Глава 41. Лектор

Начиная создавать свою «Программу КПСС», прежде всего, восстановил по памяти очень многое из того, о чем рассказывал старый большевик.
Но, лишь теперь, столкнувшись лицом к лицу с бездушной системой государственной власти, уже на своем опыте убедился в правоте его слов.
И когда рассказывал своим слушателям истории жизни моих родителей и других родственников, излагал не все подряд, а лишь моменты, которые наиболее ярко иллюстрировали постулаты моей «Программы».
Эти истории не придуманы, потому что слышал их не только от героев событий, но и от других участников, свидетелей или, на худой конец, современников, прямо или косвенно подтвердивших их достоверность.
Оказалось, собранные по крупицам сведения о малоизвестных сторонах советской жизни, были интересны не только мне, но и обитателям заведения Ивана Ивановича. Во всяком случае, слушали мои «лекции» с большим вниманием.

Так однажды рассказал им о дедушке по отцовской линии. Обращаясь к нему, все, от мала до велика, звали его дедом Лёвой, хотя по паспорту он был вовсе не Лев, а Леонтий. Да и дедом-то был не всем подряд, а лишь мне, моим братьям, да нашей единственной двоюродной сестричке по отцовской линии. Происходивший из беднейших крестьян, в детстве наш дед не учился вовсе. Пас гусей, потом телят, а со временем дорос до пастуха крупного рогатого скота. И в этом чине долго батрачил у деревенского помещика Беленкова.
Сам помещик ничем себя не зарекомендовал, а вот его сын Артем оказался личностью незаурядной. С детства заболел желанием учиться. Окончив гимназию, захотел продолжить образование, но это не совпало с планами отца, возжелавшего готовить из него наследника богатого поместья.
И тогда сын решился на побег. От имени отца приказал деду перегнать все стадо в ближайший городок, где проходила ярмарка, и выставить его на продажу. Продав животных, Артем положил немалую выручку в заплечный мешок, после чего объявил, что уезжает в город учиться и не вернется, пока не выучится на учителя или агронома.

Взбешенный самовольной выходкой сына, помещик лишил его наследства, а бестолкового деда, не остановившего малолетку, с треском выгнал из поместья за ненадобностью. Дед, оказавшись не у дел, загулял.
Мужчиной он был видным. Высокого роста, крепкого телосложения, недурен собой. Он был на голову выше моего отца. Помню, как даже в свои шестьдесят пять, изрядно выпив, он посмеивался над лысеющим отцом, демонстрируя густую шевелюру без единого седого волоска. А потом предлагал побороться. И отец, прошедший войну в воздушном десанте, кандидат в мастера спорта по самбо, с трудом справлялся с дедом, поймав его на болевой прием.
Загулявшего деда смогла остановить лишь моя бедовая бабушка — Арина Плотникова. Небольшого росточка, не красавица, но шустрая и работящая, бабушка была завидной невестой. Их большая семья никогда не бедствовала. То были типичные крестьяне-середняки. Вначале дедушка получил у них работу, а потом и жену с неплохим приданым.
Сколько помню, бабушка всегда лихо расправлялась с дедушкой. Особенно, когда тот приходил с работы, выпив где-то больше, чем надо, а такое случалось нередко. Обычно она сходу набрасывалась на него, от души награждая увесистыми тумаками, а дед лишь добродушно посмеивался. Выпив, он всегда добрел.

