Глава 39. Лечебный сон

— Товарищ лейтенант. Товарищ лейтенант, — тихо звал кто-то с ближайшей койки. Смахнув слезы, повернул голову, — Вы в туалет не хотите? — спросил сосед.
— А в чем проблема?
— Да я уже терпеть не могу, а нас водят только по расписанию. А вам, офицерам, можно в любое время. Я увидел, что вы проснулись, и обратился. С вами пустят, — пояснил боец.
— Ладно, пойдем, — согласился я.
Шатаясь, поднялся с койки. Жуткая слабость валила назад. Что со мной? Что они сделали? Дали какую-то микстуру. Может, это специально, чтобы сделать сумасшедшим? Эти полковники Кацы на все способны, чтобы уйти от ответственности. Упрятали в психушку. А потом спишут в расход. А я нормальный. Единственное, о чем просил этих уродов, уволить из армии. А из нее, похоже, выход один — вперед ногами. А как, интересно, Сашу уволили? У него, кажется, была травма. Он рассказывал.
«Может, эти придурки и мне травму организуют? Тюкнут по головке своим молоточком, и привет», — размышлял, не в силах сдвинуться с места.
— Товарищ, лейтенант, вам помочь? — спросил боец, видя мои проблемы.
— Спасибо, дай руку, а то голова кругом идет от этой микстуры. Вам что, правда, ее каждый день дают? — спросил, потихоньку передвигаясь с помощью бойца к его заветной цели.
— Дают, но у вас это от укола, — пояснил боец.
— От какого укола?
— Да вы, когда вчера психовать начали, медсестра вам укол сделала.
— Что я начал? — не поняв, переспросил его.
— Ну, шумели и плакали. Тут такое бывает. Сделали вам укол, и сразу все в порядке, успокоили до утра.
— Как это я шумел?
— Звали кого-то громко, на всю палату. Жену, наверно, — предположил боец.

Вызвали санитара и попросили открыть туалет.
— А почему держите туалет закрытым, да еще какой-то гнусный распорядок посещения установили? — спросил санитара.
— К вам это не относится. Офицерам открываем в любое время. А рядовым дай волю, они тут будут постоянно околачиваться. А нам отвечай за них.
— За что?
— Хватает, за что. Вот на этом месте недавно один повесился, — указал он на какую-то трубу, которая подводила воду к сливным бачкам, расположенным необычно низко от уровня пола.
— Как тут можно повеситься? Да и где он веревку взял? У нас же все отобрали, до последней тесемочки, — недоумевал я.
— А вы у вашего висельника спросите. Он вам все подробно расскажет. Мастер на такие штучки.
— Кто это?
— Да в вашей палате, самый маленький, тихий такой, — пояснил санитар.

Вернулись в палату. Лег на койку и снова стал смотреть в окошко. Значит, микстура не опасна. А что тогда опасно? Укол уже перенес. После него ничего не чувствуешь. Спишь, как убитый — в полном смысле слова. А когда просыпаешься, шатает, как после пьянки. Ну, к этому не привыкать. «Что еще?» — пытался припомнить, о чем читал в литературе по психиатрии.
Там достаточно подробно расписывали диагностику болезней, а вот способы лечения не столь детально, можно сказать, поверхностно.
Судя по всему, их не так уж много. Самый жесткий — болевой шок. Ничего более существенного не припомнил. Боли я не боялся. Это переносимо. Столько всего ломал, даже не теряя сознания от болевого шока.

