничем не лучше фашистов. А в чем-то даже хуже, потому что прикрываются правильными лозунгами, творя неправедные дела.
И у меня постепенно сложилась ясная цель — стать настоящим комсомольцем, а потом и коммунистом с тем, чтобы открыть глаза людям.
Именно тогда родилась идея — написать книгу, в которой разоблачить псевдокоммунистов и наметить, как когда-то Ленин, правильный путь к светлому будущему всего человечества.
А потом меня захватили другие дела. Со временем я все реже вспоминал наш разговор с дядей Федором и многочасовые беседы со старым большевиком.
Встрепенулся лишь, когда расстреляли шпиона Берию и разоблачили культ личности Сталина. Меня те события нисколько не удивили, как всех вокруг.
«Началось», — радостно думал, слушая радио, — «Похоже, настоящие коммунисты все же победили».
А потом разоблачили антипартийную группу Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова.
«Вот они, мерзавцы, которые издевались над народом», — радовался я, когда выявляли все новых и новых настоящих преступников.
А потом возник Хрущев со своей кукурузой. Не знаю почему, но я не поверил этому горе-деятелю, который говорил «сицилизьм» и «кипитализьм». Даже слушать это по радио было выше моих сил. И бурная радость сменилась полным унынием, потому что Хрущев раздражал откровенной глупостью. В моих глазах он выглядел типичным псевдокоммунистом. А потому его бодрый лозунг «Наше поколение будет жить при Коммунизме» и нелепую программу построения Коммунизма к восьмидесятому году воспринял как полную профанацию идей Ленина.
Тогда же, в противовес этой галиматье, решил написать свою «Программу КПСС», назвав ее, правда, иначе — «Программой комплексных преобразований социальной среды».

Примерно в то же время отец долго обмывал свой орден «Красного Знамени», который получил через шестнадцать лет после подвига, за который его наградили. Я постоянно допытывался у отца, как случилось, что он не получил этот орден вовремя.
Он отвечал, что был ранен, а потому ничего не знал о награде. Но, я чувствовал, что отец что-то скрывает и ему неприятны эти воспоминания. Однажды, крепко выпив, он все же «раскололся».
Очевидно, подвиг отца и его роты предотвратил неизбежный провал наступательной операции, которую бездарно спланировал штаб части. Было назначено расследование. Ожидали неприятных последствий для командования части.
И был придуман выход, который поразил отца бессмысленной жестокостью. Его рота неожиданно получила приказ о наступлении в направлении сильно укрепленного района. Приказ показался отцу странным. Наступать должна была только одна его рота из всей части. Наступающим ничего не сообщили об огневых точках противника в направлении наступления. На прямой вопрос отца по этому поводу, ему ответили, что его дело не обсуждать приказ, а выполнять.
Тогда отец затребовал письменный приказ. Из приказа узнал, что рота должна провести разведку боем. Но, отца под расписку предупредили, чтобы о сути приказа не узнал никто из бойцов. Они должны были идти в наступление в полной уверенности, что оно настоящее. Приказ не предусматривал отхода на исходные позиции. Рота должна была вести бой до последнего патрона и ждать подкрепления, которое, однако, никто посылать не собирался. Очевидно, что ротой, которая накануне спасла всю часть от неминуемого разгрома, решили пожертвовать. А отцу пригрозили расстрелом, если он не выполнит приказ, то есть не поведет роту на заведомую гибель.
В тот бой отец впервые надел каску. До того он, как истинный десантник, презирал это средство защиты, не видя в нем особого проку, и считая помехой для активных действий в рукопашном бою.
Рота выполнила приказ. Она захватила первую траншею врага и удерживала ее под перекрестным огнем противника, тщетно ожидая помощи. Все огневые точки были выявлены, но ценой гибели героически сражавшегося, брошенного на произвол судьбы подразделения.
Ночью санитары вытащили из траншеи лишь несколько тяжелораненых бойцов и контуженого отца. Его спасла каска. Она была смята прямо на голове, словно консервная банка. Чтобы снять, ее пришлось резать. Когда отец очнулся в полевом лазарете, врачи ему показали, что от нее осталось.
После лечения отцу дали отпуск, а затем направили в другую часть. Никого из бойцов, оставшихся в живых, он больше не видел. Не встречал он никого и из той бывшей своей части.
За этот подвиг не наградили никого, даже посмертно Вечная память погибшим бойцам этой роты, выполнившим свой долг перед Родиной, но так и не узнавшим истинную причину постигшей их трагедии.

Подобные рассказы фронтовиков поражали воображение. Иногда я пытался представить себя на месте бойцов, которых отправляют в бой, заведомо зная, что они — всего лишь наживка. Надо ли, чтобы бойцы знали об этом? И что должен чувствовать командир, отправляющий их на верную смерть? И какой же надо быть сволочью, чтобы совершить такое лишь для спасения своей шкуры — не жизни, а именно шкуры?
Все это не укладывалось в голове.
Но война — экстремальное состояние общества. И осуждать действия людей, переживших такое — кощунство.
Иногда я вспоминал все, о чем рассказал когда-то дядя Федор. Особенно помнил его последние слова: «Лагеря эти никуда не делись. Там ничего не изменилось». А это значит, там до сих пор издеваются над бесправными людьми, убивают без суда и следствия. И вот это понять невозможно.