Дальним родственником бабушки был Постышев — известный на Украине партийный деятель, соратник знаменитого большевика Артема (Сергеева). Постышев и вовлек деда в революционную борьбу и даже рекомендовал его в партию большевиков.
И пришлось ему, обремененному семьей, самостоятельно осваивать начальную грамоту. Никаких правил он не знал, а потому всегда писал, как слышал. Полное отсутствие образования было его слабостью. Имея такого высокого покровителя, дед, вступивший в партию еще в революцию, мог бы далеко пойти.
И еще одна слабость была у деда — он верил в Бога. Как он совмещал это с пребыванием в партии принципиальных атеистов, трудно сказать, но, тем не менее, совмещал.
Мой неграмотный дед создал в деревне первую коммуну, потом колхоз, работал в сельсовете. Он всюду был первым, а чуть позже его всегда оттесняли на вторые роли более грамотные коммунисты. А он никогда и не возражал, лишь запивал с досады.
Еще в гражданскую войну в деревню вернулся Артем. То уже был не юноша, а вполне зрелый женатый мужчина, имеющий дипломы трех ВУЗов. С будущей женой Артем Семенович познакомился в годы учебы. Фото его красавицы-жены, а также ее золотые аттестаты и дипломы я видел на стенах в доме Артема Семеновича. Она была дворянкой венгерского происхождения.

Помню рассказ Артема Семеновича о том, как пешком добирался из Харькова в деревню, что в двухстах километрах от этого города. Как правило, опасаясь нападений, люди ходили группами. Их группу неожиданно остановил вооруженный отряд махновцев. Возглавляла его знаменитая Маруся — подруга Махно.
— Кто такой, буржуй недорезанный? — спросила Маруся, глянув на интеллигентного, прилично одетого Артема Семеновича.
— Учитель, — скромно сообщил тот об одной из своих профессий. Он и не подозревал, что сам Махно очень любил называть себя учителем. Это была уважаемая им профессия, хотя, говорят, сам он учителем никогда не был.
— Куда направляешься?
— В родную деревню, учить детей.
— Иди, учитель, своей дорогой. Деток надо учить, — сказала Маруся и дала знак охране. Когда Артем Семенович отошел метров на триста, грянули выстрелы. Позже узнал, что из той группы в живых остался он один.
Добравшись до родной деревни, Артем Семенович навсегда позабыл о других профессиях, став бессменным директором деревенской школы. Немецкий язык в той же школе преподавала его жена. Вместе они дали знания нескольким поколениям деревенской молодежи. У них учился мой отец и его сестра, а также ее дочь — моя двоюродная сестра.

Однажды вера в бога реально спасла деда от верной смерти. Когда в деревню вошли немцы, его тут же арестовали. Он не покинул деревню и не прятался, как иное деревенское начальство.
— Жители деревни говорят, вы коммунист. Это правда? — спросил у деда допрашивавший его немецкий офицер.
— Истинный крест, — ответил дед.
— А почему вы не ушли из деревни? Вас оставили руководить партизанами?
— Я всю жизнь работал на земле при любой власти. А партизанами надо руководить в лесу, а не из деревни, где все на виду.
— А где ваш сын? Жители сказали, он в армии. Он офицер? Он на фронте?
— Сын сержант. Остался в армии на сверхсрочную службу. Охранял мосты через реки. Где сейчас, не знаю.
— Вы признались, что коммунист, и мы обязаны вас расстрелять. У вас есть просьбы к немецкому командованию?
— Обязаны, расстреливайте. Просить не стану, — заявил дед офицеру.
— Тебе было страшно? — спросил деда.
— А то. Еще страшней, когда действительно повели расстреливать. Я-то думал, они просто так, попугать. Зачем им меня расстреливать? Вреда от меня никакого. А земле руки нужны, — ответил он, поражая меня, школьника младших классов, своей наивностью. Я-то столько книг перечитал про войну. Да и по лагерю военнопленных знал, немцы шутить не будут, особенно офицеры.