И еще припомнил, что в процессе диагностики болезней иногда применялась методика анализа спинного мозга. Так вот сама операция забора образца ткани для анализа, или так называемая пункция, достаточно опасна. Иногда может привести к необратимым и очень тяжелым последствиям.
Будут ли мне делать пункцию? Вряд ли. Зачем им меня изучать? Они знают, что я нормальный. А вот для того, чтобы сделать инвалидом — запросто.
И ведь ничего не поделаешь. Никто не спросит согласия. Свяжут. Укол в спину, и молоточек не нужен. Вот чего надо бояться.
А транквилизаторы. Ими нормального человека можно идиотом сделать.
«Значит, таблетки тоже опасны. Неизвестно, что назначат. Всучат горсть таблеток, и глотай. А откажешься, силой накормят», — размышлял, по-прежнему, глядя в окошко, и снова погружаясь в дремотное состояние, когда сон сливается с явью, которая неожиданно начинает приобретать гипертрофированные очертания.
Интересно, видит ли меня Людочка? Вряд ли. Она устала за ночь и отдыхает. Значит, нельзя расслабляться, надо быть начеку. Хотя, как она может устать, если давно умерла? Она же сама об этом сказала.
Я видел ее так близко и так ясно. Я держал ее руку в своей руке, и чувствовал ее тепло. Мы говорили. Она была живой. Неужели я тогда говорил сам с собой? Похоже на то. Ведь Людочка сказала, что она всегда будет в моей памяти. Тогда получается, что сейчас она — это я сам и есть?! Полный бред.
От этого действительно можно сдвинуться. Сначала микстурка, потом укольчик, а потом и таблетки в ход пойдут — и человек готов. Был нормальным — стал ненормальным. А эти два урода — полковники Кацы — только того и добиваются. Похоже, здоровым отсюда меня не выпустят.
Наверняка партократы дали указание. Одна шайка. Прочли мою «Программу КПСС» и порекомендовали сделать сумасшедшим.
Не может быть такой программы. И "кагэбэшники" тогда не верили, что я ее написал. Говорили, ее мог написать только антисоветчик, или сумасшедший. Ну, теперь все понятно — антисоветчиков у нас нет, а значит, я должен стать сумасшедшим. Вот и упрятали сюда, чтобы сделать таким.

Размышления прервала медсестра с подносом, вошедшая в палату. За ней санитар нес емкость с микстурой.
— Доброе утро. Пора просыпаться, — объявила она.
Она подходила к каждой койке и выдавала горсть каких-то таблеток, а санитар наливал стакан микстуры. И мне она сунула две таблетки.
— А это еще зачем? Мне пока никто ничего не прописал. Я еще с врачом не встречался, — попробовал возмутиться.
— Вам и укол вчера сделали без врача. Пейте и не рассуждайте! — вдруг рассердилась медсестра.
«Да-а-а. В этом заведении главное — не рассуждать», — безропотно взял таблетки и положил под язык. Выпив микстуру, потихоньку вытащил и сунул в карман.

Вскоре санитар пригласил нашу палату в туалет. Все дружно ринулись из палаты.
— Заканчивайте умывание. Осталось три минуты, — предупредил санитар, постоянно поглядывавший на часы, — Время истекло. Всем в палату, — объявил он, и все, кроме наших двух офицеров, заторопились в палату.
Офицеры продолжили водные процедуры. Я уже умылся, а потому не остался с ними. А навстречу уже неслась следующая палата.
Наконец, пригласили на завтрак в отдельное помещение. Столы уже накрыты. Посадили за офицерский стол, хотя никакой разницы в меню не отметил. Я уже не ел больше суток, а потому мгновенно приступил к трапезе.
Покончив с едой, огляделся. Внимание привлек молодой парень с отрешенным пустым взглядом, который рефлекторно проводил ложкой по пустой тарелке, подносил ее ко рту и потом жевал воображаемую пищу. Наконец, соседи по столу это заметили.
— Виталик, положи ложку. Прекрати жевать. Встань. Иди, — привычно подавали они ему команды, а он, исполнял их, словно робот.
— Что с ним? — спросил офицеров.
— А-а-а. Это Виталик. Кстати, с вашей площадки. Напился с друзьями какой-то вытяжки из гуталина. А потом упал с башни. Вроде бы невысоко, метра три, но ударился головой. А сейчас без команды ничего делать не может. И не говорит. Только мычит. Жаль парня, если не вылечат.
Вернулся в палату. Народ снова укладывался в койки. Ждали врачебного обхода.
Больные в палате ничем особенным не выделялись — люди, как люди. Обычные разговоры. Некоторые даже поинтересовались, что там нового на воле. Многие уже находились здесь по нескольку месяцев, а потому все, что было за стенами этого заведения, естественным образом воспринимали, как волю, которой они были лишены отнюдь не добровольно.