Деда привели в ближайшую рощу, и заставили вырыть могилу. Когда он вырыл ее, как положено, а не наспех, потому что торопиться было некуда, его поставили у ямы. Перед ним выстроилась шеренга солдат с офицером.
Офицер подал команду. Солдаты изготовились к стрельбе. Офицер поднял руку, готовясь выдать последнюю команду. Дед мысленно прочитал молитву и перекрестился, приготовившись к смерти.
Неожиданно офицер скомандовал солдатам. Те поставили винтовки к ноге.
— Вы молитесь? Вы, коммунист, верите в бога? — спросил офицер.
— Всегда верил и сейчас верую, — ответил дед, уже попрощавшийся с жизнью.
— Но, коммунисты отрицают существование бога. Разве вы настоящий коммунист?
— А как же. Ходил на партийные собрания и в церковь. Мне никто не запрещал.
— Впервые такое встречаю, — удивился офицер и, немного помолчав, объявил свое решение, — Расскажите вашим. Верующих коммунистов мы не расстреливаем. Идите домой.
Той же ночью дед ушел к партизанам. Он решил больше не испытывать судьбу. И правильно сделал. Полевая немецкая часть, остановившаяся на отдых в нашей деревне, по рассказам многих жителей, бесчинств не творила. К сожалению, она простояла там только два месяца. Потом пришли другие немцы. Появились полицаи из местных жителей, первые виселицы и первые жертвы среди мирного населения, уличенного в связях с партизанами.

Что делал дед в партизанском отряде, так и не узнал. Он не любил рассказывать о том времени. Зато с удовольствием вспоминал, как освобождали нашу деревню Новую Краснянку.
Деревня быстро оказалась ничейной, потому что располагалась в низине — вдоль русел небольших речушек. Жители ее покинули, а высоты с обеих сторон долины надолго заняли войска противников, простреливая насквозь все пространство над деревней.
Играя в войну, мы с деревенскими ребятами всегда выбирали окопы наших войск. В немецких только искали и часто находили «трофеи»: пробитые пулями каски, стреляные гильзы, а то и целые патроны. Однажды даже нашел проржавевшую гранату. Взорвать ее удалось, лишь поджарив на костре.

Тогда дед вместе с партизанами отряда ночью пробрался в деревню, где ему был знаком каждый кустик, каждый изгиб небольших речушек. Над ними летали снаряды и пули, а в деревне было, как до войны. Следующей ночью отряд установил связь с нашими.
Накануне наступления, партизаны незаметно провели наши части прямо к вражеским позициям. И когда бойцы внезапно возникли перед немецкими окопами, исход боя был предрешен.
Партизан представили к наградам. Но, самой большой наградой для них было возвращение из леса в родную деревню, которая практически не пострадала от боевых действий.
Деда избрали председателем колхоза, но пробыл он в этой должности недолго. Ему удалось резко увеличить финансовые возможности колхоза, как оказалось, сомнительными способами. Узнав, что в соседние городки, освобожденные от немцев, водка еще не поступила, а на самогон, который продавали на рынках, установились высокие цены, дед, не знавший законов, распорядился гнать самогон из колхозного зерна и продавать всем желающим. На вырученные деньги в соседних колхозах удалось купить не только зерно, но и дефицитные запчасти для сельхозмашин.
Все бы хорошо, но как-то раз самогонщики слишком много выпили и не смогли справиться со случайно устроенным ими же пожаром. Сгорела колхозная лаборатория, приспособленная для самогоноварения. А заодно два амбара с зерном, закупленным для продолжения выгодной работы.
Началось разбирательство, которое выявило нецелевое использование зерна и незаконные доходы колхоза. Дед, как председатель колхоза, взял вину на себя. Время было суровое, военное. Суд приговорил его к пяти годам тюремного заключения. Дед не отсидел и года. Он был амнистирован в связи с окончанием войны и празднованием Победы. Но, с тех пор ему запретили занимать руководящие должности. Деда исключили из наградного списка, но, как ни странно, не успели исключить из партии.

Колхозники оценили заслуги деда по-своему, и не просто оставили в колхозе, а постановили направить на ускоренные курсы ветеринаров. Животных дед любил с детства, а потому ветеринаром оказался замечательным. Сколько помню, его постоянно приглашали лечить домашнюю живность в любой конец деревни.
«Рука у него легкая», — говорили односельчане.
До шестидесяти лет по ветеринарным делам дед ездил только верхом. Колхоз выделил ему лошадь, которую мы с братом каждый вечер отводили на колхозный двор. Позже деду отдали насовсем легкую тележку-двуколку. Нам с братом это понравилось даже больше, потому что в короткие поездки дед брал с собой. И нас, городских ребятишек, поражало, что деда знали все, куда бы мы ни приехали. А ведь деревня была большая и растянулась на добрый десяток километров вдоль своих рек.
Эта популярность и природная доброта деда, наряду с его «пролетарским» происхождением и огромным партийным стажем, сыграли не последнюю роль, и несколько сроков подряд деда избирали депутатом райсовета.

Артем Семенович, самый образованный человек в нашей деревне, с большим уважением относился к неграмотному деду. Возможно, это шло еще с тех давних пор, когда дед пас стадо его отца и в какой-то степени открывал мир любознательному юноше. Возможно. Но, Артем Семенович всегда и во всем, как мог, поддерживал и защищал деда, который до последних дней так и остался по-детски наивным человеком.

Младший сын Артема Семеновича, Валентин, в шестнадцать лет окончил школу с серебряной медалью. Единственную четверку в аттестате он получил по немецкому языку, который знал великолепно. И поставила ему эту отметку его мать, которая считала, что он, сын таких родителей, просто обязан знать язык лучше, чем на пять баллов.
Валентин старше меня на семь лет, и в мои юношеские годы был единственным человеком, которому хотелось подражать. Все пять лет учебы в Харьковском автодорожном институте он жил у нас.
В деревне мы с братьями бывали каждое лето. Деревенские ребята со временем перестали считать нас городскими, к которым всегда относились с некоторым превосходством и пренебрежением. Мы же постепенно стали своими.
С каждым годом все больше замечал, что наша деревня отличалась от окружающих ее украинских сел. И эта разница была во всем: в русских фамилиях ее жителей, в странном языке, на котором они говорили, и даже в культуре земледелия.
Деревня Новая Краснянка унаследовала свое название от украинского села Краснянка, действительно расположенного на реке Красная — притоке Северского Донца. Сама же Новая Краснянка лишь своими речушками и расположенными вдоль них садами и заливными лугами выходила к реке Красной.
Артем Семенович, к которому не раз обращался с расспросами, рассказал, что предки новокраснян были переселены в этот район Украины из Курской губернии еще во времена Екатерины Великой. А краснянский язык — не что иное, как старинный диалект русского языка, сохраненный поколениями жителей деревни, проживающими в иноязычной среде.
Со времени «великого переселения» новокрасняне были свободными — они еще тогда были освобождены от крепостной зависимости. По численности населения деревня значительно превосходила любое из окружающих сел. А потому характер большинства ее жителей отличался своенравием, независимостью и даже некоторым упрямством — чертами, свойственными жителям казачьих станиц. Похоже, по замыслу организаторов переселения новокраснянам отводилась роль «колонизаторов новых земель», хотя поселение и не создавалось, как военное.

Вместе с тем, новокрасняне никогда не уклонялись от военной службы и с уважением относились к землякам, выбравшим ее в качестве профессии.
Молодежь, поступающую в военные учебные заведения или призванную на военную службу, провожали с особым почетом. А военные отпускники ходили по деревне исключительно в форме, зачастую украшая ее незаслуженными регалиями в виде значков, эмблем и даже знаков отличия, означавших более высокие воинские звания, чем были указаны в их служебных удостоверениях.
Зная это, я с большим недоверием относился к рассказам отца, что он так и не получил все свои военные награды. Рассказывал он об этом только, когда бывал изрядно выпившим, а потому это еще больше усиливало мои сомнения. Его парадный мундир и так украшали ордена и медали, а потому было непонятно, зачем ему хвалиться чем-то, чего просто нет.