Сразу после обхода пригласили к самому Ивану Ивановичу.
— Что вы там натворили? — спросил тот, исследуя меж тем мои рефлексы традиционным молоточком.
А меня душил смех. В голове крутились слова адъюнкта нашей кафедры майора Сиворакши: «И это современная медицина? О деятельности высшей нервной системы они судят, постукивая молотком по коленной чашечке».
— Всего лишь попросил уволить меня из армии, — сосредоточившись, все-таки ответил доктору.
— А дальше?
— Оказался вашим пациентом. Сказали, только сумасшедший может обращаться с такой странной просьбой к высшему руководству страны.
— И все?
— А вы, что хотели?
— Да я, собственно, ничего не хотел. Но, вы понимаете, что из нашего заведения у вас только два пути: на гражданку или в тюрьму.
— Меня устраивают оба, потому что после тюрьмы все равно попаду на гражданку. Главное, чтоб не вернули в часть служить дальше, — искренне высказал все, что думал по этому поводу. В конце концов, я не просился в дурдом. Меня направили, да еще привезли под конвоем.
— В часть вы уже не вернетесь, да и в тюрьму не хотелось бы направлять. Подумаю, что с вами делать. Если есть соображения — поделитесь. Я так понимаю, по нашей части у вас ничего нет. Вы психически нормальный человек. А потому болезнь вам придется придумать, но вы, по своему состоянию, должны ей соответствовать. Придется несколько месяцев вас понаблюдать. Вам придется пожить среди настоящих душевнобольных. Это непросто, но, если хотите комиссоваться, придется потерпеть. Вы готовы?
— А есть выбор?
— Выбора действительно нет. У меня просьба. Для начала опишите на двух-трех страничках ваши ощущения последних месяцев. Желательно с момента, когда вы почувствовали, что служба в армии не просто в тягость, а патологически невыносима. Опишите подробненько ваши ощущения. А я почитаю и подумаю, как вам помочь. Сможете?
— А в стихах можно? — неожиданно для себя предложил ему необычный вариант.
— Вы можете в стихах? А почему в стихах?
— Просто в стихах все ярче и точней. Симбиоз мыслей и чувств в концентрированном виде.
— Интересно. Пробуйте, если получится, но только до завтра. С завтрашнего дня начнем курс лечения.
— Какого лечения? Мне сказали, никто меня лечить не будет.
— Нервная система у вас на грани истощения. Вы, как натянутая струна. Еще чуть-чуть и лопнет. Вчера у вас уже случился первый срыв. Мне доложили. Понятно, это связано с резкой сменой обстановки. Но, симптом нехороший. Для начала будете много спать. Сон лечит, — закончил нашу первую встречу главный психиатр госпиталя.

Две странички. Два стихотворения. Одно уже есть. Оно явно в теме, хотя и написано давно. Но, в нем так очевидно выражены «история вопроса» и мои устремления. Оно вполне пойдет после первого, которое надо придумать.

Мне бы знать эту правду
В начале пути,
Когда бурей сомнений
Я был опьянен.
Мне бы мимо пройти,
Стороной обойти
Все те дни, где с тоскою
Я был обручен.

Но, как выразить все, что гнетет душу и ослепляет разум? Причем, настолько, что я, психически здоровый человек, готов стать жертвой системы, которая не дает жить по-человечески. И здесь я — как тот мотылек, который летит на свет пламени, не понимая, что оно несет ему погибель.
В буквальном и в переносном смысле моя жизнь сейчас — это бесконечное блуждание по бескрайней бесплодной пустыне, которая уже никогда не отпустит свою жертву. Она иссушит зноем, собьет с пути миражами и засыплет песком.
А ведь когда-то была мечта, и я, как многие, оказался в этих суровых местах не случайно. Эта мечта исполнилась, но все оказалось не так, как виделось издалека — все происходит рядом, на моих глазах, но пролетает мимо.
Я всего лишь в брызгах космической струи, одаривающей милостыней в виде благодарностей и юбилейных медалей.
Моя работа примитивна, а перспективы призрачны. Но я, как раб, должен делать лишь то, что предопределено моим убогим положением.
Я не свободен, а потому даже не могу уехать отсюда, чтобы вернуться к прежней жизни.
И никому нет дела, чем я жил когда-то и чем живу сейчас.
И остается лишь одно — растратить впустую свой потенциал, свои силы на нелюбимой работе и забыться в каком-нибудь кабаке, если еще хватит сил до него добраться.
И называться все это должно не «Ленинск» — вполне пристойный, современный город. А именно так, как расположенное рядом с космическим центром, грязное средневековое поселение с его убогой чайханой, где совсем недавно пропил все месячное жалование и уехал с тоски, куда глаза глядят, а, очнувшись, полупьяный брел по пустыне назад, в свое рабское стойло.