Но, однажды отец пришел с работы навеселе и тут же вручил мне какой-то документ на бланке:
— Вот читай вслух. А то вы все мне не верили, — возмущенно горячился он, но, судя по всему, был чрезвычайно доволен собой.
Это был ответ из военного архива, куда отец обратился с просьбой подтвердить срок его нахождения в действующей армии. Архив подтвердил фронтовые год и три месяца отца, а также известил, что в архиве хранится орден «Красного Знамени», которым тот награжден, но так и не получил.
Вскоре его вызвали в обком партии, где вручили орден. Об этом событии рассказали по радио и написали в газетах. Заголовок и содержание одной из статей «Награда нашла героя через шестнадцать лет» помню до сих пор.
В статье излагалось, как старшина пехотной роты, бывший десантник, списанный по ранению, умелыми действиями вывел свою роту, которой командовал как старший по званию, в тыл врага. Его рота, потеряв ранеными всего три человека, полностью уничтожила впятеро превосходившие силы противника. Сам герой уничтожил в том бою два вражеских танка и одиннадцать фашистов. Благодаря его инициативе, наступление наших войск на этом участке прошло более успешно, чем планировалось, хотя могло закончиться плачевно.
Конечно, меня, в мои пятнадцать лет, интересовали подробности. И я впервые узнал, что написанное в газетах и даже в наградных документах не всегда совпадает с истиной.

Мы все тогда без всяких сомнений верили любым сообщениям средств массовой информации. И потому рассказ отца стал для меня потрясением.
А истина состояла в том, что в их роту не успели назначить офицеров вместо погибших. И отцу, временно командовавшему ротой, поставили боевую задачу — ночью выдвинуться на исходную позицию и после артподготовки с боем продвинуться до определенного рубежа, где закрепиться. Ему вручили карту, где все это было четко показано.
Беда в том, что у отца не было знаний и опыта работы с картами. И они двинулись в путь по незнакомой местности, ночью, ориентируясь не по карте, а доверившись интуиции. В итоге рота попросту заблудилась.
К утру, бойцы вышли прямо на немцев. Как они оказались в немецком тылу, для всех так и осталось загадкой. Можно сказать, им повезло — они не напоролись на минные поля и, даже не заметив, преодолели иные препятствия. А дальше действительно помог десантный опыт отца.
Оказалось, они вышли в тыл района дислокации немецкого батальона, переброшенного накануне предполагаемого наступления наших войск.
Батальон расположили в засаде на фланге, чтобы отсечь наступающие части и попытаться их окружить. Так и не успев закрепиться, немцы отдыхали, выставив боевое охранение.
Отцу удалось выявить все посты и даже обнаружить два танка в земляных укрытиях — силосных ямах. За полчаса до начала артподготовки бойцы роты скрытно уничтожили посты и приготовились к бою. Отец с противотанковым ружьем занял позицию вблизи танков.
С первыми залпами наших орудий бойцы открыли шквальный огонь по спящей пехоте, не давая никому укрыться. Отец стрелял по танкам. Первый танк вспыхнул сразу. Второй успел выскочить из укрытия, но вскоре тоже был подбит. К концу артподготовки от немецкого батальона в живых остались только раненые и с десяток сдавшихся в плен.

— Вы что, стреляли в спящих? И вам их не жалко? — возмущенно спрашивал отца.
— Если бы они не спали, они бы уничтожили нас всех до одного без всякой жалости. Их было раз в пять больше. И еще эти два танка. Это война, сынок. Мы хоть раненых не добивали и тех, кто сдался, не шлепнули. В десанте мы пленных не брали. Там в живых не оставляли никого, — открыл жуткую правду войны отец.
— Что и пленных, и раненых убивали? — продолжал допытываться, не поверив его словам.
— Всех. Такой был приказ, — хмуро ответил отец, вспоминая, очевидно то, что казалось нормой тогда, и что казалось диким, спустя пятнадцать лет по окончании той страшной войны.
— Но, вы же коммунисты! А так поступали только фашисты! Это же негуманно убивать сдавшегося или раненого солдата, — продолжал я возмущаться несправедливостью.
— Гуманно, когда враг мертв, — сказал мне тогда, как отрезал, отец и, нахмурившись, ушел курить, оставив наедине со своими мыслями.

Позже отец рассказывал об еще более удивительных вещах, которые казались просто невозможными. Оказывается, были добровольцы расстреливать пленных. И никто не считал их выродками, потому что они не были маньяками-садистами, а просто таким жутким образом мстили врагу за боль, которая у каждого из них была своя.
И еще на его памяти было много случаев, когда в атаке или в рукопашном бою кто-то случайными выстрелами ранил и даже убивал своих бойцов. А бывало, контуженый или тронувшийся умом боец начинал косить всех подряд без разбора. Просто стрелял во все, что двигалось. Остановить такого можно было только одним способом.
Подобные рассказы, которые слышал не только от отца, но и от других фронтовиков, допрашиваемых с пристрастием, перевернули мое мировоззрение. Годам к шестнадцати уже самостоятельно сделал вывод, что есть официальная правда, а есть реальность, которая может отличаться от нее радикальным образом.

И как всякий идеалист, я стремился сформулировать свое представление о справедливости, которое одновременно устраивало бы и мой разум, и мою совесть.
А став членом общества вольных литераторов, начал записывать свои мысли, которые, наряду с рассказами старого большевика, положил в основу неформальной «Программы КПСС».
Там, где не хватало знаний, или по интересующему вопросу не было никакой информации, выдвигал гипотезы, основанные на логике здравого смысла.
Постепенно рождалась канва будущего «научного труда». Форма изложения материала появилась гораздо позже, когда были осмыслены причины бурного успеха коллективного труда общества вольных литераторов — романа и киносценария. Тогда мне показалось, что лучше всего воспринимался диалог героев, обсуждающих проблему. Так у меня и появились мирно беседующие, или неспешно спорящие, но всегда находящие консенсус, партократ и бюрократ.