ТЮРА-ТАМ

Мир качается в знойном мареве,
Как хмельной.
И бреду я степными далями
Сам не свой.

Ветер пылью в лицо швыряется —
Не уйдешь!
Эхом даль ему отзывается —
Не дойдешь.

Здесь мечтал я о звездных радугах,
Как и ты.
Вот теперь исполнению радуюсь
Той мечты.

Но давно уже стали прозою
Журавли.
Где-то рядом промчались звездные
Корабли.

Повели нас иными тропами,
Не спросив.
Но кого это, в общем, трогает,
Чем ты жив?

Ведь назад все пути заказаны —
Пропадешь.
Как цепями, присягой связанный,
Не уйдешь.

И плетусь я степными далями
В кабачок,
Награжденный тремя медалями
Дурачок.

Я лечу, обжигая крылышки,
На костер,
Растерявший впустую силушку
Фантазер.

Весь день ушел на творчество. Никто не приставал с расспросами. Все видели, что я чем-то занят. Только однажды подошел офицер, который знал Сашу Дудеева, и заглянул через плечо на исписанные листы:
— А-а-а. Для Ивана Ивановича? — спросил, даже не глянув в текст.
— Да. А как ты догадался? Может, письмо пишу, — удивился его проницательности.
— В первый день все новенькие обычно пишут эти сочинения. А потом могут быть и другие проверочки.
— Что за проверочки?
— Да так, на почерк. Сам увидишь, — загадал он загадку.
Тут же припомнил главу из учебника, в которой действительно были описаны методы диагностики заболеваний по изменению почерка.
Вечером все же написал всем письма, потому что даже не представлял, когда еще представится такая возможность. Письма были полны оптимизма и радужных планов. Зачем пугать дорогих людей своими проблемами?
А на душе «скребли кошки». С одной стороны, встреча с главным психиатром вселила надежду. Иван Иванович, похоже, настроен благожелательно и готов помочь.
С другой стороны, сам сообщил, что этот путь — многомесячный, и будет нелегко. И еще настораживала загадочная фраза, что по своему состоянию я должен соответствовать болезни, которую он придумает для меня. А мало ли, что он придумает.

Объявили отбой, но спать было невозможно. Раздражал постоянный яркий свет в палате. В вечер после укола, похоже, было все равно. А вот теперь, когда действительно был, как натянутая струна, не спалось. Впрочем, какая разница, если прямо со следующего дня предстоял двухнедельный сон.
Периодически в палату заходили санитары и медсестра — приходилось притворяться спящим. Однажды все-таки засекли.
— Не спится? — спросила медсестра, — Может, укольчик сделаем? — предложила она.
Отказался, пояснив, что она случайно разбудила, а так со сном все в порядке.
А в палате стоял мощный храп. Напичканные таблетками и микстурой, пациенты психиатрического отделения крепко спали.

Рой мыслей, круживших в голове, не давал уснуть. Обрывки стихов сменялись яркими видениями эпизодов прошлой жизни, вызвавших создание того или иного стиха, всплывавшего в памяти. И периодически, как набат, в голове стучало: «Лю-ю-дочка! Лю-ю-дочка!»
Я мысленно звал любимую из небытия, разумом понимая, что все напрасно, но душой надеясь на чудо.
Ведь пришла же она на помощь в трудную минуту. Я ясно видел ее взволнованное лицо за этим зарешеченным окошком и слышал тревожный голос: «Проснись! Срочно проснись!» Такое не может присниться. Это было на самом деле, это не видение. Значит, она жива?!
Потом охватило странное чувство, что кто-то таким вот необычным способом издевается надо мной. Вспомнил все прочитанное когда-то о препаратах, вызывающих галлюцинации, причем настолько реалистичные, что порой трудно отличить видения от действительности.
А может, эти полковники подмешали что-то в микстуру, которую заставила выпить медсестра? Сама микстура безобидна, но с этими добавками она стала для меня опасной.
Они, очевидно, хотят все узнать обо мне, чтобы потом успешно со мной бороться. Но, я не должен выдать им главную тайну. Даже случайно.
«Они ничего не узнают о моей любимой Людочке», — твердо решил я.
Приняв решение, и немного успокоившись, стал размышлять над причинами столь бурной активности этих двух полковников вокруг моей скромной персоны. Ведь никто не обращал на меня внимания, в какие бы инстанции не обращался со своей просьбой об увольнении. И лишь когда жена обратилась в ЦК КПСС, появились эти уроды.
Сначала возник один полковник Кац со своей сумасшедшей собачкой. Он все же выведал один секрет — мою нелюбовь к телефонам.
А потом появился другой полковник Кац — типичный провокатор с кучей телефонов для оперативной связи с остальными мерзавцами. Он-то и упрятал сюда, когда я в честном поединке уничтожил его главный красный телефон.