Партократу отводилась роль субъекта, формулирующего мысли в виде идеологизированных пожеланий общего характера, уточняемых им по ходу дискуссии с курируемым бюрократом — очевидно чиновником солидного министерства. Ему в том диалоге отводилась роль здравого скептика, привыкшего на государственной службе изящно отказывать абсолютно всем по любому вопросу, который хоть в чем-то заставил бы пошевелиться либо его аппарат, либо, того хуже, его важную персону.
— Хорошо, если бы все жили хорошо, — заявлял, например, партократ свою новую концепцию дальнейшего развития страны на ее многотрудном пути к светлому будущему — коммунизму.
— Хорошо, — соглашался бюрократ с партократом, — Но, не все смогут — ресурсов и так на всех не хватает, — доступно пояснял он свою, безусловно, верную мысль.
— А если так нарастить ресурсы, чтоб хватило на всех? — продолжал фантазировать партократ.
— Можно и нарастить, но тогда надо увеличить поголовье трудоспособного населения и бюджет страны.
— В чем проблема? Увеличьте оба из того, что назвали, и дело с концом, — давал ценное указание партократ.
— Увеличить поголовье можно, но тогда еще быстрее вырастет нетрудоспособное поголовье и сожрет увеличенный бюджет. К тому же, на все это новое стадо тоже требуются дополнительные ресурсы, чтобы и оно жило хорошо, — апеллировал бюрократ.
— И что вы предлагаете? — сдавался вконец запутанный непосильным напряжением мысли партократ.
— Надо, чтобы массы жили хорошо, а мы с вами отлично. А для этого надо, чтобы это «хорошо» было малобюджетным, то есть не требовало больших затрат. Тогда нам с вами хватит.
— Так малобюджетное «хорошо» это же, по сути, «плохо»? А как быть с коммунизмом, где каждому по потребностям? — спрашивал партократ, внезапно оживившийся в предвкушении отличной жизни еще до наступления коммунизма, но одновременно почувствовавший обиду за идею.
— Оставьте в покое ваш коммунизм. Надо, как говорил сатирик Райкин, «снизить потребности» хотя бы до уровня «очень плохо». И тогда «плохо» будет восприниматься массами как «хорошо». А там и коммунизм не за горами. Можно отрапортовать, что он уже настал.
— Отличная мысль, — еще больше оживился партократ, услышав слово «отрапортовать», — А если рассмотреть мою концепцию построения коммунизма наоборот?
— Как это? — удивился теперь уже ничего не понимающий бюрократ.
— А так: «Хорошо, если бы все жили плохо».
— А зачем такая концепция? Все и так живут плохо.
— Правда? — удивленно вопрошал партократ, — И вы это можете доказать? Мне со стороны трудно судить — я-то сам живу совсем даже неплохо. Ну, да это у меня работа такая ответственная.
— Я и сам живу не хуже вашего. У меня одни льготы чего стоят. Но, статистика вещь упрямая. Массы действительно живут плохо, даже в сравнении с дореволюционным тринадцатым годом. Поэтому ваша новая концепция будет иметь грандиозный успех.
— Правда? Значит, если принять мою новую концепцию развития, можно рапортовать, что коммунизм уже построен?
— Можно, — уверенно заявлял бюрократ, завершая многотрудный разговор со своим идеологическим наставником.
«А почему бы не отрапортовать, в самом деле? Все равно это ничего не изменит, а мне очередной орденок на грудь пришпилят и „Чайку" вместо „Волги" дадут», — задумчиво размышлял бюрократ, потирая лоснящийся живот, который уже третий год стонал от переедания, — «И на хрена эти дополнительные ресурсы, если живот и так трещит от избытка пищи? Увеличь ему их. Как бы не так. Земля-то она не резиновая», — по-стариковски брюзжал бюрократ, в трудной борьбе отстоявший свое право помыслить об очередной награде за ничегонеделание во благо вверенного ему народонаселения.

Свою «Программу комплексных преобразований социальной среды» я писал впоследствии много лет, бесконечно дополняя ее все новыми и новыми главами. Мой «научный труд» постепенно рос в объеме. Совершенствовались его стиль и содержание. Можно сказать, он рос вместе со мной. И постепенно, по мере «взросления», из легковесных критических заметок превратился в достаточно серьезный документ философского плана, украшенный, меж тем, перлами сатиры и юмора, из-за чего воспринимался как занимательное чтиво.
Но, никогда, не на каком этапе, мои заметки не были чем-то вроде дневников, которые ведут любознательные юноши, записывая чьи-то понравившиеся им мысли и свои комментарии к ним.
Со всем максимализмом юности, я изначально представлял свое произведение как четко сформулированную и всесторонне обоснованную целевую программу, адресованную не иначе, как всему человечеству.
Верил ли, что человечество нуждается в такой программе? Надеялся ли, что мне когда-либо удастся убедить хоть кого-нибудь в правоте моих идей? Нет, нет и еще раз нет!
Уже лет с пятнадцати-шестнадцати я четко понимал, что даже ближайшую перспективу развития человечества не способен спрогнозировать никто — ни один из гениев этого самого человечества и никакое из многочисленных организованных сообществ людей, именуемых партиями, институтами, академиями наук и даже государствами.
И обусловлено это тем, что социальная среда любого сообщества, порожденная вечным хаосом несовпадающих, а то и вовсе непримиримых, интересов отдельных его членов и социальных групп, достаточно сложна и неустойчива. Причем, неустойчива настолько, что не только отдельные индивидуумы и группы, но и сообщество в целом в любой момент может мгновенно изменить свои идеалы на прямо противоположные.