А причина, скорее всего, одна — не может быть одновременно двух «Программ КПСС». Вот партократы и переполошились. Все просто. Дали задание особистам узнать, кто я такой. А те вытащили из архива мою «Программу», сразу все поняли и доложили партократам. А из нее ясно вытекает, что их партийная программа липовая.
Никакого коммунизма никому не построить — ни в отдельно взятой стране, ни во всем мире. Мне это было понятно даже в школе.
Потому что невозможно каждому дураку дать все по его потребностям, ибо потребности дурака безграничны. А таковых дураков у нас в стране, как, впрочем, и повсюду в мире — большинство.
И каждый норовит руководить, а не работать. Желающих работать, а особенно созидать, мало. Эти шурики работать не любят даже из-под палки, а чтобы им работать по своим способностям, да еще добровольно — извините.
Зато шурики всегда будут в первых рядах едоков. Попасть на первый черпак — их идеал на бытовом уровне.
А поскольку ресурсы Земли не бесконечны, шурики быстро все сожрут. Это аксиома.
От этих выводов вдруг стало смешно до коликов. На мой смех в палату заглянул санитар. Притворился спящим. Внимательно осмотрев палату, санитар ушел.

А я снова смотрел на зарешеченное окошко и размышлял, размышлял, размышлял.
Шурики — основные разрушители мира. Они истощают планету, пожирая даже то, что жрать им не по чину. И таких шуриков миллиарды. Они уже загадили своими отходами даже пустыни и размножаются с катастрофической быстротой.
Но, есть разрушители пострашней рядовых шуриков. Это благодетели человечества. И особенно опасны те, что пытаются быстро и радикально преобразовать мир — это политики и ученые.
Именно в этой среде прорва шуриков, желающих поэкспериментировать с человечеством. Шурики-политики постоянно озабочены идеей равенства, а на деле стремятся выявить всех способных, талантливых и даже гениальных индивидуумов и непременно принизить до уровня своей серой массы, а затем суетливо, по-крестьянски, объегорить, нагло посмеиваясь при этом — не будьте слишком умными, будьте шуриками, как все.

А ученые шурики так и норовят украсть идею у гения и, не понимая ее до конца, создать и опробовать какую-нибудь пакость. Так, любопытства ради.
Опробуют они однажды что-нибудь на свою голову и на погибель человечества.
Рано или поздно, например, вздумают поэкспериментировать с кристаллической жизнью. Сдуру подумают, что эти искусственные люди будут за них — шуриков — работать. А у тех свои шурики непременно появятся, только более шустрые и совсем уж безмозглые — ради удешевления их производства. А созданы-то они будут «по образу и подобию».
И пойдет у них война с человечеством за истощающиеся ресурсы Земли. Да еще найдется какой-нибудь кристаллический придурок, который тоже захочет коммунизм строить.
Ведь коммунизм — это несбыточная мечта всех шуриков, где каждому будет позволено жрать в соответствии с ненасытными потребностями, а от него не потребуют ничего, или, в худшем случае, в соответствии с его посредственными способностями.
Вот тут-то эти монстры человечество и доконают, как досадную помеху их кристаллической жизни.
А потом все ресурсы кончатся. Всё рано или поздно кончается. Была на Земле разумная органическая жизнь, потом победит кристаллическая, а потом не будет никакой.
И никто мне не докажет, что разумная жизнь может развиваться вечно. Потому что никто нигде так и не видел следов внеземных цивилизаций. А ведь Вселенная вечна и бесконечна. И, значит, должно быть бесконечное множество цивилизаций, достигших безграничных возможностей. Следы таких цивилизаций были бы заметны повсюду. Мы бы обнаруживали их даже невооруженным глазом.
А их нет, и быть не может, потому что шурики всех существовавших ранее цивилизаций сожрали все, прежде чем оные цивилизации успели достичь этих самых безграничных возможностей. И потому гибель — единственная перспектива любой разумной жизни.
Только таким может быть грустный итог любых здравых размышлений по поводу исторической перспективы.

Размышляя с открытыми глазами, чуть, было, не прозевал очередной обход. Едва успел притвориться спящим.
А, собственно, зачем мне притворяться? Ведь единственное, чего добиваются шурики из ЦК КПСС, это признать меня сумасшедшим. Что бы я потом не проповедовал, что с меня возьмешь — не все дома у бедолаги, а потому и мыслит не как все, а как полный идиот, списанный за это даже из армии.
И ведь придется стать таким, потому что военные шурики никогда не согласятся с тем, что человек по доброй воле к ним попавший, вдруг по доброй воле сможет от них улизнуть. Военные шурики по натуре — феодалы-крепостники. Их воля, они бы всех поставили в строй, и командовали, командовали, командовали.

Но, беда в том, что кто-то в стране еще должен постоянно совершенствовать и производить их пушки, танки, самолеты и все то, что они готовы потреблять в неимоверных количествах, воруя при этом с крестьянской сметкой и без зазрения совести.
И только сумасшедший может отказаться от военной карьеры — от своего военного счастья в мирное время. Ни один шурик этого понять никогда не сможет. Так что придется стать сумасшедшим добровольно. А раз так, зачем сопротивляться?
Только не Иван Иванович должен придумать мне болезнь, а я сам — незаметно подбросив ему идейку насчет кристаллической жизни. Идея бредовая, но плодотворная, как и всякая бредовая идея. А бредовые идеи быстро захватывают массы.

Эврика! Вот он и проявился тот путь, который поможет ускорить мое увольнение из армии. Ведь во всей этой необычайно смелой научной идее легко усмотреть болезненный бред — идею-фикс. Но, свои мысли, основанные на логике здравого смысла, я должен не просто доложить Ивану Ивановичу, а понести в массы — начать их проповедовать и больным, и здоровым нашей палаты. Массы их быстро подхватят — они ведь действительно захватывают, вдохновляют.
А вот он и я — идейный вождь и главный сумасшедший по части кристаллической жизни! Слухами земля полнится. Ивану Ивановичу донесут быстро. И дело сделано вчерне. Комиссуют без всяких проволочек, а то, не дай бог, вдруг ученики-апостолы появятся, да еще в массовых количествах. Идейка-то весьма продуктивна во всех смыслах.
И плевать я теперь хотел на все их микстуры и таблетки. Они мне нужны самому! Ведь единственный способ вернуть мою любимую из небытия — это нажраться галлюциногенов, а уж они четко сработают в нужном направлении. Я снова увижу мою любимую Людочку, и хоть на краткий миг, она вдруг оживет в моем воображении, словно наяву.
Так я нашел, наконец, свой лучик света в темном царстве ярко освещенной палаты психиатрического отделения.
Я пошарил в карманах костюма и отыскал две таблетки, которые утром получил от медсестры. Недолго думая, проглотил обе. Не знаю, подействовали ли таблетки, или просто сказалась бессонная ночь, но внезапно провалился в глубокий сон без сновидений.

Во время утреннего обхода отдал два листочка со стихами Ивану Ивановичу. А уже через полчаса был исключен из жизни на целых полмесяца. Это время пролетело, как одно мгновение.
И все это время — никаких мыслей и никаких снов.
«Это именно то, что ждет меня после смерти», — успел как-то раз подумать, прежде чем снова провалился в пустоту небытия.
И вот однажды мне не дали умереть. Я лежал, чувствуя жуткую слабость, но это уже была жизнь, правда, пока вне пространства и времени. Я не представлял, где нахожусь, что со мной, день сейчас, или ночь, ибо в палатах круглосуточно горели яркие лампы дневного света.
— Поднимайтесь, идите за мной в душевую, — приказал один из медбратьев. Шатаясь, привстал, второй медбрат подхватил меня, чтобы не упал, и мы двинулись к нашей цели. Не успел раздеться, меня окатили холодной водой из ведра.
— Вы что, с ума сошли?! — крикнул медбратьям, мгновенно очнувшись.
— Псих ожил, — радостно заулыбался тот, что облил, — Раздевайтесь, мойтесь и к Ивану Ивановичу. Он вас ждет.

— Вы неврастеник и психопат, — радостно улыбаясь, сообщил Иван Иванович видимо очень приятную для него новость.
— Это плохо? — спросил его.
— Для вас хорошо. Буду лепить вам статью.
— Пятьдесят восьмую? — спросил его. Иван Иванович весело рассмеялся:
— Вы шутник!
— Я знаю, — ответил ему и тоже почему-то развеселился.
Иван Иванович производил впечатление человека, у которого, как говорят, «не все дома». Позже я видел множество психиатров. Они все до одного производили точно такое же впечатление. И только гораздо позже осознал, что это профессиональная маска, нечто вроде белого халата врача и блестящего молоточка.
— Я вас поберегу для человечества. Стихи понравились. Вы что-нибудь публиковали из ваших стихов? — спросил Иван Иванович.
— Нет. Пишу просто так, для себя. И чем же грозит статья, которую слепите?
— Ничем, кроме увольнения из армии. Это нечто вроде насморка, но с психиатрическим уклоном. К тому же все ограничения могут быть сняты лет через десять-пятнадцать, — проинформировал Иван Иванович, — А через неделю будете ходить на процедуры. Так, ничего особенного, но вам пойдут на пользу.
От Ивана Ивановича узнал, что настоящих больных в его отделении единицы. В нашей палате всего двое. Остальные пациенты это бойцы, совершившие попытку самоубийства. Буйных в палате тоже нет, так что опасаться нечего.
И потянулись больничные будни.

В первую неделю после лечебного сна все еще с трудом приходил в себя по утрам, а днем продолжал находиться в состоянии полудремы.
Микстура и таблетки нередко усиливали его до состояния полной прострации. Изредка приходило осознание, что не могу ни на чем сосредоточиться. В это мгновенье возникало смутное ощущение опасности, но даже эту мысль невозможно было удержать, поскольку сознание тут же рассеивалось.
Иногда казалось, что время остановилось. Нечто подобное испытывал только в раннем детстве, да еще в младших классах школы, когда школьный урок тянулся целую вечность, и даже представлялось, что он не окончится никогда. Но в классе хоть что-то происходило. Здесь же, в ограниченном мирке палаты, день был похож на ночь, и наоборот. Все существовало как бы вне времени.
И лишь мое таинственное окошко подсказывало, что перемены все же происходят — кусочек неба черного сменялся там на кусочек неба синего, и наоборот.

Через неделю перестали давать таблетки, и я достаточно быстро стал приходить в себя. Вскоре назначили комплекс процедур оздоровительного характера.
Все процедуры, как правило, проводили до обеда в общих процедурных кабинетах госпиталя. Водили группами по два-три человека в сопровождении двух санитаров.
Нас пропускали вне очереди — мы считались потенциально опасными пациентами. Как ни странно, в очереди всегда находилось два-три скандалиста. Те, кто понимал, в чем дело, тут же кивали тем на наши надписи «ПСО» и крутили пальцем у виска, но это редко помогало.
Особо непонятливыми всегда оказывались полковники, которые даже не представляли, как рисковали.
Так однажды два крепких санитара и мы, двое пациентов, еле оторвали и с трудом успокоили нашего буйного собрата, который в ответ на незначительное оскорбление просто вознамерился задушить полковника из общей очереди. А если бы буйных оказалось двое из нас троих?

Придя в себя, обнаружил, что оба офицера, знавшие Дудеева, уже выписались. Вместо них появились другие, которые пока постоянно спали.
Не знаю почему, но вдруг почувствовал себя в своей среде. Это ощущение сопричастности к когорте душевнобольных сохранялось у меня долгие годы. Повсюду я безошибочно определял «своих» — бывших пациентов многочисленных психиатрических отделений страны. Они тоже никогда не ошибались.